«И зачем это я выступила? подумала она. Теперь девки проходу не дадут, будут смеяться».
Долгунов терпеливо слушал короткие, яркие и порой грубоватые речи торфяниц. Когда торфяницы, горячась, слишком расходились, нападая друг на друга, он не останавливал их, не старался ввести «в организованное русло». Он прекрасно знал характеры торфяниц, их простые нравы, искренность; знал и то, что они в начале собрания выложат все свои обиды, расскажут обо всем, что волнует и беспокоит их. Парторг не мешал им высказываться до конца. После каждого собрания Долгунов разговаривал с ними, помогал им, и они всегда соглашались со своим парторгом, верили ему, зная, что он никогда не, обманет и сделает все то, что обещал. Он по-братски любил этих девушек, говорливых, горячих и искренних.
Правду сказать, девушки, и мне, как и вам, очень хочется домой, начал Долгунов серьезным тоном. Не то чтобы забраться на печку, как это собирается сделать Грибкова, а хочется отдохнуть и семью повидать. Как подумаю о семье, так бы и сел вместе с Грибковой в поезд и укатил бы с нею домой.
Ха-ха! рассмеялась Кувшинова. Слышь, Грибкова, Емельян Матвеевич собирается укатить с тобой!
Та рассмеялась. Засмеялись и в зале.
А что ж ты, Матвеевич, от меня-то уж отказываешься, от старухи? спросила шутливым тоном Анисья Петровна. Все на молодых нацеливаешься?
Какая ты старуха! возразил Долгунов. Тебе еще, Петровна, и тридцати нет. Какая же ты старуха, если волосы завиваешь?
Ну, это я, Матвеевич, делаю только для того, чтобы поддержать в бригаде полный фасон.
Долгунов, взглянув на развеселившихся девушек, обратился к ним:
Ну так как же, поедем домой или останемся и выполним государственный план? Поможем торфяницам и на других полях?
Улыбки сразу исчезли с лиц девушек, глаза их стали серьезными.
Как же решим, девушки?
Работать, работать! дружно раздались голоса. Как же можно торф оставлять на полях!
Пускай Грибкова одна едет!
Пускай! Скатертью ей дорога!
Значит, девушки, остаетесь? взволнованно спросил Долгунов.
Остаемся! Остаемся! гудело собрание.
Может, кто из вас не согласен? Пусть сейчас заявит, чтобы потом не шушукались, не смущали.
Пусть Грибкова скажет! подала голос Лена.
Что тебе, Ленка, далась Грибкова? отозвалась сердитая Грибкова и сурово продолжала: Я остаюсь. Я тоже, как и вы, не оторванная от партии, дышу одними легкими с нею!
Дружные аплодисменты покрыли ее слова.
Грибкова, вы хорошо, по-народному сказали! взволнованно подхватил Нил Иванович и крикнул. Браво товарищу Грибковой!
Все же, товарищи, проголосуем, сказал Долгунов. Кто за то, чтобы остаться и работать по-тарутински?
Поднялось несколько сот рук.
Кто за отъезд?.. Нет? Предложение принято единогласно.
Торфяницы встали и принялись аплодировать. Долгунов закрыл митинг и объявил, что вечером в столовой устраивается праздничный ужин с танцами. Тарутина, Нил Иванович, Долгунов, Кузнецова и Гладышева вышли на улицу последними. У клуба они остановились, глядя на группы нарядных девушек, запрудивших улицу. Нил Иванович протянул руку Тарутиной и сказал:
Поздравляю с праздником!
Нет, Нил Иванович, так не поздравляйте, ответила Ольга, пряча руку за спину. Я так думаю, что вы и Емельян Матвеевич будете на нашем празднике в столовой, тогда и поздравите меня и моих девушек.
Правильно, поддержал Долгунов. Придется, Нил Иванович. Что же будет за праздник у девушек без начальника участка!
Гм!.. Верно, согласился Нил Иванович. Приду обязательно, приду.
Ждем, сказала Даша.
Нил Иванович и Долгунов расстались с девушками и зашагали в сторону конторы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Скрип двери оборвал беседу парторга с коммунистами и заставил его поднять глаза.
В кабинет вошла взволнованная, миловидная девушка в розовом платье и в шерстяной стального цвета кофте.
Зина, нельзя, у меня идет кружок по истории партии, взглянув на вошедшую, строго сказал Долгунов.
А я к тебе, Емельян Матвеевич, со своей историей зашла. Разбери, пожалуйста, мое дело.
Партийцы улыбнулись, поглядывая на Зину.
Что еще за история? спросил Долгунов. И почему ты не на празднике, не в столовой?
Какой тут праздник, Емельян Матвеевич! воскликнула Зина и махнула рукой. Я с обеда как угорелая ношусь по баракам из-за своего младенца.
Не понимаю, Зина, ты о чем?
Да Леньку моего утащили куда-то девки. Кормить его давно надо, а я не найду. Почти все бараки обежала. Даже в клуб сбегала У встречных спрашивала не знают. Вот и забежала к тебе, Емельян Матвеевич, спросить: может, сюда моего Леньку затащили? Да и хотела заодно уж попросить тебя, чтобы ты приструнил девок, наказал бы им, чтобы моего Леньку не утаскивали от меня! Ну, они, Емельян Матвеевич, всю совесть потеряли! То одна унесет, то другая, то третья. Другой раз проснусь ночью, гляну в зыбку, а Леньки нет! Вся потом обольюсь, поверите или нет, от страха.
Куда же Ленька девается? спросил Долгунов, растерянно поглядывая на Зину.
Вчера вот проснулась, а Леньки нету. Я к Поле, приоткрыла край ее одеяла, а Ленька спит у нее на груди Да не одна Поля, а все Леньку таскают к себе. Я начну ругать их за это, чтобы моего Леньку, значит, оставили в покое, а они, Емельян Матвеевич, смеются, говорят, что я не чутко сплю, боятся, как бы от плача у Леньки пупок не развязался. Это я-то не чутко сплю? Я, чай, мать ему. Да и сон у меня тонкий, как комариный голосок.
Видно, что не чутко, когда не слышишь, как его берут из люльки, сказал Долгунов, улыбнувшись.
И ты, и ты, парторг, за бесстыжих девок! воскликнула Зина и заморгала.
Да где, Зина, я найду его тебе? виноватым, потеплевшим голосом сказал Долгунов, увидев слезы в глазах матери. Ведь Леньку-то твоего не приносили сюда на парткружок ему еще рано.
Зина растерянно замолчала, вытерла ладонью слезы. В это время открылась дверь, на пороге показался дед Корней. У него на руках лежал Ленька с большой бутылкой молока. Увидав старика с мальчиком, кружковцы захохотали.
Вот, Зина, и Ленька нашелся твой!
Эво, он какую посудину опоражнивает!
Щеки-то у него, как мехи, работают!
А я тебя, Зина, ищу, ищу! обратился старик к девушке. Ну прямо с ног сбился, да и некогда.
Зина бросилась к Корнею, взяла у него ребенка, прижала к груди и, слегка покачивая его, вышла.
Когда шаги ее затихли в коридоре, Долгунов, взглянув на деда, укоризненно покачал головой.
Что же это вы, Корней Ефимович, утащили у Зины Леньку? Сами наслаждаетесь, а мать плачет.
Нет, зачем же смутился старик. Да я и не умею нянчиться с маленькими непривычен.
Так как же ребенок попал к вам?
Да уж известно как, махнул рукой старик и улыбнулся, девки затащили! С той поры как поселилась у меня Соня, от них житья никакою мне не стало. Все время бегают к ней Заметив собравшиеся морщины на лбу парторга, старик поправился: Ты не подумай, Матвеевич, что сержусь на Соню или на ее подруг. Нет, нет! Я рад, что они заходят, девки-то, и Леньку приносят. Да вот дело-то какое: часто развеселятся так, что и про мальчонку забудут, оставят его со мной, а сами убегут в лес, а то и танцы заведут под березами, на полянке. А я с Ленькой нянчись На такой случай всегда держу молоко вымениваю на рыбку. Ну, сказать правду, и я малость привык к Леньке, полюбил его.
Зина теперь не выпустит из рук Леньку, заметил Долгунов, и вам придется скучать без него.
Не выпустит, рассмеялся Корней. Но девки все равно выкрадут у нее Леньку. Это не забава, не игра, а что-то такое, без чего они уже никак не могут обходиться. Тут такое творится Вот хотя бы взять эту фронтовую почту, которую они устроили у меня, может слышали?
Почта? Какая почта? удивился Долгунов. Первый раз слышу.
Как-нибудь расскажу, ухмыльнулся в бороду Корней и повернулся к двери, но Долгунов задержал его и обратился к партийцам:
Вот что, товарищи, наше занятие, собственно, кончилось, и вы можете идти, а я побеседую еще тут с Корнеем Ефимовичем.
Когда они вышли из кабинета, Долгунов усадил старика в кресло и попросил рассказать, что это за игру в почту устроили девушки.
Да как сказать, начал Корней, смотря себе под ноги и задумчиво поглаживая бороду, может, это игра, а может, сама жизнь. Ведь они что, озорницы, делают: пишут на фронт, а адрес дают на меня. Ну вот и завалили меня солдаты письмами, больше сотни зараз иногда получаю. Разносчица и та уже сердится. «Заведи, говорит, дед почтальоншу для своего почтового отделения, а я одна никак не могу таскать тебе по целой сумке писем».
Что ж, это неплохо! улыбнулся парторг.
Неплохо-то оно неплохо, да вот какая оказия вышла дальше. Один насмешник прислал мне с фронта письмо и спрашивает: «Откуда, папаша, у тебя столько дочек завелось? Неужели они все твои? Богатый ты, видно, папаша, человек, раз столько имеешь дочерей!» Пришлось объяснить этому шутнику. Он ответил мне и поблагодарил за разъяснение. Да и другие бойцы он, видно, им прочитал мое письмо стали писать мне. В письмах все больше про девушек спрашивают: «Красива ли Маня? Хороша ли собой Таня? Какой цвет волос у Фени? Какие глаза у Шуры?» Интересуются, конечно, как помогают девушки фронту своим трудом, а больше спрашивают про годы, боятся, видно, пожилых. Ну вот я и описываю им наших девушек. Иногда девушки, застав меня за писанием, спрашивают: «Дедка, что это ты пишешь?» «Что пишу, внучки?» отвечаю я им. Смеются. Лукавлю так перед ними. Сами понимаете, не хочется выдать бойцовскую тайну. Так вот, писанины у меня стало столько, что просто, скажу вам, гибель.
Ладно, рассмеялся Долгунов, теперь нам надо спешить на праздничный вечер. Советую вам, Корней Ефимович, зайти в столовую, девушки угостят вас на славу.
Корней низко поклонился и вышел. На пороге кабинета появился Нил Иванович и крикнул:
Матвеич, идем, что ли? Я ждал тебя и не дождался, решил сам заглянуть.
Ну, идем, идем скорее, а то девушки заждались, наверно!
* * *
Когда парторг и начальник участка вышли из конторы, на улице поселка было шумно. Вся улица запружена группами гуляющих и веселящихся девушек: в одних группах пели, в других плясали и танцевали под звуки гитар и балалаек.
Многие, нарядившись, стояли группами на крылечках или у палисадников, взволнованно разговаривали, затягивали песни, но тут же прерывали их, становились сосредоточенно-серьезными. Куда ни глянь, везде было удивительно шумно, суетливо и неудержимо весело.
Такого настроения среди торфяниц Долгунов и Нил Иванович еще не видели за все лето, и сейчас оба они были чрезвычайно удивлены и поражены и никак не могли понять, что же так взбудоражило их подопечных. Увидев торфяниц с полей Кудрявцева и Ермакова, которые никогда не кончали столь рано работы, Нил Иванович совершенно растерялся, с тревогой подумал: «Вероятно, бросили работу, чтобы принять участие в празднике».
На пути начальник участка и парторг столкнулись с парторгом ермаковского поля, сильно хромавшим на левую ногу, он был ранен в боях под Москвой. Остановившись, тот поздоровался с ними.
Почему народ вернулся с полей? сурово спросил Нил Иванович. Такой работой вы с Ермаковым, черт возьми, сорвете весь план сушки и штабелевки! При этом он так дернул козырек кепки, что она сползла на правое ухо и обнажила часть лысины. Заметив улыбку в прищуренных глазах Долгунова, он вспылил: Тебе, Емельян, смешно!
Он открыл рот, хотел что-то возразить начальнику участка, но Долгунов опередил его:
А ты, значит, распустил своим благодушием начальников полей, они у тебя перестали выполнять приказания.
Ты это серьезно? Покажи, кто из них! не замечая шутки в словах Долгунова, рассердился Нил Иванович.
Нил Иванович, ведь ушли-то не с одного нашего поля, но и с остальных тоже. Их не могли удержать ни парторги, ни начальники, стараясь оправдаться, проговорил парторг ермаковского поля.
Не могли! Что ж они, девушки, по вашему мнению, все захотели сегодня праздновать на моем участке?
С соседнего участка тоже ушли, и не в обед, а с утра.
Нил Иванович это сообщение пропустил мимо ушей, что произошло на соседнем участке, то его как бы не трогало, он сейчас беспокойно и со страхом думал о своем.
Не могли! повторил он. Вы с Ермаковым ничего не можете!
Скажите, Нил Иванович, спасибо, что они в обед не снялись с полей. Если бы вы видели, как они работали, то не стали бы сердиться
Знаю! Сидели на бровках, землю отогревали, перед тем как устроить себе праздник! Зная, что несправедливо говорит о девушках ермаковского поля, Нил Иванович нахмурился и надвинул козырек на глаза; его густые, с проседью усы опустились и задергались. Подумав малость, он со вздохом сказал: Вот, Долгунов, любуйся на такого партийца!
Да что вы, Нил Иванович! Каждая девушка работала нынче за троих. Выслушайте, а потом и ругайтесь, мыльте голову! вспылил и парторг поля и стал нервно тыкать палкой в рыхлую землю. Как тут не взволноваться! Красная Армия прорвала фронт и вошла в Восточную Пруссию Ну, девушки с такой радости принялись за уборку торфа, что словом, работали, как никогда А выполнив по две, по три нормы, подняли цапки и лопаты на плечи и в поселок
Что ты говоришь? задрожавшим от волнения голосом проговорил Нил Иванович и тут же усомнился: А может, какой-нибудь озорник пошутил над моими девчатами? По радио ничего не передавали!
Сообщение это привез кто-то из Москвы в Шатуру, а машинисты передали на участок.
Гм гмыкнул Нил Иванович. Разберусь. Иди.
И он значительно посмотрел на парторга, бледное и усталое лицо которого сейчас было залито слабым румянцем, серые глаза потемнели и казались такими юными, словно ему было не за сорок лет, а восемнадцать.
Парторг и начальник участка вошли в столовую. В двух огромных залах были накрыты празднично убранные столы. Торфяницы всех бригад тарутинского поля шумно приветствовали начальство. Начался ужин. А на улице, за окнами происходили радостные шествия. Весть о переходе Красной Армии границы Германии бежала от барака к бараку.
Девчата, что там делается, на поселке? крикнула молодая женщина из последней бригады, возвращавшейся с поля. Шумят, поют и машут руками.
А теперь во всем поселке шумят, поют и машут руками, отозвалась высокая и полная, как атлет, девушка. А все это, девоньки, потому, что кончается торфяной сезон, рады! Вот и мы с тобой через недельку или две, как закончим штабелевку, укатим.
Нет, Клаша, там что-то случилось, а мы не знаем. Отчего они так взгомонились? То и дело снуют из барака в барак. Не пожар ли там начался?
Ну, какой там пожар! Скажешь тоже! Просто девки бесятся, вот и все! Наши вон девчата завидуют тарутинским, тоже хотят гулять!
Когда бригада подошла к торфяницам с ермаковского поля, навстречу ей выбежала невысокая девушка в бордовой вязаной кофте и крикнула тоненько:
Подружки! Что вы запоздали на карьере? Машины, что ли, вытаскивали из него? Ух, миленькие! Наши войска разбили фашистов, вошли в Германию! Сообщив это, она рассмеялась, и слезы потекли по ее обветренным пухлым щекам.
Карьерщицы примолкли на мгновение, а потом всколыхнулись и, охваченные восторгом, крикнули «ура», зашумели, стали обниматься и целоваться друг с другом.
На улицу! На улицу! неслись разгоряченные, радостные голоса торфяниц из окон бараков.
Их тут же заглушали возгласы «ура». И торфяницы группами и поодиночке выходили из помещений и торопились в сторону столовой и клуба.
Широкая, длинная улица поселка пестрела сотнями торфяниц. В разных местах вокруг гармонистов они плясали, танцевали, кружились, проносились вихрями. Пылали румянцем обветренные лица, взлетали толстые, с цветными лентами косы.
Земля гудела и пылала мутновато-коричневой пылью. Радостный гул стоял-переливался над поселком, раскинувшимся не на один километр, в предвечернем прохладном сиянии.
Солнце красным шаром висело на небосклоне. Казалось, и оно было захвачено такими же чувствами, как и девушки, вместе с ними радовалось победе над фашистами.
Девушки Ольги поужинали. Одни из них чинно сидели за столами, другие взволнованно, с раскрасневшимися лицами и счастливыми глазами обсуждали победу на фронте и радовались тому, что их родная армия перешла границу Германии и никакая фашистская сила уже не остановит ее. Говоря об этом, они плакали и целовались, выкрикивали «ура» в честь Коммунистической партии, государства и народа. Некоторые из девушек тарутинского поля, услыхав нарастающий шум ликования на улице, выбежали из столовой и смешались с торфяницами других полей.