Поток машин нескончаем, они в самой середине. Орфей прикрывает глаза и уже нет улицы, а есть ипподром с рокочущими террасами трибун, есть скачки. В одном заезде идут девять лошадей. Лидеры все время меняются. Их обгоняют справа и слева. Сейчас они прибавят и непременно вырвутся вперед
Затормозили внезапно. Орфей не устоял, ударился грудью о жесткие перекладины. Остановились, остановились все разом. «Наверное, ждут команды», подумал Орфей. На сколько хватало глаз стояли машины. Послышался незнакомый рокот. Он нарастал с каждой секундой, миновал их машины, покатился дальше. Похоже было, что их машину кто-то толкнул, и она поехала.
Город стремительно убегал прочь. Орфей пытался представить, как будет завтра. Очень скоро терялся, так как думать о не виденном ранее попросту не умел Потом они долго стояли в тупике. Пахло мазутом и дымом. Какие-то люди длинно ругались, требовали порожних вагонов, которые на вес золота, обещали что-то устроить, кого-то не обижать, увлеклись суетой и забыли о нем.
День уходил, воздух будто загустел, стал мглистым, пошел снег. В сумерках, когда уже и вьюжило и морозило, появился хромой. Поцокал языком. Вынул буханку хлеба, разломал ее на крупные куски и стал скармливать лошади, подталкивая хлеб рукой.
Перекус, дорогой. Большой еда потом.
Мысли лошади показались хромому понятными, он примирительно добавил:
Машин маленький, лошадь большой, джигит стоять не может. Самообслуживание. Сам себе хозяин. Как шах ехать будешь. Вагон один, лошадь один. Станция приехал, я твой гость. Вода пей, еда кушай.
Хромой ободряюще хохотнул и так же внезапно пропал. Холод не давал спать, мешал думать. Потом был вагон, была дорога
Они подолгу стояли на безлюдных полустанках, пахло лесом, замерзшей землей, и тишина казалась сотворенной заново.
В такие часы, а это были именно часы, к нему наведывался хромой, садился на корточки, говорил какие-то бесконечные фразы на непонятном бойком языке.
Пронзительный сигнал надрывал тишину, хромой начинал суетиться Наскоро вталкивал в рот Орфея неровный кусок сахара, тяжело соскакивал вниз и так же тяжело бежал вдоль состава.
Дорога качалась под ногами, и, чуть приплясывая в такт движению, в вагон вплывали воспоминания.
У него уже давно неспокойный сон. Он может проснуться ночью от запаха, от гула встречных поездов. Тяжело толкнется сердце, и тогда он тоже просыпается. В недоумении ждет, когда этот странный толчок повторится еще раз.
Первыми просыпаются собаки. Лохматые отъевшиеся дворняги Стрекоза и Джек. Они живут вместе с лошадьми, устраиваются на ночь ближе к дверям. Встречают утро глухим лаем, город далеко, а собаки залают просыпается город.
В окнах угадывается утро. Сначала оконные стекла сереют, и свет от них не идет дальше оконных рам. Позже сизый сумрак простирается по всей конюшне. Уже различимы дощатый пол денника, беленая стена. Ясли маячат черным квадратом в углу. Дверь тоже видна. Дальше идет проход, коридор, здесь утренний свет теряет привычную яркость. Лампы-крохотули маячат желтыми точками в проходе, горят всю ночь и день, от них сюда доходит лишь желтоватый размыв. Грохает засов, позвякивают ведра. Это конюхи Серафим и Капа разносят овес. Когда овес засыпают в ясли, он сухо шелестит. Орфею не терпится ухватить колючие хрустящие зерна. Он тычется в шею Серафиму. Серафим пьяно отругивается, пинает собак они непременно сопровождают Серафима, засыпает овса меньше, чем положено. Серафим ворует овес, делает это нагло, ссыпает остатки в мешок и, не стесняясь лошадей, уносит его в подсобку.
Конюхи дежурят посменно. Лучше, когда кормит маленький Яша. Яша добрее, он и овса засыпает больше. Когда-то очень давно Яша слыл лучшим наездником. Но на войне у Яши оторвало руку. Яша на пенсии. И как говорит он сам: «На старости лет инвалидничаю среди своих».
Позвякивая расшатанными ободами, взбрякивая на рытвинах разбитого поля, Капа катит по проходу тележку.
Сено пахучее, мягкое. Капа бросает охапку, а затем ворошит ее, желает убедиться, что сена в два раза больше
Отзавтракали, самое время появиться чистильщикам.
Орфей вздохнул, посмотрел на решетчатое окно вагона.
Дождь похож на крупу, ветер сильный, слышно, как он завывает в проеме окна. Капли затвердевают на лету, ударяются о решетку, и колючие брызги неприятно стегают по морде.
Лошадей выводят поочередно. Его денник последний, каждая замедляет шаг, поворачивает голову и смотрит не моргая. Внутрь не заглянешь, но нетрудно почувствовать, есть там кто или денник пуст. Поволнуются день-два и забудут. Забыли Казначея, Аметиста забыли, его забудут тоже. Все забудут. Орфей увидел Находку. И нет уже вагона, дребезжащего стука под колесами тоже нет. Все наяву, все на самом деле.
Он издалека узнает цокот ее копыт. Узкогрудая вороная кобылица, необыкновенно стройная для своих девяти лет. Ее привезли на три весны позже Орфея. Дернулись ноздри, напряглись, и тело напряглось, и шея. И сила, дремавшая где-то внутри, пробудилась, двинулась толчками по телу. Ему хочется коснуться головой ее ног, почувствовать, напиться этим волнующим запахом. Он чуть выгибает шею, ждет, когда проведут Находку, и только тогда дает себя вывести. Он спокоен, он послушен. Находка останавливается напротив его денника, замечает, что он пуст, и не желает идти дальше.
Упирается, голова раскачивается, позвякивает узда. И мальчик, беловолосый, в скрипучих сапогах, при шпорах, начищенных до такого блеска, что если и видишь что, так только эти шпоры, заволновался, засуетился. Не поймет причин упрямства, а сладить не может.
Ну пошла же, пошла. Прошу тебя.
Бедный мальчик. Ему так нравится ездить верхом! Он приходит заниматься в вечерние часы. Приходит не один. Там, на манеже, его ожидает худенькая девочка. Она восхищается мальчиком, хлопает в ладоши. Это так красиво, когда на вороной лошади сидит беленький мальчик. Все завидуют мальчику. У него послушная лошадь. Мальчик способный наездник. Он хорошо сидит на лошади. Тренер хвалит мальчика.
Белесый мальчик восторженно краешком глаза ищет девочку. Она должна знать, что похвала тренера относится только к нему. И вдруг такой конфуз. Те, другие, уже на круге, уже построились, и эхо команды «ша-гом марш!» слышится отчетливо.
Что подумает девочка?
Мальчик выбился из сил. Лошадь упрямится, и тогда, затравленно оглянувшись (слава богу, он здесь один), мальчик закрывает глаза и стегает лошадь по морде. Один раз, другой. Противная, упрямая лошадь Слезы текут по лицу мальчика. Какой позор, ему придется звать на помощь.
Щелкает хлыст, повторное эхо катится по конюшне.
Рысью. Арш!!!
Против пустого денника стоит упрямая лошадь.
* * *
Орфей вздрагивает. Дверь вагона надсадно скрипит, с трудом подается в сторону. Волна студеного воздуха неприятно обжигает ноздри, становится зябко. Теплая дремота, она проваливается куда-то внутрь Глубже, глубже, глубже и наконец пропадает совсем.
Орфей успевает отвести голову назад. Сноп света тычется в угол вагона, видно, как вздрагивает соломенный ворох и липкие стебли топорщатся под напором холодного ветра. Глаза быстро привыкают к темноте. В холодном проеме застыли плоские высокие деревья, белесые пятна слепых хат (уже поздно, ставни прикрыты), одинокий скворечник на шесте, бурая, неопрятная кобыла. Она стоит у самого плетня и никак не поймет, откуда вдруг потянуло острым конским духом. У вагона тормошатся люди, поминутно просовывают в широкий створ горбоносые небритые лица. Несколько раз заглядывал хромой, убеждался, на месте ли он.
Орфей зевнул.
Во сне чего не увидишь! Сны случались и раньше, но то были какие-то бесшабашные, игривые сны. А тут как продолжение жизни.
* * *
Все настоящее случается именно вдруг. Он и она встретились. И Орфей стал свидетелем этой встречи. Возможно, такая встреча пронеслась бы мимо его сознания, ему доставало своих мыслей и переживаний. Прислушиваться, приглядываться к чужой встрече и навязчиво и утомительно.
Поначалу все так и было: он смотрел на них отчужденно, они о чем-то говорили, но произнесенные слова не доходили до его сознания, а оставались посторонним шумом, фоном его собственных неторопливых мыслей. Однажды он прислушался, не понял, нет, а только прислушался, выжидательно повернув голову в сторону говорящих. Не всегда углядишь миг, когда начинается твое прозрение.
Вы тоже ездите на этой лошади? спросила она.
Тоже, кивнул он.
Говорят, нам повезло сказала она.
Мне лично вдвойне, ответил он.
Вдвойне? переспросила она.
Вдвойне, повторил он. Сначала нам повезло вместе: у нас такая чудная лошадь. Потом мне повезло одному: у меня прекрасная напарница.
Вот как! она хотела было рассмеяться, но передумала. Значит, мне тоже повезло вдвойне: у меня находчивый собеседник.
Я слышал, вам нравится имя лошади? сказал он.
Да, но откуда вы знаете? ее интерес был искренним.
Я все знаю, сказал он. Мне говорил об этом Орфей.
Ничто не удерживало ее смеха, и она засмеялась:
Кто бы мог подумать! Такая благородная лошадь и не умеет держать язык за зубами.
Вы несправедливы, Кеша ответно улыбнулся, его устраивал шутливый тон. Между настоящими друзьями не может быть тайн.
Вот как? В таком случае, я бросаю вам вызов. Отныне он будет любить меня больше, чем вас.
Зачем же так категорично? Я миролюбив. Мы поделим его любовь пополам.
А я кровожадна. Все или ничего.
Повторно ударил колокол группа вызывалась на занятия.
Вам помочь?
Ни в коем случае. Уходите. И не вздумайте смотреть на мою езду. Иначе
Что иначе?
Я вас возненавижу.
Так сразу?
Нет, спустя десять минут, как увижу вас там.
Кеша хотел засмеяться. Он умел смеяться громко, привлекая этим смехом внимание, увидел ее глаза, подумал: не шутит. Веселость погасла сама собой.
У меня нет выбора, я ухожу.
Остановился в дверях, оглянулся. Орфей покорно шел за его дерзкой напарницей. Он пропустил их вперед, она не посмотрела на него, лишь скосила глаза:
Уходите. Не возвращайтесь.
* * *
Пришла весна, пришли ее запахи. На солнце верещала капель, и, подтаивая на краях крыш, лед искрил так сильно, что слепил глаза. Деревья были холодны, и, прикасаясь к ним, можно было почувствовать этот холод. Ничто не изменилось, лишь почки округлились, ухватишь их зубами, и во рту остается сладковатый вяжущий привкус ожили почки. Запахи обострились. Доски пахли деревом, лед водой, лошадиный навоз дымился и благоухал перепревшим овсом.
Солнце упиралось в лопатку и непривычно калило спину. Весна.
Беда, вздыхает Кеша. Я до сих пор не знаю ее адреса. Целомудрию нет предела: что подумает мама? Как отнесется к нашему знакомству папа? Есть еще сестра, она тоже человек. Все поставлено под вопрос, все учтено. Никого не интересуют частности: что подумаю об этом я. Странное состояние. Кажется, знаешь себя и вдруг наперекор привычкам, разумному подчиняешься не себе самому, а настроению, порыву. Совершаешь поступок и еще долго недоумеваешь, почему совершил. Вот так и сегодня Забрел в магазин. Народу Продавщица куколка, нос бульбочкой, глаза раскосенькие.
«Вам что, гражданин?»
Удивился вопросу. В самом деле, что? А сзади народ напирает. Не хочешь заговоришь.
«Чтоб модно и практично», говорю.
«У нас иначе не бывает. Есть итальянские, есть югославские. Размер?»
«Размер?» переспросил я, и мне стало скучно. Откуда мне знать, какой у нее размер? Помимо моих рук около прилавка еще рук сто: куда-то тычут, лиц не видно, руки кричат: «Сколько можно возиться с одним человеком!»
Уже себе не принадлежу, кричу вместе со всеми:
«Цвет красный! Размер на ваше усмотрение».
Глаза куколки вспыхнули и погасли: я ей неинтересен.
«Цирк у нас через дорогу, товарищ. А здесь обувной магазин. Следующий!»
И ничего ответить не успел, меня уже мимо прилавка проносит.
Кеша набрасывает на Орфея седло, прилаживает его удобнее.
Неужели и дальше так будет? бормочет Кеша. Я ее всего один раз поцеловал. Скомканно, наспех, но поцеловал. Ты знаешь, что она сказала? «Вы уверены, Кеша, что мне это приятно?» «Я надеюсь», говорю. В пустоту сказал, не услышала. «Не провожайте меня!» И пошла не оглядываясь. Стою оглушенный. Что делать-то? За ней бежать, прощения просить?
На трамвайной остановке топчется народ. Разговор не ладится.
«Может быть, извиниться? думаю. А может, все так и должно быть?»
Уехала, не обронив ни слова, а я остался стоять на остановке. Рядом пьяненький какой-то, все норовит со мной заговорить, бормочет околесицу Не подхожу. Я человек умеренных страстей.
* * *
День ощутимо прибавился. Еще нет шести, а в конюшне уже светло. Скоро появится Серафим, придут плотники. Чинят денник Лотоса. Самого Лотоса нет. Его перевели в изолятор, говорят, простудился. Врач сказал, что Серафим негодяй и лодырь У Лотоса прохудился пол.
Не маейное дело ухом пол щупать, оправдывался Серафим.
Отчего Зайцев свирепел еще больше:
Поговори у меня!.. Под суд отдам Третью лошадь губишь, стервец!
Вы мне делов не шейте, Олег Александрович. Я за тех лошадей не в ответе Сами сыворотку не проверили, а теперича што? Серафим виноват. Нету такого закона.
Потом будут кормить Потом прогулка, потом занятия. Отдых, снова занятия, как вчера, позавчера, сегодня.
Орфей тоскливо заржал. Ему ответила Находка. Минутой позже подал голос Казначей.
Цыц, окаянные! орет Серафим. Стоит он в другом конце конюшни. Возвращаться Серафиму назад не хочется, потому и орет что есть мочи.
* * *
Скажи мне, мудрая, сильная лошадь, мой добрый волшебник, неужели все случается именно так? Вчера мы могли встретить друг друга на улице и даже не сказать здравствуй, пройти мимо. Я думала повеса, щеголь, из тех, кто коллекционирует знакомства. Целый вечер он мне морочил голову невероятными историями о своем шефе, владельце собаки по кличке Бонапарт, дачи на реке Истре. У шефа язва желудка. Он болеет за «Спартак» и курит сигареты фабрики «Дукат». Он говорит о ком и о чем угодно, только не о себе. Может быть, он боялся разочаровать меня?.. Ну же, Орфей, скажи мне что-нибудь. Я не выдам. Не веришь?
Голова Орфея повернулась. Его угостили морковью, он готов слушать.
Может быть, он заболел? Он пропускает второе занятие, Ада вопрошающе посмотрела на лошадь. Ты противный молчун, вот ты кто! Она капризно подобрала губы. Речь идет о человеке, в конце концов
Орфей вопросительно вытянул шею, чуть склонил голову набок и, быстро перебирая замшевыми губами, коснулся ее уха. Так делают люди, когда настроены сообщить что-то доверительное.
Ада сделала неуверенный шаг назад, в лице появилась строгость, она прислушивалась.
«Сейчас я закрою глаза и представлю, что мог бы рассказать тебе, Орфей потерся о дощатую перегородку. Зевнул. Наша жизнь не так продолжительна, как жизнь людей А значит, и мудрость к нам приходит раньше. Впрочем, и старость тоже. Вы, люди, в своих желаниях невоздержанны, вам многое дано. Месяц назад ты была рада своему появлению здесь. Кеша увидел тебя и улыбнулся. Ты была рада этой улыбке, не правда ли? Прошли считанные дни тебе этого мало. Люди неудержимы в своих страстях. Они вечно хотят что-то взять от жизни. Но если все будут брать, жизнь оскудеет. Пойми свои желания окончательно, и я помогу тебе. Нельзя хотеть всего сразу. Это не проходит безнаказанно. Можно потерять все, что имеешь. Готова ли ты услышать меня?»
Дрожь прошла, но руки выдают волнение. Глаза едва ли успокоились, где-то в самой глубине их затухающий испуг двоит, троит темные точки зрачков
«Мы, лошади, любим людей. Они добры к нам. А это не так мало. Я рад сытости, которая стала привычной. Я рад солнцу оно дает тепло. Однажды меня везли из города, и я видел таких же, как я, лошадей. Они были понуры и неухоженны. Они были голодны. Увидев меня, они заржали протяжно и устало. Так кричат лошади, когда устают жить. И я понял: мы одногодки, но мне лучше, чем им. Надо уметь радоваться тому, что имеешь. Люди живут иначе. Им всегда хочется большего. Они даже придумали себе оправдание и назвали неуспокоенностью. Красивые никчемные слова. Достигнуть большего желают все, а достигают лишь единицы. Удел остальных завидовать счастливцам. Зависть рождает зло, жестокость. Разве это справедливо? Среди злых людей жить трудно. Они слепы.
Кеша мой друг. Встречаешь тысячи людей, а друзьями становятся единицы. Ты пришла, чтобы отнять его у меня? Но я не властен. Он выбрал меня сам. И право распорядиться своей привязанностью принадлежит ему. Возможно, твои чувства окажутся сильнее моих, и ты одержишь победу. Но зачем тебе он? Оглянись вокруг столько людей. Выбери себе другого. Это твой мир, мир людей, там выбираешь ты.