Ну, ну, сказала Манюшка, ласково усмехнувшись, и кивнул на раскрытый где-то посредине учебник химии. Давай, готовься.
Да я в принципе готов. Это уж для очистки совести подчитываю выборочно. Он окинул ее теплым искрящимся взглядом. Слушай, а идет тебе форма. Ты в ней просто высший шик, ей-боженьки. Настоящий ас, да еще и хорошенький.
Манюшка смущенно засмеялась.
Да она всем идет.
Кроме меня.
Чепуха! Манюшка нахлобучила ему на голову свою фуражку. Пожалуйстамужественный молодой человек приятной наружности.
Ну, может, фуражка А вообще форма идет высоким и длинноногим. А яувы! не из тех Слушай, что нам тут сидеть? Давай махнем на Днепр. Возьмем лодку. А? Мы столько с тобой не виделись.
Не знаю. Но если ты такой богач
Ну, богач не богач Это не твоя забота.
Ладно. Пойду только поздороваюсь с Антониной Васильевной.
Мать Николая сразу же, конечно, накормила Манюшку, потом они сходили вместе в магазин за продуктами, вернувшись, начали лепить вареники к ужину. И все это время тек непринужденный и непритязательный разговор, перемежаемый необременительным молчанием. Антонина Васильевна говорила с Манюшкой как с ровней. Попечаловалась, например, что Степан Дмитриевич чересчур язык распускает: лезет везде критиковать порядки в тресте, а времена нынче строгие: его дружок вон, мастер Иван Силин, тоже в постройкоме был и тоже все критиковал, и докритиковалсяночью забрали, пришили, вроде он против Советской власти, и теперь где-то на Севере лес пилит. Пожаловалась на младшего сына Толика: козу пасти не заставить, убежит с ребятамитого гляди уведут, а козаподспорье в хозяйстве незаменимое.
Дошла очередь до старшего сына.
Колька у нас самостоятельный, уважительно сказала Антонина Васильевна. Дня не посидит без дела. Вот в институт готовится, а вечерами в больнице санитаром бегает А давеча да на майский праздник ну удивил так удивил! Ну, это, отметили, курицы по кусочку я зажарила, вареников с вишнями наварила, и винца бутылочку распили. Так он, размякши-то, и говорит мне, как мы одни остались: А что, ма, если мне жениться? Да куда ж это? я говорю. У тебя ж в руках ни специальности, ничего. Да и про институт ты мечтаешь, и мы все хотим, чтобы ты грамотным да умным был. Да я все это знаю, он говорит. Только если я сейчас не женюсь, тогда все. А я ее люблю. Я говорю: Ну погодите, кончайте институты свои, училища, а тогда уж «Нет, говорит, если она уедетвсе, конец». И так распереживался, аж белый весь стал Самостоятельный, а рассуждает, как дите: хочется игрушкувынь да положь У тебя-то никого еще нет?
Манюшка смущенно помотала головой.
И слава богу. И правильно. Не забивай голову с таких-то лет.
А кто ж это у него? скучным голосом спросила Манюшка.
Да кто его знаетне сказал. Догадываемсядолжно, Силина дочка, Надя. Она частенько забегает к нам, когда и на танцы вместе сходят. И в училище она собирается, в художественное, аж в Москву.
У Манюшки на душе стало пусто и неуютно.
Поеду я, сказала она, поглядев для маскировки на часы.
Антонина Васильевна всплеснула руками, запричитала: мол, как же так, колготилась-колготилась тут с этими варениками, а теперь и без ужина хочешь уехать, но Манюшка стояла на своем: «Надо, я человек военный». Антонине Васильевне пришлось отступиться, но она твердо заявила, что голодную ее все равно не отпустит, и отварила специально для гостьи десяток вареников. На этот компромисс Манюшка пошла без колебаний: тут в ней верх взяла закваска вечно подголадывающего спеца.
Когда она доедала последний вареник, вошел Николай.
Вот так так! весело воскликнул он. Сами готовят, сами едят, а остальные хоть помирай с голоду.
Да вот Мария уезжает, на службу ей надо.
Как Николай даже в лице переменился. А ты ничего не сказала. Я думал, на весь день. И мы ж на Днепр
Не обязательно, небрежно, будто отмахнулась, ответила Манюшка. Землетрясения не случится. Повидалисьи ладно.
Да в принципе и верно. Николай уползал в свою раковину. Особо-то разводить антимонии некогда. У тебя служба, друзья ждут, у меня экзамены. Проводить?
Не беспокойся, дорогу я хорошо знаю, собаки ваши поселковые меня не трогаютбоятся. А у тебя времязолото.
Ну, ладно, пока. Он протянул руку. Заглядывай.
Бывай. Манюшка, не глядя на него, пожала вялую ладошку, выпила залпом чашку молока и, поцеловавшись, как обычно, с Антониной Васильевной, вышла.
Николай смотрел из окна ей в спину, пока она не скрылась из виду. Чем-то родным веяло в душу от этой особенной ее походки, при которой взмахивает только левая рука, а правая неподвижна, будто с ношей. Он бросился ничком на постель и, всхлипывая, в отчаянии начал молотить кулаками по подушке.
На следующий день Манюшка уехала в Залесье.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯПапаша. «Специалист подобен флюсу». Единица за философию
Она вернулась с опозданиемпроболела. Причем грипп был какой-то импортный, говорили, из Азии, въедливый и беспощадный, пришлось целыми сутками валяться в постели без всякого дела: даже читать было невозможноне поднимались набрякшие веки. Вечерами и в выходные дни было нормально: Николай Степанович и его жена Валентина Матвеевна ухаживали за больной Манюшкой: читали ей, занимали разговорами, крутили пластинки и вообще развлекали, как могли. А вот когда они уходили на работухоть помирай от скуки. Мысли в голову лезли по преимуществу неприятныеиз-за болезни и потому, что дела у Манюшки сложились нерадостно: Николай изменил, променял ее, оказывается, на какую-то Надю, да еще она вот на занятия опаздывает. В общем, отпуск был смазан таким финалом.
Велик ли срокпять дней, но, вернувшись, Манюшка почувствовала себя новичком во взводе: и в учебе отстала, и какие-то события, пусть небольшие, произошли, к которым она не была причастна.
Шел урок алгебры. Преподавал ее уже не Нузин, а Четунов, пожилой человек с широким голым лицом без малейшего намека на растительность. Решали новые задачи, Манюшка ничего не понимала и смотрела на доску с выражением ученика, случайно попавшего в старший класс. Ей было непривычно и неприятно чувствовать себя отстающей.
Опросив троих спецов, преподаватель начал объяснять новый материал. Видно, он был здорово влюблен в свой предмет: вскоре так увлекся, что совсем забыл, где он и для чегоуверенно стучал мелом, покрывая доску математическими знаками, буквами и цифрами, самозабвенно вполголоса ворковал, объясняя, и просветленно улыбался, как будто о чем-то очень дорогом беседовал с друзьями за чашкой чая.
Папаша! крикнул Игорь. Нельзя ли несколько снизить темп?
Да погоди ты! досадливо отмахнулся преподаватель, потом, спохватившись, удивленно спросил:Неужели не понятно? Но это же так просто!
Не успеваем понимать!
Ага Хорошо, поедем тише.
Он начал объяснять спокойно и размеренно, но все больше увлекаясь, набирал и набирал обороты и вскоре опять раздался чей-то недовольный голос:
Послушайте, куда вы гоните? На пожар, что ли?
И так до конца урока.
На переменке Манюшку обступили друзья.
В чем дело, Марий? Что случилось?
Да ничего особенного, чувствуя неловкость за свою слабость, покраснев, отмахнулась Манюшка. Приболела. И поспешила перевести разговор:У нас в спецухе, как я заметила, что ни преподаватель, то уникум. Этот, видать, тоже.
Захаров поддакнул:
Ага, точно. Когда Папаша в математике, для него больше ничего не существует. Вон Игорь даже как-то крикнул ему: «Ну, куда ты гонишь, черт тебя побери?!»и ничего. Как обычно: «Не успеваете? Ладно, поедем тише».
Да это что! засмеялся Славичевский. Вон в третьем взводе второй роты было Четуновкомандир этого взвода Карпенко, помкомвзвода, выбрал на переменке момент, когда Папаша помогал кому-то решить задачку, и поднес ему подписать бумагу. Тот, не глядя, подмахнул. Начался урок, Карпенко говорит: «Товарищ преподаватель, прочтите рапорт»и подает ему. Папаша пожал плечами и стал читать: «Начальнику школы от командира третьего взвода второй роты Четуноварапорт. Прошу вашего распоряжения сегодня в семнадцать часов расстрелять меня перед строем батальона. Четунов». Все со смеху дохнут, а Папаша смотрел-смотрел на этот уникальный документ, как барашек на новые ворота, а потом и говорит: «Ну чего смеетесь, черти? Может, человеку жить надоело. Хватит воровать у тригонометрии время, займемся делом!».
До фанатизма влюблен в математику, подытожил Толик.
Любовь зла, заявил Трош и вдруг подмигнул Манюшке с заговорщицким видом. Как вы считаете, княгиня?
И вогнал ее в краску. И обозлил: с той памятной его свиданки с Викой Манюшка как бы потеряла в себе прежнюю девчонку-сорвиголову, а новая, вдруг ощутившая себя девушкой, а своих товарищейпарнями, она себе не нравилась. Манюшка всячески старалась не обращать внимания на свои эмоции, но это не удавалось. Она то неожиданно смущалась и краснела, то грубила без всякого повода.
Вот Трош вогнал ее в краску своим дурацким подмигиваниемхотя, если разобраться, чего ей краснеть-то? И с Захаровым тут же чуть не поругалась. Повод был совершенно никчемным: в ответ на его замечание, что Папаша до фанатизма влюблен в математику, Матвиенко сказал, что конечно, за это его можно уважать, но «математикаэто только математика».
Что ты хочешь этим сказать? взъерошился Захаров.
А то, что сперва нужно быть человеком, а потом уже специалистом.
А если человек не специалист, то он и не человек, заявил Толик. Ценность человека определяется любовью к своему делу и глубиной знания этого дела.
Ну не знаю. Еще Козьма Прутков сказал, что специалист подобен флюсу.
А ты, как всегда, заодно с умными классиками: человекэто звучит гордо, это разносторонняя личность, подкованная на все четыре ноги. Но таких не существует. Есть болтуны, которые притворяются разносторонними личностями. Так как Матвиенко не собирался уступать (об этом свидетельствовало его многозначительное покашливание), Захаров поспешил поставить свою точку:Ну, довольно! С тобою споритьнадо прежде пообедать, а до обеда ещеого-го!
А с тобою спорить нечего, неожиданно для самой себя влезла Манюшка. Ты упрям, как лошадь.
Ну и сравненьице! Глупее не придумаешь, фыркнул Захаров и отошел.
Это был его обычный финт. В любом споре он стремился поставить последнюю точку и выходил из него не только не побежденным, но вроде даже и победителем. Раньше это съедалось без особых эмоций, а теперь Манюшку прямо-таки заколотило. Ей казалось: Толик разгадал, что она стала слабее, и пользуется этим, стремясь не просто одержать верх, но и унизить.
Через несколько дней на Папашином уроке «погорел» Матвиенко. Четунов обнаружил, что его фаворит не выполнил домашнего задания. Сперва он даже не поверил.
Ты что, издеваться надо мной вздумал? закричал он, порозовев. В кошки-мышки играть? Ну-ка хватит переводить государственное время, открывай тетрадь и показывай, что сделал!
Да нет ничего в тетради, пусто.
Та-а-ак Ладно, за это ты мне сейчас на доске пять задач решишь. И к следующему уроку два задания выполнишь плюс еще две задачки Это ж только подумать: Архимед! Архимед начхал на математику! Да ты чем вчера на самоподготовке был занят, неверная твоя душа?
Размышлял о суетности бытия, товарищ преподаватель.
То есть? Папаша направился к доске, взял мел и, спеша, начал записывать номера задач, которые предстояло решить сегодня.
Можно было и промолчать: Четунов занялся математикой и забыл обо всем. Но Матвиенко счел своим долгом ответить на вопрос, обращенный к нему, тем более, что весь взвод превратился сейчас в заинтересованных слушателей.
Задумался я вчера, товарищ преподаватель, и вот в голову мне пришла такая мысль: живет, живет человек, стремится к чему-то, волнуется, радуется, плачет, забивает голову разными житейскими премудростями, изучает наукиа для чего? Наступит час и все это обратится кхе, кхе в нуль. Финал ведь один для всех. И решил я, товарищ преподаватель, что все на светепрах и суета. В том числе и домашнее задание по алгебре.
Никто не ожидал, что эта философская тирада, которую Вася тихо пробубнил, преследуя одну-единственную цельпоболтать на уроке на посторонние темы, вызовет какую-нибудь реакцию у Четунова. Но, изумив всех, Папаша вдруг отшвырнул мел и с такой живостью обернулся, что класс мгновенно притих.
Вот до чего додумался! закричал Четунов. Вот, оказывается, какие, простите за выражение, идейки мешают ему заниматься делом! Мы фашизм свалили в яму, руины расчищаем, жизнь свою заново отстраиваем, а тут из подворотни такие вот мыслители тявкают: мол, к чему все это, все равно ведь помрем! Может, и по глупости лают, а враг радуется: ему на руку, если мы все бросим, повалимся лицом в подушку и начнем ждать смерти. Тут он нас голыми руками и Папаша приблизился к опешившему Архимеду и начал ожесточенно, как пули в грудь, всаживать в него убийственные вопросы:Ты что ж это, вражий сын, а? Когда ж ты войну забыть-то успел? У тебя что, ум за разум зашел, черт тебя побери? У тебя ж голова! Как же ты мог? Казалось, он вот-вот схватит опростоволосившегося философа за грудки. Я этого так не оставлю, нет! Я вот тебе двойку сейчас в журнал влеплю! Нет, не двойкуединицу! С минусом! И пусть она до конца четверти торчит занозой в твоей совести!
Так он же пошутил! вступилась Манюшка. И при чем тут единица? Человек поскользнулся по философии, а ему единицу по алгебре.
Четунов немедленно направился к ней.
Ты что, в адвокаты к нему нанялась? Я вот и тебе Ему единицу, а тебе двойку, как пособнице. Пошутил! Пусть знает, чем шутит. Все! Разжалую вас из отличников!
Папаша потрусил за стол и вывел в журнале обещанные отметки четко и жирно, да еще и оттенил.
Я вас научу, черти! снова закричал он. Уставился на Манюшку. Призывают наплевать на алгебруи не видят логики, когда им за это по алгебре единицу ставят. Ну-ка, Доманова, иди к доске! И ты, Матвиенко! Будете до конца урока задачи решать!
Собирая по звонку свои манатки, Папаша вновь накинулся на проповедника гнилой философии:
Кинул автомат на землю, поднял перед врагом рукиэто что, шутка? Ты сперва рассчитайся. С родителямиза то, что дали тебе жизнь и вложили в тебя свой труд, нервы, здоровье. Со странойза то, что учит, специальность получаешь, за заботу, ведь на всем готовом живешь. С самой жизньюза все ее радости и волнения. Рассчитайся, а потом В прищуренных глазах его блеснула хитренькая вспышка. Потом все равно не смей дезертировать!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯДобровольцы
Чаще всего спецы четвертого взвода свободные минуты между занятиями проводили у карты Кореи, искусно и с большим старанием изготовленной Гермисом и Броденко. В перерыве между уроками и обедом, когда Захаров приносил из штаба газеты, Козин обычно уточнял на карте линию фронта. С каждым днем она перемещалась все ниже на юг. Игорь ликовал:
Дают ребята копоти! Еще пару нокаутови Ли Сын Ман отведает соленой морской водицы. Похоже, братья-корейцы без нас там как-нибудь справятся, а, старина? обращался он к кому-нибудь из ребят, кто стоял поближе.
И вот однажды Толик вернулся из штаба не в себе, какой-то очень уж пришибленный.
А, камрад Захаров! шумно и церемонно приветствовал его Игорь, доставая из кармана цветные карандаши. Ну-ка, на сколько миллиметров оттеснили мы нынче марионеток?
Не отвечая, Толик прошел к карте. Все сгрудились вокруг него. Козин выжидательно нацелил красный карандаш на портовый город Тэгу на юге Кореи.
Чует мое сердце, що браты-корейцы сегодня начал было Мотко, но Захаров прервал его, развернул газету и прочитал сообщение о высадке американцами большого и сильного морского десанта в районе Чемульпо.
Игорь водил подрагивающим карандашом по карте, пытаясь отыскать порт на юге, а потом, вдруг увидев его гораздо выше и осознав случившееся, уставился на комсорга свирепым взглядом.
Вон где Чемульпо, тихо сказал Матвиенко.
Что ж я, по-твоему, совсем дурак? взбеленился Козин. Не хуже тебя знаю, где этот Чемульпо. Чего ты тычешь своим грязным пальцем?
На Васю он смотрел, как на лютого врага, против которого копил ненависть годами и вот, наконец, встретился лицом к лицу.
Ты чего это кричишь, как недорезанный поросенок? строго спросила Манюшка, тряхнув его за плечо.
Он перевел глаза на нее и, оправдываясь, забормотал:
Да нет, понимаешь он один разбирается, а другиеослы и бараны
С ожесточением нарисовал у Чемульпо коричневую стрелу, острие которой указывало на Сеул, и, ни на кого не глядя, молча вышел из класса.