Даша наклеивала заметки на фанеру и тихо напевала. Ольга старательно, быстрым, четким почерком писала. Ее лицо было сосредоточенным, брови сдвинуты над переносьем, Даша, наклеив заметки, оборвала песенку, села на стул и посмотрела на подругу.
Кончила? спросила она. Давай и ее наклею.
Готово, отложив ручку, отозвалась Ольга и выпрямилась. Подожди, пусть чернила высохнут.
Уже высохли У тебя, Ольга, почерк без нажима, нежный, не выражает твоего характера.
Ольга улыбнулась.
Находишь, что мое сердце не способно к нежным чувствам? Это неправда!
Ты ведь стремишься к науке, для тебя эти чувства лишние. Вот ты до сего времени Даша запнулась и рассмеялась: Не сердись, милочка, я пошутила. Мне ли не знать, сколько у моей подружки нежности! Хоть ты не ответила и на второе письмо тому, в черном пальто, но я знаю, что у тебя на сердце!
Даша рассмеялась громче, взяла со стола листки со статьей Ганьшиной, перевернула их, намазала клейстером и наклеила на фанеру. Обернувшись к подруге, сказала:
Теперь пусть читают. Конечно, наша газета не прошибет таких, как Ариша Протасова, но все же заставит их задуматься.
Подруги оделись и вышли на крыльцо. Горячее солнце ослепило их. На улице тускло блестел лед, желтел навоз и чернела жирная грязь. На березе, высокой и побуревшей, пели скворцы. Вдали виднелась широкая полоса Оки. Воды взгорбили лед и гневно вырывались из его трещин, заливали низкие места лугов и огородов. Проносились с протяжным писком чайки, размахивая белыми острыми крыльями. Подруги смотрели на реку, прислушивались. Река глухо шумела, ворчала, сопела. Лед ломался с грохотом, похожим на удары грома. При каждом таком ударе галки и грачи взлетали с деревьев и с тревожным криком кружились над усадебными садами, закрывая собой, как черными сетями, синевато-мглистый горизонт.
Ночью, пожалуй, начнется ледоход, сказала Даша, и ее васильковые глаза стали темнее, ямочки щек заулыбались.
Люблю смотреть на ледоход! вдохновенно произнесла Ольга. Какая сила, сколько энергии! В эти минуты я мыслями и сердцем сливаюсь с ним, чувствую столько силы в себе! Мне хочется много-много всего Вот я окончила, как и ты, десятилетку, а знаю мало
Я еще меньше, призналась Даша. Ты читаешь, а я почти равнодушна к чтению. Да, Оля, если ты собираешься в университет, тебе надо много читать.
Как и всем девушкам, учиться и тебе не закрыта дорога, возразила Ольга. Кончится война, поступим в институт. Разве ты не мечтала пойти в Тимирязевскую академию?
Я тогда очень любила цветы, хотела быть луговодом, покраснев, улыбнулась Даша. Думала, что луговод имеет дело только с травами и луговыми цветами. Теперь я об этом не думаю, думы, как детство, отошли в прошлое.
Отошли?
Да, вздохнув, сказала Даша, я слишком обычна, вот и отошли такие думы, желания. Одно у меня желание работать, помогать Красной Армии, потом, как победим, выйти замуж, любить, быть любимой, нарожать детей быть честной в труде, а в жизни счастливой.
Шутишь сегодня? взглянув на подругу, заметила Ольга.
Не знаю, Оля, кажется, говорю серьезно
А вот идет Юля, наша попутчица из Рязани, заметив высокую, в сером, солдатского сукна полупальто и в кожаных сапогах девушку, сказала Ольга. Она!
Уж не к Луше ли? проговорила Даша. Она ведь тогда сказала нам, что работала в ее бригаде.
К Луше Свернула к ее хате, отозвалась Ольга, и лицо ее засветилось улыбкой. Хорошо сделала Юля, что вспомнила свою бригадиршу.
Подруги сбежали с крыльца и разошлись в разные стороны.
Поравнявшись с домом кузнеца Протасова, Ольга увидела сидевшую на крыльце в двух платках Ульяну. Из-под белого пухового темнел длинный крючковатый нос, сверкали пуговки злых, пронзительно черных глаз.
«Опять старая ехидна остановит каким-нибудь вопросом», с неприятным чувством подумала Ольга и, громко поздоровавшись, быстро прошла мимо.
Старуха подняла голову и, когда Ольга была уже у своего дома, заговорила.
Верховод! Видно, таких сам сатана прислал на землю, поправив ковровый платок на плечах, сказала со злобой Ульяна.
* * *
На землю опускались сиреневые сумерки. В палисаднике на березах трещали воробьи, приготовляясь забраться в застреху крыши, в гнезда.
Анна Петровна была на дворе, задавала корм сено и очистки корове, овцам и поросенку. Куры давно уже дремали на толстом перемете в закуте. Ольга пилила ручной пилой сухие сучья. Дрова были плохие, но они все же давали больше жара, чем солома, да и печь не остывала, до утра держала тепло. Кончив пилить, Ольга собрала сучья в охапку и внесла в избу, на кухоньку. Скрипнула дверь, незнакомый голос спросил:
Дома-то есть кто? Можно войти?
Ольга выглянула, удивленно воскликнула:
Юля!
Девушка закрыла за собой дверь, слабо улыбнулась и смущенно заговорила:
Мы почти не знаем друг друга. Вы не сердитесь на меня, что я, когда шла из Рязани, болтала о прошлом о свадьбах, о гулянках Я, была у Лукерьи Филипповны, поздравила ее с высокой наградой орденом Трудового Красного Знамени. Она уже поправляется и в этом сезоне едет на заготовку торфа. «Я еще молодым покажу, как надо работать, сказала тетя Луша, обнимая и целуя меня. Вот только болезнь немножко припугнула, думала, что задержит Теперь ничего, здорова» и расплакалась.
Идите сюда, садитесь, рассказывайте, войдя в зальце, пригласила Ольга.
Гольцева вошла и, оглядывая помещение, села на стул.
Ольга, я хочу посоветоваться с вами, вскинув синие глаза на Тарутину, начала Юлия. В нашем селе больше восьмидесяти доброволок, многие из них комсомолки. Ровно две бригады. Лукерья Филипповна и предложила мне возглавить одну, а я боюсь: вдруг не справлюсь? Правда, девушки-комсомолки не подведут меня, да и тетя Луша поможет советами. Я уже, признаться, согласилась, а потом и струсила, думаю: не отказаться ли? А трушу я только потому, что у меня нет сильного характера, чтобы управлять и руководить девушками. Ольга, посоветуйте брать мне бригаду или не брать?
Берите, сказала Ольга, разглядывая Юлю. Думаю, что вы справитесь не хуже меня, Даши и других бригадиров.
«Берите», улыбнулась Юля, и ее лицо зарумянилось. Легко сказать, «берите», а я вот боюсь и боюсь. Я по характеру робкая Так вот, с подругами, как сорока, болтаю, а на собрании, хоть убей, не выступлю. Вы, Оля, смеетесь в душе над моими словами, но я говорю правду мне страшно стать за бригадира.
Юля, что вы! Я не смеюсь! ответила Оля, смутившись. Я улыбаюсь, потому что вы такая наивная, хорошая.
Вот если бы вы, Оля, помогли мне руководить бригадой, так я бы, пожалуй, согласилась.
Конечно, помогу! воскликнула Оля. Мы и обязаны помогать друг другу!
А если моя бригада обгонит в добыче торфа вашу, то сердиться не будете на меня?
Девушки секунду молчали, а потом бурно расхохотались и долго не могли успокоиться от душившего их смеха.
Вошла Анна Петровна и при виде смеющихся сама заулыбалась.
Мама, это Юля из села Лубного, вытирая платочком глаза, представила девушку Ольга. Она была у Лукерьи Филипповны и зашла ко мне.
Юля встала и поздоровалась с Анной Петровной.
Как же! подхватила старушка. Я твою маму, Татьяну Васильевну, отлично знаю. А с твоим отцом я немножко в родне. Твой дядя женил сынка на моей племяннице.
Мама, а я не знала! удивилась Ольга.
А я знала, сказала Юля. Я была знакома, Анна Петровна, и с вашим сыном. Он часто приходил в наше село, к учителю. Однажды это было накануне войны я танцевала с ним.
Был сын, а теперь уже нет Как будто и не было у меня Гришеньки! вздохнув глубоко, проговорила Анна Петровна, и слезы покатились по ее сморщенным, желтоватым щекам.
Убит? Получили извещение? побледнев, спросила Юля.
Извещение я не получала Но вот уже скоро два года, как от него ничего нет, ответила глухим голосом Анна Петровна. Уж, наверно, и косточки-то его сгнили Она опустила голову и скрылась в кухоньке.
Раз нет извещения о его смерти, то он, ваш сын-то, может, и жив Зачем же, Анна Петровна, убиваться преждевременно?
Старушка не отозвалась на утешительные слова Юли. Она громко вздыхала и всхлипывала. Ольга нахмурилась, запечалилась и тихо сказала:
Я тоже, как и вы, не один раз говорила маменьке, чтоб она не убивалась так о Грише, может быть, жив, партизанит
Ну, Оля, я пойду, сказала Юля и протянула руку Ольге. Анна Петровна, до свидания!
Желаю тебе здоровья, касатка, отозвалась Анна Петровна. Да постой, постой! забеспокоилась старушка и вышла из кухоньки. Это куда же ты пойдешь, да в ночь, в полую воду? У тебя на пути две такие низины-балки. В них, наверно, гуляет полая вода Нет уж, ночуй у нас, а завтра по морозцу и отправишься.
А я и не пойду домой, ответила Юля и поблагодарила Анну Петровну и Ольгу. Я ночую у Лукерьи Филипповны. Она очень обрадовалась, что я пришла к ней, сказала, что она почти все время одна и одна даже, говорит, опротивела сама себе. Мы поговорим и чайку попьем. Кроме того, я кое-что и поделаю для нее.
Ольга проводила Юлю почти до самой избы тети Луши. Когда она вернулась домой, на столе уже горел ночничок. Анна Петровна ставила самовар, гремя трубой. Ольга сбросила с плеч теплый пуховый платок, прошла в спаленку, взяла томик Чехова. В окна, закрытые наполовину миткалевыми занавесками, глядела тьма.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Маленький, толстенький человек, пухлощекий и курносый, в черном полупальто и в щегольских сапогах с калошами, поднялся на крыльцо избы председателя сельсовета и скрылся в сенях.
День начинался пасмурно, солнце встало, но его не было видно пряталось за низкими, мглистыми облаками. Деревья шумели. Лед на Оке поднялся выше, передвигался. В сыром и пряном воздухе то и дело перекатывались гулы ломающегося льда. Они напоминали орудийную пальбу и раскаты весеннего грома. Над лесами, за Окой, отзывалось эхо. Природа пробуждалась от долгого сна, пробуждалась радостно и грозно. Она волновала молодых, звала их к великим подвигам и буйному веселью. Она волновала стариков, заставляла их забывать настоящее, уноситься мыслями к молодости и чувствовать себя молодыми.
Александр Денисович, председатель сельсовета, лежал с полузакрытыми глазами на горячей печи, прислушивался к торжественно-грозной поступи весны, к ее великой работе на Оке, в лугах и полях. Мысли обуревали Александра Денисовича, и перед ним возникали яркие картины будущего села.
Громкий стук в дверь оборвал их. Он открыл глаза и глянул в сумрак избы под столом что-то грыз белый поросенок, помахивая хвостиком.
Глаша, позвал Александр Денисович, стучат! Кого это принесло в такую рань? Поди спроси!
Маленькая, сухонькая Марфа Никаноровна, охнув, быстро поднялась с кровати, надела темную сатиновую юбку и серую, из грубой шерсти, кофту.
Не буди девку, пусть поспит! сказала она и вышла из избы.
Александр Денисович, кряхтя и вздыхая, слез с печки, сунул ноги в валенки, набросил полушубок на себя и выпрямился, поглядывая на дверь. В сенцах отрывисто говорил незнакомый мужчина. Марфа Никаноровна отвечала ему мягко и так, как если б пришел кто-то дорогой и давно желанный: «Заходите, заходите! Мы очень рады такому знатному гостю!» Александр Денисович, услыхав ласковые слова жены, растерялся: «Да кто же этот посетитель, раз старуха называет его знатным гостем? Уж не начальник ли какой из Рязани?»
Дверь распахнулась, и на пороге показался маленький, краснощекий, с живыми маслеными глазами человечек.
Здравствуйте! бросил он липким тенорком. Хозяину наше почтение! С добрым утром! Извиняюсь, что побеспокоил, вспугнул на зорьке сладкий сон, хе-хе! и сунул пухлую руку Александру Денисовичу и тут же вырвал ее. Если бы не война, я бы не шлялся по району, а сладко бы, хе-хе, спал да посыпал под крылышком благоверной
Слушая звонкую скороговорку, то и дело пересыпаемую хохотом, Александр Денисович не знал, что и ответить вошедшему: чтобы не сказать что-нибудь обидное или не относящееся к делу, он предпочел молчать и приветливо улыбаться.
Я Волдырин Петр Глебович, отрекомендовался прибывший, из Шатуры, из торфяного треста. А вы будете председатель сельсовета, Александр Денисович.
Вы знаете меня? спросил председатель и пригласил: Садитесь вот сюда, он показал рукой на почетное место за столом.
Марфа Никаноровна стояла у чуланчика и смотрела испуганно на Волдырина.
Я всех знаю. Я ведь из этой местности и, кроме того, пятнадцать лет набираю народ на болото. Хе-хе! Каждый уголок в этом районе знаю. Ни одна собака, хе-хе, не брехнет на меня! садясь на коник, похвалился Волдырин. Он снял шапку, достал платок из кармана полупальто и вытер розовую лысину. До солнца, председатель, мы должны обойти девушек, сказать им, чтобы собрались в сельсовет. Как соберутся, так я объявлю им о мобилизации на разработку торфа. Ваше село, хе-хе, не меньше районного города, из него я, пожалуй, вывезу девушек двести, а то и больше.
Прошлым летом из нашего села двести сорок девушек работали на торфу, решилась вставить словечко Марфа Никаноровна и тотчас спохватилась: Самоварчик, может, поставить? Попьете чайку с молочком и с медом, а потом уж и на село.
Это, мамаша, недурно бы, ответил Волдырин. Я с удовольствием уважу вас, попью чайку с медком, хе-хе!
Так я в минуту согрею самовар.
Нет, ждать некогда. Вы, мамаша, не спеша ставьте самоварчик и приготовляйте к чаю что-нибудь из питательного, а я, хе-хе, с Александром Денисовичем пройдусь по селу. Волдырин резко и легко встал, бросил каракулевую шапку на лысину, блеснул мутноватыми стекляшками серых глаз и обернулся к председателю: Сопровождайте!
* * *
Они шли по широкой улице села. Кричали петухи, приветствуя наступление дня. За селом, заслонив вершинами горизонт, чернел колхозный сад. У старой ветряной мельницы скрипели ворота болтались на одной петле. «Утащат на топливо», подумал Александр Денисович. Он несколько раз собирался заколотить ворота, чтобы ветер не дул в помещение, не надувал снегу, но, отойдя от мельницы, каждый раз забывал про них.
На конце улицы, около крайней избы, председатель сельсовета и вербовщик остановились.
Войдем? спросил Александр Денисович. Или крикнем в окно?
Кричи, сказал Волдырин.
Старик сильно застучал в переплет рамы. Когда к окну прильнуло чье-то лицо, он крикнул:
Мобилизация на торф! Вербовщик приехал Пусть девки выходят на собрание в Совет к десяти утра. Обязательно!
Александр Денисович шел от избы к избе, стучал в окна, кричал те же слова. Вербовщик следовал за ним. У одной избы тускло блестела большая лужа. Волдырин остановился перед ней и, как в зеркале, увидел свое лицо с пухлыми, оттопыренными совочком губами, пуговку носа, улыбнулся и подумал не без гордости: «И вот за эту наружность меня, хе-хе, очень любят девушки»
Александр Денисович постучал в окно, оповестил хозяина, чтобы тот посылал дочь на собрание, и осторожно, прижимаясь к завалинке, прошел к следующей избе. Волдырин поторопился за ним, но поскользнулся и упал в лужу.
Куда вы завели меня? крикнул он сердито. В этом болоте утонешь. Подождите, дайте руку!
Грязь ничего, сказал утешающе председатель, подавая руку вербовщику, она не сало, подсохнет и отлетит!
Это чей дом? Не Ивана Павловича Кузеева? спросил Волдырин, останавливаясь перед пятистенной постройкой с нарядными резными наличниками на окнах.
Да, Кузеева. Его дочка в прошлом году училась и не работала на болоте, ответил председатель и подошел к окну.
Ну, стучи! сказал Волдырин. Войдем в избу, подсохну немножко, пообчищусь. Завели же вы меня!..
Они поднялись на крыльцо.
Постучали в дверь. На стук вышла высокая, полная женщина и впустила гостей в дом.
Волдырин, не дожидаясь приглашения, сел на коник и стрельнул глазами по зальцу, глянул в темь боковой комнатки. Никого не увидев там, он заглянул в кухоньку. На полу, перед устьем русской печи стоял ведерный ясный самовар. Через его решетку рдели угли и бросали красный свет на доски пола. Волдырин достал платок и громко высморкался.
Анисья Яковлевна, нарушил молчание председатель, скажи своей дочке, чтобы шла к десяти часам на собрание в Совет.