Илья Матвеич щурится на Кешины сапоги, шумно сплевывает под ноги и говорит:
Вещь.
Кеше приятно. Илья Матвеич человек уважаемый.
Кеша делает поворот на одних каблуках, выходит у него это лихо, и, чуть загребая носками, идет седлать Орфея. Идет Кеша тоже не просто так, ставит ногу на всю ступню сразу, отчего и звук шагов получается особый: тум, тум, тум.
Кеша красив. Волосы темные, слегка курчавятся на висках, глаза синие, и нос чуть с надломом. Мужской нос. Орфей любит Кешу. С иными намаешься до пота. А Кеша нет поехал с первого раза.
Группа в сборе. Входная дверь ухает все реже. Это являются опоздавшие. В соседних денниках уже седлают. Голос Кеши где-то в середине конюшни. Кеша верен себе разворачивает пакет с морковью.
Ну что, старина, Кеша стоит, ухватившись за решетку, смеется. Осуждаешь?!
Орфей протяжно ржет, делает несколько шагов навстречу Кеше: он осуждает, это точно. Кому приятно, когда твою морковь раздают другим? Вытягивает шею, ноздри нервно вздрагивают: «Неужели ты забыл про меня?»
Кеша дурашливо округляет глаза.
Доброту осуждать безнравственно. Кеша грозит Орфею пальцем, достает из необъятных карманов галифе еще одну красную каротель. Ваш приз, маэстро. Прошу!
Новости не дают Кеше покоя. Занятия еще впереди, а ему уже не терпится. Говорит безостановочно, его никто не торопит, он сам торопится.
С новым заданием неразбериха. Шеф завернул техническое обоснование. «Кому, говорит, нужны эти подражания, выкрутасы? Архитектор должен быть лаконичным. Мы создадим свой, русский модерн»
Э-хе-хе, Орфеюшка. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Витя Потеряев, мой партнер из соседней группы, не поддержал идеи о совмещенном проекте. Накануне клялся и божился, что «за». А утром просто взял и не пришел. Рассказал матери усмехнулась: «Не делай людям добра. Этим ты увеличиваешь количество неблагодарных».
Для меня больше не существует личности по фамилии Потеряев. Кончено. Отныне имеет место только подлежащее в простом, неподчинением предложении. Был Потеряев. Нет Потеряева. Чувствуешь, какой я принципиальный?
А после обеда этот тип ввалился ко мне, и я ему все простил. Прикинулся больным и уже в какой раз получил отпущение грехов. Могу я после этого уважать себя? Скажешь, не могу. И правильно. Не мо-гу!
У шефа устойчивая антипатия ко мне. Отказывается выслушать мои доводы: «Занят, у меня совещание. Позвоните позже. Когда вы понадобитесь, я вызову сам».
Что молчишь, не веришь? Я и сам, брат, не очень верю. Будто не со мной все было.
Кеша морщит лоб, в глазах появляется неприятное беспокойство.
На словах мы все герои. А тебе вот я завидую. Есть в вас что-то этакое Кеша прищелкивает пальцами. Гордость, что ли?
Скажем, страх дело житейское. А вы и пугаетесь благородно: голова навылет, из ноздрей пар, ноги как тетива: тронь зазвенит. По телу дрожь. Как зыбь по воде. То и не страх вовсе: гнев, смятение, непокорность.
Другой факт есть захотел. Всякая тварь живая на свой манер просит. Собака на брюхе ползет, визжит, кошка орет надсадно. Всю жизнь при человеке. Знают, как просить. А лошадь? Головой кивает, нога один вензель выпишет, другой. Землю задобрить желает, гладит землю. И попросил, и достоинство на месте. Природа, она тоже не дура. Всякому свою кроху благородства.
Орфею становится тепло, уютно. Спать не хочется, мысли текут неторопливо.
Странный, добрый Кеша. Твой голос мне приятен, он успокаивает меня. Я не понимаю многого, о чем ты говоришь. Но я чувствую. Твою боль чувствую, твое отчаяние, твою радость, любовь и неприязнь. Есть слова, к ним привыкаешь. Я уже давно понял. У радости свои слова, у несчастья свои. В жизни все повторяется и повторяются эти слова.
Орфей прикрыл глаза, представился дремотный свет электрических ламп, слышно, как метлой скребут деревянный настил. Это Капа. Гремит ведрами, поругивается. Кеша лохматит волосы, с какой-то нерешительностью оглядывает опустевший денник, будто Орфей мог спрятаться где-то здесь. Трогает шершавую стену, дверь, седло оно висит на прежнем месте. Кеше кажется, что седло еще теплое. Это только ощущение, еще нет мысли, что седло уже не принадлежит Орфею. Какое-то мгновение он поймет все. Но и этому мгновению положено пройти. Голос у Кеши звонкий, требовательный: «Капа, ты меня слышишь, Капа! Где Орфей?»
* * *
Все случилось разом. Умер дед Клим. Заболел Кеша, и светлым весенним вечером в конюшне появилась она
У каждого в жизни происходит что-то очень значительное. Весомость подобных событий различна.
Эти события не так часты, именно к ним человека приобщает повседневное существование и определяет их, эти события, как вехи жизни.
В ее глазах было столько восторга, что даже Капа, скупая на похвалы, не удержалась и бросила вдогонку:
Господи, лицо как у святой. Прямо сейчас взлетит.
Однако чуда не свершилось. Она осталась здесь, на земле. Приподнялась на цыпочки, заглянула в его денник и тихо позвала:
Орфей! Этого ей показалось мало, и она повторила его имя еще раз: Орфеюшка!..
Так его называл только Кеша. Орфей вздрогнул. Крупный глаз качнулся, редкие ресницы сомкнулись и разомкнулись. Глаз качнулся в другую сторону, и где-то в его самой середине мелькнула белая шляпка. Глаз замер, и в нем больше ничего не отражалось, кроме темноты.
А она, еще не научившаяся обижаться на подобную непочтительность, заразительно смеялась и хлопала в маленькие прозрачные ладони
Орфей был сентиментален. Ему не ставилось это в вину, хотя подобное качество столь мудрого мерина вызывало у людей улыбку.
Орфей!.. сказала хрупкая женщина и мечтательно запрокинула голову. Какое прекрасное имя! Ты, наверно, очень хорошая лошадь. Такое имя не может быть у плохой лошади. Знаешь ли ты, что существо, названное таким именем, не может быть безмолвным? А может, ты говорящая лошадь? Женщина округлила глаза, отчего они стали более выпуклыми и заметными, поднесла палец к губам: Т-сс! Ты говорящая лошадь, я знаю точно.
Ох уж эти люди, вечно они преувеличивают. Орфей шумно вздохнул и стал осторожно обнюхивать железные прутья решетки.
Незнакомка протянула руку. Орфей видел, что рука пустая, но не удержался и потрогал тонкие пальцы своими мягкими, замшевыми губами.
Орфей, чуть нараспев повторила женщина, и, может быть, впервые его собственное имя показалось ему столь необычным и красивым. Он одобрительно стукнул копытом и легким храпом подтвердил свое желание познакомиться ближе.
Незнакомка помахала ему рукой и пошла дальше. Орфей провожал ее долгим печальным взглядом, втайне надеясь: сейчас она обернется и скажет что-то именно ему, ему одному.
Не обернулась. Шла, чуть пританцовывая на каждом шагу, словно ей не хватало роста, чтобы заглянуть в денник. Теперь ему придется ждать, пока она посмотрит лошадей, Орфей прислушался. Пошла к Находке. Находка красивая кобыла. Теперь уж точно не обернется.
Сколько их в конюшне? Десятка два. Незнакомому человеку каждый в новинку, а глазеют на Находку, Казначея, еще двух-трех. Часами простаивают.
Орфей привык к людям, научился их понимать. И то, что люди заметили его избранницу, любовались ею, волновало Орфея. Это было ни на что не похожее волнение. Ему хотелось, чтобы люди догадались о его чувствах. Хотя бы мысленно поставили его и Находку рядом. Уже и не стоялось и не думалось, ноги вышли из повиновения, пританцовывали на месте. Он требовал внимания. Девушка прочла имя Находки вслух, заглянула в пустые ясли, сказала что-то и тихо вполголоса запела.
Орфей повернул голову на звук песни, увидел, что Казначей и крутобедрая кобылка Зинка, они стояли совсем рядом, тоже смотрят туда. Лошади не знали, как относиться к незнакомым их слуху звукам.
* * *
Общее «ах!» как вздох единый застыло в воздухе. Она перелетела через голову лошади легко и непринужденно, как если бы выполнила этот кувырок на «бис». Инерция была велика, и на земле она перевернулась трижды. Пыль взметнулась столбом, лошадь, лишившись седока, понеслась галопом, роняя на манеж белую пену, вскидывая тяжелую голову, а на каждый удар копыт из-под ног ее желтыми струями вылетали опилки.
Ей помогли встать, тут же отметив, что падала она красиво. В группе были истинные джентльмены. Легкая бледность на ее лице стала уступать место более активным краскам, способность слышать, видеть и чувствовать вернулись к ней. Она виновато улыбнулась и вдруг сказала:
Ой!
Возглас был красноречив, присутствующие подались вперед.
Очень больно? сочувствие было единым.
Нет, сказала она. Здорово Ой как здорово!
Саша, тренер группы, пришла в себя быстрее других.
Успокоились, сказала Саша ровным хрипловатым голосом. Разобрали лошадей! Почему спешились, кто разрешил? Продолжаем занятия. Ша-агом!
Лошади путано вертелись под верховыми, никак не желая слушать команды и становиться в круг. Находка вышла на середину площадки.
Умница, сказала Саша. Ухватила одной рукой повод, стала гладить разгоряченную лошадь. Волнуешься, милая. Это хорошо. Почему остановились? Рысью, ма-арш!
С трудом наладились на привычную рысь, а Саша по-прежнему держала под уздцы лошадь и никаким образом не выказывала своего отношения к случившемуся.
Новенькую звали Адой. Она стояла подле лошади. Уже поборола испуг, улыбалась натянуто, нервно. С опаской поглядывала на невпопад переступавшие лошадиные ноги. Они всякий раз оказывались очень близко.
Тренер Саша, не по времени поблекшая, огрубевшая, крайне раздражалась при виде красивых женщин. И уж если они попадали в ее группу, была придирчива к ним и несправедлива. Саша сама в молодости была привлекательна, не по-женски отчаянна. Казалось, кавалерам отбоя не будет. Любила спорт, жила спортом. Нравились ей и восторженная неуемность, и слава. Потом она поймет, что это и не слава вовсе, а суета, успех однодневный, сиюминутный. Чего тянулась? Зачем выкладывалась?
Отрезвление пришло с опозданием на добрых пять лет: ей было уже тридцать. У спорта свои неумолимые законы. В спорте быстро стареют. Она думала, стареют как спортсмены: как бегуны, как атлеты, как наездники. Ошиблась. Стареют как люди, как мужчины и женщины. Оглянулась нет поклонников, испарились. Вышла замуж в тридцать два. Родила в тридцать четыре.
В день тридцатипятилетия посмотрела в зеркало, ужаснулась. Куда все подевалось? Старуха. Брови выцвели, кожа огрубела. Морщины, как трещины, рассекают загорелое лицо. Тело еще требует своего, а глаза потухли, и не голубые, и не серые, вымытые до бели. Вспыхнет страсть и не заметишь.
Саша не любила красивых женщин. Каждая из них кажется ей удачливее, благополучнее, будто виноваты они в ее несложившейся жизни. И вот что удивительно: никто в ней не признает ее прежней красоты. И думается Саше, есть во всем этом злой умысел, желание обидеть ее. А раз так, Саша будет защищаться. Саша не будет любить красивых женщин.
Ну, Саша говорит грубо, с вызовом. Вырядилась, как краля заморская. Спорт это работа. Поняла?!
Мысли Саши очень часто обретали поворот неожиданный, вольный. Если кто-то невнимательно выполнял команды или нарушал строй, Саша вдруг говорила:
«Эй, на Степане, снимите галоши».
Саша не считала нужным пояснить, о каких галошах идет речь. Занятия шли своим чередом. Кто-то пробовал отшутиться в том же духе:
«Эй, на Вольготном, уберите зонтик!»
«Разговоры!.. Вот вы, Сашин хлыст упирался в спину остряка. Завяжите узел, понятно?»
На этом полемика заканчивалась.
Оценив должным образом собственное молчание, Саша наконец повернулась к новенькой:
Сейчас отдохнешь. Отведешь Находку на место. Она тебе не по зубам. Следующий раз поедешь на Орфее. И учти, лошадь не костюм, ее подбирают не под цвет глаз.
Какое-то время новенькая не приходила в школу. Орфей уже стал забывать о маленьком происшествии и хрупкой женщине с волосами, похожими на дым. Иногда женщина, похожая на девочку, снилась ему. Он никак не мог угадать, та ли это девочка или просто пришел еще кто-то. Стоит вдалеке, призывно машет рукой. Орфей различает движение губ, слов не слышно, и как бы в ответ на это движение отзывается негромким ржанием, похожим скорее на птичий клекот, чем на голос лошади. Ненастоящее, непохожее ржание будило его. Он удивленно смотрел в темноту. Может быть, на самом деле кто-то пришел? В конюшне было тепло, тихо, мягко, длинно вздыхали лошади. Глаза закрывались сами собой, и он послушно засыпал вновь.
Миновали положенные дни. Ее имя вычеркнули из списков: школа переполнена, место не должно пустовать. Странно, но именно в этот вечер она появилась вновь. Почувствовала, наверное: ее стали забывать. Пришла. Ей помогли заседлать Орфея. Он стоял смирно, послушно терпел заискивающую ласку, вздрагивая разлохмаченной гривой, стегал хвостом звеняще, будто разрубал воздух пополам. Все получалось вроде бы беспричинно, женщина вздрагивала и замирала в ожидании. К этому времени ему исполнилось семь. Этакое лошадиное среднелетие, расцвет сил. Лошади особенно красивы именно в эти годы. Если и есть норов, то он уже подвластен разуму и не выплескивается беспричинно по пустякам.
Орфею попадались разные наездники. Добрый характер сослужил ему плохую службу. Считалось, что на Орфее легко поедет даже безрукий. Запрещали брать других лошадей, строптивых, злых. Они могли и понести, их и седлали непременно вдвоем. Его же определили разгонным, на нем накатывали верховых, или, как говорил Серафим, «проверяли на вшивость».
Кеша выбрал Орфея сам. Он несколько раз съездил на Казначее, затем опробовал Эскадрона наглого жеребца буденновской породы. Пожалуй, только с Кешей Находка, совершенных форм и пропорций кобыла, похожая на чеченца, кобыла злая, сумасбродная, не решалась показать свой характер, боялась Кешиных ног таких твердых и сильных, что от них оставались проплешины примятой шерсти на боках. Кеша знал всех лошадей, различал по нраву, угадывал на слух. Всякий раз после занятий, еще не остывший от езды, приходил в денник Орфея, ласкал его, удивлялся недвижимости выпуклых печальных глаз, заглядывал в них: обещал поговорить с тренером, вслух проговаривал свою просьбу. «Это уж точно, басил Кеша, последний раз. Попрошу, чтоб тебя закрепили за мной. Не возражаешь? Правильно Сколько можно приготовишек возить? Положено возмущаться. Да да, дорогой мой, возмущаться! А ты уступчив без меры. Вот и неси свой крест. На тихих испокон веков воду возили».
И вот теперь эта женщина. Ему была знакома боязливая замкнутость. Если не все, то многие начинали именно так. Орфей жалел новичков, позже уже терпел их. Новички осваивались, чувствовали себя увереннее, наглели. Они ведь не знали, что их жалеют. Им хотелось думать их боятся. И они заставляли себя думать так.
Орфей посмотрел на женщину, увидел вздрагивающие губы, не пошел, а лишь потянулся вперед, ткнулся мордой в широкую дверь. Дверь была не прикрыта и сейчас послушно отползла к стене.
Пора! Ему хотелось, чтобы эта женщина, непохожая на всех других женщин, которых ему приходилось видеть, послушалась, поняла его: «Ну иди же, иди. Разве я страшен? Нас зовут, скорее». Лицо изменило выражение, смешанное чувство радости и недоверия. Женщине казалось, что лошадь пропускает ее вперед. Она сделала первый шаг, осторожно, на всякий случай, полушаг, затем пошла смелее. Так они и шли друг за другом, и круглый провис повода был глубок. На три шага женщины попадал один лошадиный шаг.
Еще было все впереди. Его привязанностью безраздельно владел Кеша. А женщина видение мимолетное, удачная игра света и тени, комбинация красок, запахов, хотя бы уже потому, что она миг. Прошел, и все забыто. Жизнь менялась, менялась невидимо. В днях появилась непохожесть. Не он, а кто-то другой проживал эти дни. Это было непосильно пониманию. Его окружали те же самые люди, но в какой-то неуловимый миг они стали улыбаться иначе, у них изменились голоса. Они стали необыкновенно разговорчивы. Как хорошо было думать люди приходят сюда, чтобы побыть с тобой. Как хорошо было думать из всех лошадей выбран именно ты.
* * *
Незнакомое ощущение растекается по телу, наливает тяжестью ноги, заволакивает глаза Орфей бросает голову вверх, вниз, снова вверх, пытается стряхнуть неприятное оцепенение. И, может впервые, жалость к самому себе пронзительной болью сдавила сердце. Он рвет повод. И в неровную тишину ипподрома, окруженную со всех сторон отдаленно-монотонным шумом большого города, врезается тревожное конское ржание.
Все остальное было как во сне. Он никогда не видел столько машин. Да и сам город Откуда ему было знать, что город так велик. Тот, что он видел через открытые ворота, был совсем иным и не мог захватить воображения. Дома, улицы так похожи друг на друга, что, с какой стороны ни смотришь на них, кажется, будто стоишь на одном месте.