Молчишь? Дурной признак: не слышишь или не хочешь понять меня».
Орфей вздохнул, вздохнул длинно, тягостно. Мыслей было слишком много, он расчувствовался, ему необходимо было перевести дух.
«Чувства женщин переменчивы, так говорят сами люди. Поступай как знаешь. А я буду ждать. Мне ничего другого не остается. Терпеливо ждать и хранить свое чувство к нему. Возможно, он вспомнит обо мне и вернется. А теперь иди домой. Миновал суматошный день, пора спать».
Дряблая кожа века поползла вниз и закрыла глаз. Орфей спал стоя, попеременно отдыхали ноги.
Глаз открылся на секунду, проверил, на месте ли мир, и снова закрылся.
* * *
Ада стояла, облокотившись на решетчатую дверь денника, смотрела на спящую лошадь, и казалось ей, что лошадь спит притворно, на самом деле она не спит, а спряталась за закрытое веко, ждет ее слов. И, подчиняясь своей догадке, Ада заговорила:
Недавно Кеша сказал мне: «В неделе появился восьмой день. День, о существовании которого я раньше не подозревал» Восьмой день? Что бы это могло значить?.. В неделе только семь дней А еще он сказал: «Это похоже на первый снег. Засыпаешь. От жухлой земли несет холодом, и кажется, не бывать никогда уюту. А утром открываешь глаза и слепнешь от радости. Чисто, бело, будто небо выше стало». Как снег чуть слышно повторила она.
Мягкие ноздри лошади дернулись, нижняя губа сползла набок, Орфей зевнул.
Эй, ты меня слышишь? Я, кажется, влюблена. Почему я не вижу в твоих глазах удивления? Несчастный меланхолик, тебя не радует чужая любовь. Ада сердито надула губы и показала лошади язык. Эгоист!
Орфей дышал ровно, сенная труха, приставшая к нижней губе, теребилась еле заметно. Ему хотелось урезонить ее:
«Любовь, она только твоя. Неужели о ней должны знать все?»
«Ты заблуждаешься О любви нельзя говорить шепотом. Когда любишь, хочется кричать».
«Значит, ты любишь его?»
«Не знаю».
«Если любовь так приметна, разве можно не знать любишь или не любишь? Люди всегда загадка», печально подумал Орфей Его глаза открывались и закрывались сами собой.
* * *
Уже пора седлать. Орфей давно слышит Кешин смех где-то рядом, впереди, сбоку. К нему Кеша заходит в последнюю очередь. Сначала Орфей обижался, потом привык.
Кеша ничего не делает молча. Седлает Орфея разговаривает, моет разговаривает, кормит слова, слова, слова
Сегодня был муторный день, вздыхает Кеша. Пусть хоть вечер будет иным. Шеф был свиреп, как бизон. У него язва желудка, а страдаем мы. Завел привычку кричать. Раньше был спокойнее. Ну, выругается один раз, и хватит. А теперь сладу нет. «Кто разрешил вносить изменения в проект? Еще один такой фокус и я расформирую вашу группу. Вы работаете на корзину».
Чего ему от меня нужно? Виноват исправлюсь. Главный отругал, подчиненный выслушал. Все как надо, все в пределах нормы. Не-ет, мы не таковы. Мы должны возразить. Взгляд леденяще спокоен, голова чуть откинута назад:
«Уровень архитектуры, ее мощь определяется не взлетами индивидуального проектирования, а свежестью, нестандартностью типового. Иначе говоря, высотой среднего уровня».
«Идите, говорит шеф. Считайте, что вас услышали. Выговор в приказе и плюс к тому квартальная премия, как вы говорите, ку-ку».
* * *
А вот и я!
Она появляется внезапно, у нее удивительная способность неслышно ходить. Орфею хочется заржать ответно: «Я рад тебе».
Как ты здесь без меня? Надеюсь, не очень огорчен, что я перебила твой сон. И что ты там видишь в своих снах? Луг, лес, а может быть, степь? Ты побеждаешь в заездах, верховодишь табунами? Или твои сны одинаковы, как проходящие дни, и ты видишь все ту же конюшню? Тогда я твой спаситель. От таких снов есть единственное средство скорее пробудиться.
«Она так же говорлива, как Кеша, подумал Орфей. Ей не дают покоя мои сны, мне они тоже не дают покоя. Похожие один на другой, и только кобылы в них меняют свою масть и принимают обличие то Находки, то Ласточки, то Дымки, то Судьбы Просыпаешься и еще долго с удивлением разглядываешь своих соседей. Они дремлют тут же рядом и даже не подозревают, что минуту назад ты чувствовал их дыхание, ноги немели от напряжения и дыбилась жесткая шерсть».
Я принесла тебе угощение. Ехала мимо и вот решила.
Угощение? Это слово ему знакомо. Орфею не терпится обнюхать сумку. «Откуда она знает, что я люблю арбузные корки?» Скользкие, крупные, они не умещаются в ее маленьких ладонях. Орфей трогает корки кожистыми губами, перебирает ими быстро-быстро, обнажая желтоватую каменистость зубов. Корки послушно хрустят. Рот наполняется чуть горьковатой, но все равно приятной сладостью.
Все, говорит Ада. Берет пакет за мягкие ушки и вытряхивает остатки семечек. Мне пора, я только на минутку. Ты знаешь, он меня поцеловал, вдруг говорит Ада и снова встряхивает пакет. Мы знакомы всего две недели, а он уже лезет целоваться. Глупо. И вообще, что это? Прихоть избалованного вниманием человека или моя судьба? Все обратил в шутку: «Простите, я не хотел, так получилось». Глупо вдвойне. «Не хотел», «получилось» так не бывает. А я вот очень хотела: пусть поцелует, подумаешь. Конечно, о таких вещах не предупреждают, но он мог бы что-то сказать. Я бы догадалась. И вот теперь все кончилось. А было ли что?
Орфей, посмотри на меня, ведь было, правда же, было? Как говорит мой папа: «Женское достоинство определяет истинную красоту чувства». Достоинство. Если что-то и было, почему он не разыскал меня тотчас? Забыл? Не хотел? Ничего не было.
Глаза Орфея излучали печальное согласие:
«Милая девочка, я сожалею о своем молчании. Он искал тебя. Желание не всегда поступок. Искал, но не нашел. Каждый день он приходил сюда, чтобы рассказать о постигших его неудачах. Людей трудно понять: сначала они переживают оттого, что ничего не знают или знают слишком мало друг о друге, но, стоит им узнать чуть больше, они становятся еще беспокойнее».
Женщина просунула руку меж решеток. Орфей послушно подошел, обнюхал руку, а рука ответно потерлась о его морду.
Ну-ну, не скучай здесь без меня, сказала женщина. И, уже не оглядываясь, пошла прочь.
Орфей приподнял голову, чтобы решетка денника не мешала ему видеть, как она идет, легко, пружинисто; если не видеть ног, то кажется, будто женщина плывет по воздуху.
ГЛАВА III
Проще всего сказать: «Ничего не произошло». Мама так и склонна думать: «Мимолетный роман, кто не увлекался».
Никогда не подозревал, что материнская любовь бывает столь обременительна. Маме нравится наша настоящая жизнь. О будущем мама заговаривает с неохотой, дает понять подобные разговоры бессмысленны.
Не понимаю, говорит мама, почему должно что-то меняться? Помилуй, я не ретроград, все придет, я в этом уверена. В настоящем ты подающий надежды архитектор, в будущем надежда отечественного зодчества. А в остальном Существую я твоя мать, ты мой сын. Нам больше никого не нужно.
Это эгоистично, пробую возразить я.
Мать не слушает, смеется:
Глупенький, никто о тебе не станет заботиться так, как я.
Мать ухитряется не замечать моих любовных похождений. Собственно, похождений нет. Встречи, знакомства. В лучшем случае письма ко мне, в худшем письма от меня.
Все начинается внезапно. Не отдаешь себе отчета: зачем, что будет дальше? Плывешь по воле волн, во власти настроения, и отношениями-то не назовешь. Какие-то транзитные чувства. А тут самостоятельный сюжет: есть завязка, просматривается конфликт, ожидается финал.
Я уже собирался уходить, по привычке опустился на низенькую скамейку, вытянул ноги и закурил. Вообще, курить не разрешалось, но я был в раздевалке один. С завидной легкостью нарушил запрет.
После занятий все твое нутро еще живет ощущением верховой езды и ты мысленно повторяешь движения своего тела, командуешь себе: «Галопом! Арш!» Уже остываешь, но еще разгорячен; мышцы ног с непривычки деревенеют, ломит поясницу, руки в локтях и сами кисти. Хорошо в такие минуты расслабиться и закурить. Так бы вот и сидел не двигаясь.
Не услышал, как вошла Александра Петровна. Сделала строгое лицо:
Разве вы не знаете?
Знаю, воровато спрятал сигарету, вдавил в пол. Виноват.
Не могли бы вы завтра приехать часам к пяти?
Экое благородство: не ругает, не отчитывает.
Согласился. На благородство благородством:
Приду.
Вот и хорошо. Поможете мне трех новичков на ноги поставить.
А если бы я не задержался и со мной не оказалось сигарет? Открывает Александра Петровна дверь, а там никого.
Александра Петровна принимает условия игры, кокетливо улыбается:
Я бы набралась дерзости и позвонила вам домой.
Из трех новичков явился один.
Здравствуйте.
Здравствуйте.
Так это вы?
Тут мы вдвоем. Очевидно, я. Выполняю личную просьбу тренера, буду ставить вас на ноги.
Вы это серьезно?..
Да как вам сказать? Я же объяснил личная просьба тренера. Группа занимается давно. На первых порах страховка не помешает. Начнем?
А если я не захочу?
Тогда хоть оставьте адрес. А то пропадаете в никуда, начисто.
Что почувствовала мама? Отчего она меня донимает расспросами?
Вы давно знакомы?
Три недели.
Она хороша собой?
Пожалуй.
Как ее зовут?
Ада.
Странное имя. Кто ее родители?
Не знаю.
Где она живет?
Не имею представления.
Она учится, работает?
Не знаю.
Сколько ей лет?
Не знаю.
Котлеты в холодильнике. Кофе на плите. Я побежала.
Ты считаешь?..
Подай мне пальто. Как выглядит твоя мать?
Отлично. Кругом шестнадцать. Ты мне ничего не ответила.
Разве?.. Но ведь и ты мне ничего не ответил.
Я другое дело. Я не знаю.
Она на много моложе тебя?
Не знаю. Ну что ты морщишься? Я действительно не знаю.
Что же ты намерен делать?
Любить.
Тогда это к лучшему. Когда знаешь так мало, проще забывать.
Не всегда. Иногда хочется узнать больше. Твой совет?
Тебе не нужен совет, ты ждешь подтверждения своих желаний. Что бы я ни сказала, ты поступишь по-своему.
Мать права. И чувство вечной материнской правоты угнетает меня.
Я знаю, матери хочется, чтобы я настоял, упросил дать мне совет. Знаю я и совет, который она даст. Мать не очень изобретательна в своих поучениях. Единый стиль в отношениях со мной. Возвращайся! Уезжай! Жди! Откажись!
Сегодня совет в том же духе.
Забудь! бросает мать, хлопает по моим карманам рукой, достает зажигалку: Угости сигаретой.
Моя мать Вера Васильевна Савенкова. Причуды начинаются, стоит нам появиться на людях вместе. Мне тридцать два, матери пятьдесят четыре. Я выгляжу старше своих лет, мать моложе.
Она приходит в восторг, когда меня принимают за ее мужа. Я терпеливо сношу эти самовосхищения, подыгрываю ей. Игра затянулась. Вот уже восемь лет как подыгрываю.
В наших отношениях сосуществуют два взаимоисключающих принципа: диктат матери и договоренность «у каждого своя жизнь, без свидетелей» сосуществуют негласно, и мы верны им.
Сначала школа и ночь после ее окончания. Потом институт. День, вечер, ночь накануне распределения. Во времени ты обозначен, осталось определиться в пространстве.
Мы сидим друг против друга, мать разливает остатки цимлянского игристого по бокалам.
Я разглядываю свою мать. Мать у меня красивая и совсем еще не старая женщина.
Прозреваешь внезапно, а потом тяготишься прозрением.
Все эти годы я вроде как стоял на пути матери, дорожил своей бестревожной жизнью, высмеивал ее поклонников, грубо высмеивал, чувствовал над ними здоровое, юношеское превосходство.
Я ощутил, увидел неосмысленную прежде, незримую свою жестокость. Поняла ли она меня, или обостренное материнское чутье подсказало ей, озарило сознание. Мать прикоснулась к моей руке, сжала ее:
Все глупости. Твоя мать самостоятельная женщина. Погиб твой отец, думала, будет у тебя хороший отчим, не получилось, решила хватит. Поживу одна. И ты знаешь, понравилось.
Матери очень хотелось убедить себя. Она делала это так искренне, что даже я начинал верить ей. В матери умерла незаурядная актриса.
Каждый по-своему, мы ждали этого дня. Именно сегодня этот навязчивый вымысел слишком очевиден, но мать упорствует
Не уезжай. Останься со мной. Другой правды нет. Не терзай себя. Мать заплакала. Не навзрыд, не в голос, а как-то сиротливо, затаенно.
Так и закончился наш самый важный, по сути бессловесный, разговор.
Меня распределили в один из проектных институтов Москвы. Здесь мне надлежало, по словам матери, проложить свою тропу. Из подающих надежды к надежде русского зодчества.
Я до сих пор не могу понять, почему мать воспротивилась моему вероятному отъезду. Мать современная женщина. Она умела любить и была любима. В юности подобные мысли я гнал от себя. Даже намек на нечто подобное приводил меня в бешенство. Но мы взрослеем, положено считать, мудреем. Уже в юности начинаем осуждать бескомпромиссность отрочества.
«Познакомься, это мой хороший знакомый (или друг нашей семьи)», говорила мать, и я с неохотой протягивал руку. Если «знакомый», я готов был смириться, но «друг семьи» В семье нас двое, значит, этот человек и мой друг. Я придирчиво разглядывал человека (своих друзей я выбирал сам, этого мне предлагали). Мне все не нравилось в нем: его лицо, его улыбка, его походка. Я был непреклонен, я мог сказать во всеуслышание: «Нет, на мою дружбу вы можете не рассчитывать». В то время я уже где-то прочел, что дети жестоки и эгоистичны, что они ни с кем не желают делить материнскую любовь. Хорошие знакомые появлялись все реже, однако чувство неприязни к друзьям матери не становилось меньшим. Впрочем, мое постоянство иногда нарушалось, я готов был уступить матери, ставил себя на ее место, пробовал выбирать наиболее достойных, интересных. Мать выслушивала мои фантазии, затаенно вздыхала. «Ты очень добр, говорила мать, спасибо тебе».
Когда бунтовал, а бунтовал я чаще, грозился убежать, утонуть, мать страдальчески улыбалась, словно просила у меня прощения, и непременно добавляла при этом: «Ты моя забота. Ее мне хватит на всю жизнь».
С какой легкостью мы повторяем эти слова: «Время необратимо», принимая лишь отдаленно, что сказанное относится к нам самим. Мать становилась другой, старела, наверное. И с уходящими годами ощущение тревоги росло во мне. Мы как бы менялись местами. Теперь уже мать стояла на моем пути. Мои мысли, поступки обременял дополнительный груз: «Что скажет мать? Что подумает мать?» Иначе говоря, мысли, поступки уже не принадлежали только мне. Их приходилось все время делить между мною и матерью.
Я негодовал, мой протест выглядел вполне пристойно: «Я взрослый человек, я требую самостоятельности, я имею право определять свою жизнь сам». Традиционный бунт. Протест, равнозначный послушанию. И все довольны. Мать привычности бунта, я сокрытию истины. Матери нравилось одиночество. Но оно не было одиночеством. Рядом существовал я. Ее отношения с мужчинами не имели смыслового итога. Они не создали спутника жизни. Все заботы о моей матери, как прежде заботы обо мне, ложились на одни плечи. Мне не с кем их было разделить.
Мать разглядывала свое лицо в зеркало, и с не меньшей дотошностью в ее лицо всматривался я, отмечая мысленно неизбежные штрихи старения, блеклости. Теперь все совершалось в обратном порядке. Ее присутствие разрушало мои отношения с женщинами. Мать не одобряла моих новых знакомств, делала это на свой лад. Она не высмеивала их, нет, мать молчала. Это был ее стиль: казнить молчанием, не замечать, не слышать имен моих знакомых, а раз не слышать, значит, получить право путать имена, отвечать на телефонные звонки с той степенью дерзости, которая если не оскорбляла, то по меньшей мере озадачивала женщин, рождала подозрительность и в конце концов приводила к разладу между нами.
Мои поклонницы, услышав имена несуществующих соперниц, к которым я уезжал на день рождения или, еще того хуже, представиться их родителям, мои поклонницы трезвели в одночасье, закатывали мне сцены и
Слава богу, я отходчивый человек. Возможно, мне следовало быть более нетерпимым. Не единожды я выговаривал себе: «Как она смеет? Я взрослый человек. Завтра соберу вещи» А рядом, за спиной, в моем воображении чеканил слова другой голос: «Так и должно быть. Ей хочется лучшего. Она не знает этих людей, она уверена, я тоже их не знаю. Будет что-то стоящее, она уступит. Ей попросту нужны гарантии: это настоящее».