Как не быть, товарищ! Квасок у меня всегда водится, ответила Авдошина и обратилась к дочери: Софья, возьми кувшин и сходи в погреб.
Соня взяла кувшин и вышла. Наступило молчание. Лучи солнца золотыми полосами падали из окон на стол, на деревянную кровать, накрытую цветным одеялом, о горкой белых подушек, на крашеный пол, застланный темными дерюжными дорожками.
Доченька-то у вас, Авдошина, красавица!
Пожилая женщина свела брови и, как бы не расслышав слов вербовщика, сказала:
Глупая девчонка! Оставила ученье и едет на болото Я ее ругать, а она затвердила, как сорока, свое: «Поеду! Ученье от меня не уйдет. Кончится война опять учиться буду. Папа на фронте, а я» Может, она, Софья-то, и права, не останавливаю я ее.
У вас, кажется, коровка холмогорской породы? сказал Волдырин.
Кто ее знает, какой она породы, ответила Авдошина, но на молочность ее не жалуюсь, дает после отела и весной ведра два в день
И маслишка, наверно, набрала немало?
Фунтов тридцать набрала.
Продайте с десяток только дорого не берите. Знаете, Авдошина, у меня, хоть я и начальник на торфяном поле и торфяницами распоряжаюсь так, как хочу, жалованье маленькое. Так вот дорого не берите а по совести, хе-хе!
У меня продажного масла нет, ответила Авдошина и стала спиной к нему.
Даже и для меня, начальника вашей дочери? спросил с удивлением Волдырин.
Не продам, повторила Авдошина. Софья и я решили масло сдать бесплатно в госпиталь, раненым. Деньги нам не требуются пока. Я по мужнему офицерскому аттестату получаю
Волдырин поднялся и, не простившись с женщиной, вышел. На крыльце он выругался, сбежал со ступенек, пересек улицу и направился к кирпичной избе, покрытой зеленым железом.
Когда Соня вернулась, вербовщика уже не было.
Мама, почему он ушел? ставя кувшин на коник, спросила она.
Разве ушел? То-то я говорю ему, а он не отвечает ушел? Это хорошо. Ему и делать-то у нас нечего.
Соня подошла к окну и стала смотреть на улицу.
Все о болоте думаешь, доченька? Не бойся, за комсомол будешь держаться Волдырин не съест. От таких людей надо подальше Давай-ка лучше обедать.
Соня взглянула на мать и, засмеявшись, бросилась ей на шею.
Тише, глупенькая, сказала ласково женщина, да ты горшок вышибешь из рук Будет, говорю! Поцеловала раз-два и довольно.
Соня села за стол и приняла от матери тарелку, наполненную дымящимся супом.
* * *
У Тимошиных Волдырин не пил водки. На столе, накрытом узорной розоватой скатертью, самовар, соты меда, похожие на пластинки бронзы, тарелка с ржаным хлебом и огромная, словно баржа-плоскодонка, сковородка с ветчиной, залитой яйцами. За столом старик с седой бородой, его жена, полная, с рыхлым красным лицом женщина. Она тревожно, услужливыми глазами смотрела на Волдырина и, вздыхая и охая, кивала головой на его слова, произносимые им важно и нагловато:
Я все могу на болоте! Я могу и миловать и наказывать!
Их внучка стояла у печки. Она со страхом смотрела на маленького, толстенького и плешивого человечка и дивилась, что в нем, таком плюгавеньком, столько важности и власти.
«Надо слушаться его во всем, угождать ему», подумала девушка и неожиданно для себя, забыв на мгновение страх перед ним, спросила:
Петр Глебович, а что надо брать с собой?
Да все, Машенька, отозвался ласково, к удивлению девушки, Волдырин и улыбнулся ей.
Он знал, что она, как Варя и Соня, едет в первый раз на болото, но не добровольно, а по мобилизации. У нее, у Машеньки, как и у многих других девушек, отец на фронте. Матери у Машеньки нет еще до войны умерла при родах. «Она не так хороша, как Варенька и Соня, но все же ничего, похожа на сдобный пирожок, разглядывая девушку, решил Волдырин, да и глазенки синие, приятные». Волдырин прикрыл глаза и, чуть улыбаясь, сказал еще ласковее:
Все бери, Машенька. Все, что потребуется. А больше харчей. Наполни ими большой мешок, хе-хе! Они пригодятся на болоте. Не забудь зеркальце, гребешок. Побольше ярких ленточек в косы, бус, платьев и платков поярче. Так-то вот, Машенька. Щегольнуть, сама понимаешь, нарядами неплохо на болоте, в праздники, вечерком Словом, хе-хе, щегольнуть Рязанью по московскому краю. Вот это, Машенька, пойми, осмысли. Что краснеешь, а?
Машенька молчала. Развязная речь Волдырина не нравилась ей, да и его мутные, с красными жилками на белках глаза были противны.
Да, Машенька, надо уметь и работать и гулять! заключил Волдырин и обернулся к старику: Верно говорю, дедушка Аким?
Выпили бы вот, Петр Глебович, водочки, предложил старик и нахмурился, а то стоит полная посудина и глаза дерет только зря. Да и яичница стынет
Яичницу я, пожалуй, съем, сказал Волдырин, а водку распечатывать не стоит, разрешите мне взять ее с собой? Я выпью ее за ваше здоровье вечерком.
Как вам угодно, Петр Глебович, подхватила старушка, для вас и приготовлено.
Волдырин кивнул головой, пододвинул к себе ближе сковороду и стал уписывать яичницу с ветчиной, держа в одной руке вилку, в другой нож. Не прошло и десяти минут, как вербовщик освободил огромную сковороду и полотенцем, которое ему подала по приказанию бабушки Маша, вытер пухлые губы.
Не дадите ли еще свининки или маслица для закусона к этой посудине? пряча бутылку в карман, выкатив глаза на Акима, а затем на его старушку, протянул Волдырин, Дадите не пожалеете.
Старик, сходи в подвал, сказала хозяйка.
Аким молча поднялся и вышел.
Я тебя, Машенька, бросив взгляд на девушку и тут же спрятав его, сказал вкрадчивым голосом Волдырин, поставлю на свое поле. Славной торфяницей станешь у меня, хе-хе! Пристрою тебя на сушку, на ней легко. А то на бровки Работа эта легкая, будешь как в горелки у меня играть, хе-хе! Заработок отличный! Это все, Машенька, зависит от меня. Он опять скользнул взглядом по лицу Машеньки и подмигнул ей. Поработаешь премируем, а потом и в стахановки произведем. Оденем тебя как паву. Как королева разодетая домой приедешь в конце сезона. Да и с большими денежками, с мануфактурой. Так-то вот, хе-хе! Волдырин все может Васильевна, обернулся он к старушке, нет ли квасу? Попить после вашей глазуньи очень хочется.
Как не быть! засуетилась Васильевна и, взяв ведерко, направилась к двери. Схожу, пока старик-то там в подвале с ветчиной возится, подам ему ведерко, он из бочки наполнит его. И она скрылась за дверью.
Волдырин встал, прошелся по избе, икнул, потом остановился против Маши и, глядя на нее, самодовольно, с усмешкой проговорил:
Да, дел у меня хватает Ну, красавица, подними свое личико, я полюбуюсь на него. Э, да ты уже совсем взрослая, невестой стала!
Маша вздрогнула и бросилась в сторону. Волдырин хихикнул и ладонью слегка ударил ее ниже спины.
Ничего, Машенька, не красней, это я любя, полюбовался немножко твоей красотой. Красота, Машенька, и дана тебе для того, чтобы ею хорошие люди да твои начальники любовались, хе-хе! Скажу больше: очень ты хороша! Такие, как ты, не пропадут на болоте
А я и не собираюсь пропадать, опомнившись и набравшись смелости, отрезала Маша и скрылась за перегородку.
Ой ли? крикнул насмешливо и чуть вызывающе Волдырин.
Услыхав в сенцах шаги, он подошел к конику и сел.
Вошли Васильевна и Аким. Васильевна поставила на табуретку ведро с пенистым квасом, на поверхности которого плавал золотистый хмель, и подала вербовщику железный корец. Аким положил ветчину, мокрую от рассола, и брусок масла на стол и, ничего не сказав, сел на лавку. Волдырин зачерпнул квасу и, сдунув хмель, припал толстыми губами к ковшу.
Хорош квасок! Волдырин крякнул, отрыгнул и обратился к старушке: Мамаша, нет ли у вас старой газетки, чтобы завернуть эти подарочки? И он повел глазами на масло и ветчину.
Васильевна подала ему чистенький посконный мешочек.
Волдырин поднялся, взял мешочек с подарками, поблагодарил и поспешно откланялся. Обойдя еще несколько домов, он отнес подарки на квартиру начальника пристани, часок соснул и снова вышел на улицу. От пряного весеннего воздуха немного побаливала и кружилась голова. «Время к ужину. Пойду-ка я к Протасову, у него свиньи водятся, гуси гогочут на дворе, да и денег чертова уйма».
Протасовы сидели за поздним обедом ели лапшу с жирной свининой. Вербовщик снял шапку и поклонился. Высокий, костлявый, в черном суконном пиджаке, с длинной шеей и козлиной бородкой мужчина вылез из-за стола, чинно ответил на поклон и сказал:
Ждали, ждали, Петр Глебович! Решили, что не зайдешь к нам забрезговал, ну и начали обедать. Семеро, как говорят, одного не ждут. Снимайте пальто, вешайте. Милости просим в красный угол, под бочок к угодникам! Ариша, обратился он строго к дочери, подай-ка из кладовки ту посудину, о которой я тебе давеча говорил!
Высокая, рыжая, с сизыми губами и с широкой, ровной, как у сильного мужчины, грудью, Ариша вылетела из-за стола в сенцы и тут же вернулась с четвертью. Ульяна посмотрела на мужа и, поняв его взгляд, поставила на стол чайные стаканы и огромную чашку с солеными огурцами и помидорами. Сев на свое место, она улыбнулась Волдырину.
И меня упомянули на собрании-то и кто же? Больная Лушка! Я ей добра желаю, а она
А ты, старая, себе желай его, не людям! воскликнул кузнец и, взглянув на вербовщика, сухо рассмеялся.
Теперь жалеть Лушку не буду. Пусть ревматизм корючит, гнет ее огрызнулась Ульяна и замолчала.
Ариша села возле матери. Когда отец наполнял стаканы, а мать смотрела на булькающее горлышко четвертной, она подморгнула Волдырину так, что он густо покраснел, закашлялся.
Не пробовали вот сие, ставя перед Волдыриным стакан, сказал кузнец, а уже зарделись румянцем, закашлялись. А что с тобой, Петр Глебович, станет, когда ты пропустишь вот этот стаканчик!
Видно, простудился, Захар Фомич, ответил Волдырин. Не иначе как простудился! повторил он и поднял стакан. Что же, Захар Фомич, придется за ваше почтеннейшее здоровье
Ни-ни! Первую чарку за дорогого гостя, решительно возразил Захар Фомич.
За самого, самого желанного! подхватила хриповатым голосом Ульяна и подняла стакан почти к самому носу, похожему на кабачок.
Волдырин, не без удовольствия выслушав слова хозяина, повернулся к Арише. Девушка взяла стакан и чокнулась с ним. Волдырин вылил жидкость в широко открытый рот, выкатил глаза, задохнулся, сел на коник, потом привскочил и, отдышавшись, прошипел:
Чего ты, Захар Фомич, дал мне? Яду? Я сжег все внутри! Огня, что ли, налил в стакан? Уф!
Спирт. Из чистой муки. Сам гнал. Я не люблю угощать водкой дорогих гостей. Закуси и все будет в порядке, станет на свое место.
Самогон куда приятнее, поддержала мужа Ульяна и стала грызть соленый огурец.
И ослепнуть нельзя с него, повеселев и заиграв серыми с желтинкой глазами, заметила Ариша. От водки у нас один колхозник ослеп
Волдырин взял деревянную ложку и стал хлебать жирную лапшу со свининой. Лапша показалась ему сладкой, такой, какую не хлебал лет двадцать. Ел он молча, стараясь не поднимать глаз: уж больно поглядывала на него Ариша и строила ему такие глазки, что у него тряслись поджилки.
Петр Глебович глотал лапшу, обжигаясь ею, и быстро прожевывал куски свинины; вспоминал, как в прошлый сезон чуть было не женили в одном селе его приятеля Ефима, тоже вербовщика. Сначала, как полагается, угощали водкой, яичницей, драченами, блинчиками и разными там жаркими, вплоть до курятины и утятины, а потом заметили, что он перемигнулся с их дочкой, ну, на этом перемигивании и прихлопнули его: «Пожалуйте в Совет для регистрации». Он запротестовал. Сразу стал трезвым, возопил: «Друзья, да ведь я не хочу жениться! Это дико, некультурно» Ну, и начал было читать им лекцию о культуре, о морали, о свободе личности, о свободном браке. А отец ему: «Нам ты, Ефим Романович, не разводи антимонию всякую. Ежели ты опорочил взглядом, а может быть, там еще чем-нибудь, нашу девку, так держи по совести и ответ». «Да чем я опорочил ее? возразил Ефим. Взглядом? Что она, ваша девка-то, слиняла от него?» «Милай, возразил грозно отец, ты нам своим краснобайством зубы не заговаривай! Мы, чай, не на митинге! Ты вот что, родной, прямо по совести скажи нам: идешь сейчас же на регистрацию или не идешь с нашей девкой?» Ефим Романович, конечно, как сильная личность, наотрез отказался от такой чести. Ну, они, это родители-то и братья девки, трепанули его тут же, за столом, в красном углу, потом выволокли из избы и выбросили на дорогу. Очухался Ефим Романович в тридцати верстах от села, в районной больнице.
«Дурак он! Я зарегистрировался бы и этим спас бы себя от увечья, а потом бы немедля развелся Дурак Ефим! заключил Петр Глебович. Может, конечно, такая оказия приключиться и со мной Черт, рыжая, нашла где строить глазки! Строй, не строй, а я все равно, дурища, не вижу: лапшу ем, свинину ем. Да пойми ты, Аришка, наконец об этом я уж не раз говорил на торфу тебе, что я, хоть и побаловался раза два с тобой, не пара тебе. Не пара, рыжая сатана! Я начальник, персона, а ты?.. Ух! Как бы удрать отсюда поскорее!»
Мы к вам, Петр Глебович, относимся очень хорошо, как к родному, вздохнув, сказала Ульяна. Захарушка, обратилась она к мужу, я жаркое подам, а ты наполни стаканы-то
Волдырин вздрогнул от ее слов, побледнел и еще ниже наклонился над тарелкой, боясь поднять глаза, чтобы не встретиться с зазывно играющими серо-желтыми очами Ариши. «Начинается! вздохнул он в страхе. А может, рыжая открылась матери, что сошлась со мной на болоте, а мать рассказала отцу? Какой черт занес меня сюда? Как это я не подумал раньше, не вспомнил случая с Ефимом Романовичем? Удеру! Удеру при первом удобном случае!»
Ульяна принесла противень с жареной розовой свининой и с румяной, блестевшей жиром картошкой и поставила на стол, ближе к Волдырину. Захар Фомич, наполнив спиртом стаканы, сказал:
Петр Глебович, теперь выпьем за Аришу, нашу дочку.
Волдырин зажмурил глаза: «Пропал! Женят на рыжей!»
Он не заметил, как чокнулся с хозяином, Ульяной и Аришей, и выпил стакан сразу. Потом принялся есть жареную свинину. Ел много и жадно, чтобы не быть пьяным. Сначала ему казалось, что он, Волдырин, ел свинью и никак не мог съесть ее ужасно хавронья была велика, а затем свинья стала есть его и уже добралась до его левого бока: съела гамбургские сапоги с высокими резиновыми калошами, съела и галифе. У вербовщика выступил пот на лысине.
Захар Фомич предложил выпить за хозяйку, мать Ариши. Волдырин выпил и за хозяйку и стал вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее куда-то проваливаться. Летя в пропасть, он почувствовал, как тяжелая рука кузнеца ткнула его в подбородок
Петр Глебович, уважь хозяина, выпей за его здоровье! За всех, родной, пили Я в обиде
Протасов что-то еще говорил ему, наклонившись, но Волдырин, выплескивая стакан в горло, плохо слышал. Он хотел ухватить розовый кусок свинины, но промахнулся и повалился
Проснулся Петр Глебович в мягкой, глубокой постели. Первое время он долго не мог понять, где находится, что с ним произошло. Он приподнял голову, но тут же опустил ее: она была тяжела, как бы налита свинцом, виски трещали, ныли. Во рту было сухо и противно, словно в нем была свалка нечистот. Волдырин застонал и прислушался. Кричали петухи. Их перекличка казалась далекой, фантастичной.
«Где же это я?» подумал он и, упираясь ладонью во что-то мягкое, приподнялся, нащупал в кармане брюк спички, чиркнул о коробку и вздрогнул: рядом с ним, запрокинувшись, с полуоткрытым ртом спала Ариша. Ее волосы желтели на подушке. Волдырин задрожал, сразу вспомнил, где он. «Женили! простонал он и весь покрылся испариной. Как же теперь быть? спросил он себя и, не колеблясь ни секунды, решил: Бежать, бежать!»
Быстро трезвея, Волдырин с трудом встал с кровати, не задев Аришу. На полу он потерял равновесие и грохнулся. Его падения не услышали ни Захар Фомич, ни Ульяна, спавшие в чуланчике. Не услышала и Ариша, у которой он лежал под боком. Они были мертвецки пьяны. Петр Глебович опять зажег спичку и, придерживаясь за перегородку, пошел к двери. Сняв с вешалки полупальто и шапку, он оделся и выбрался в сенцы, а из них на крыльцо. Ноги плохо слушались, разъезжались в разные стороны туда и сюда, как гармонь в руках развеселого гармониста. На ступеньках лестницы Волдырин опять потерял равновесие и покатился вниз.
Женили, женили! проговорил он и ринулся в темноту ночи.