Да. Конечно. Да. Ну, да. Конечно. Да, ответил он и благодарственно-смущенно посмотрел на Анну, а та сначала кинула взгляд на академика, потом на сестру, гордясь ее красотой, ее свежестью, умелыми движениями ее рук, тем, как она ловко разливает водку, как непринужденно держит себя, как улыбается, и всем одинаково гостеприимно.
Ученая она у меня. Ветеринарный врач, склоняясь к Ивану Евдокимовичу, прошептала Анна.
Ну! воскликнул он. Наверное, животные разом выздоравливают, увидав перед собой такого врача. Красавица. Вся в вас.
Анна потупилась, говоря:
Где уж нам!.. Красоту-то ведь ум облагораживает, наука, а мы и буквы-то учились писать хворостиной на песке.
После сытных пельменей, в меру выпитого вина снова разгорелся поднятый Назаровым спор о преобразовании природы. Лагутин, выпив, пожалуй, больше всех и помрачневший, сказал:
Поедемте На месте спор закончим. В сад к вам заглянем, Анна Петровна и на поливной участок завернем. Довезешь всех? обратился он к Любченко.
Громыхал твой выдержит? спросил и Назаров, шумно встав из-за стола.
Елена только тут впервые опустила голову, говоря тихо:
Меня, пожалуй, и не надо: дома побыть некому. А у нас даже замка нетзащелочка.
Поедем, Лена, взвешивающе глянув на Любченко, проговорила Анна. Сегодня у нас такой счастливый день, что ни у одного вора не посягнет рука на воровство да и нет их у насворов-то.
После этих слов Любченко благодарно посмотрел на Анну и, шагнув к двери, около которой стояла Елена, не спуская с нее глаз, произнес:
Я готов, давая этими словами всем знать, что он готов к выезду, а Елене, видимо, о чем-то своем, затаенном, известном только им двоим.
Свадьба у них наклевывается, подавая академику шляпу, тихо сообщила Анна. Да не знаю как. Славный мужик только порою уж больно пьет.
Бросит, уверенно ответил Иван Евдокимович.
Все ждали, что академик сядет на почетное месторядом с шофером, но он категорически отказался и устроился на заднее сиденье, около Анны, рядом же с собой Любченко усадил Елену И машина, громыхая, повизгивая, треща, тронулась с места, взяла на изволок и вскоре выкатила в степь, жаркую и палящую, несмотря на позднюю осень.
5
Машина неслась по ровной степной дороге, гремя всеми деталями, и казалось, путникам невозможно вести разговор: грохот глушил все. Однако они говорили. О чем-то шептались, бросая друг на друга взгляды, Елена и Любченко; о чем-то спорили на откидных сиденьях Назаров и Лагутин, тихо переговаривались Анна и Иван Евдокимович. Молчал только Аким Морев, но ему было приятно видеть этих людей, эти степи, а еще краем уха он ловил то, о чем говорили Анна и академик.
Хорошая сестра у вас: счастливая вы, Анна Петровна.
Хорошая? Не влюбитесь, Иван Евдокимович.
Где уж нам в такие годы
Годы-то? А они, оказывается, для сердца не помеха. Уж я думала: «Сорок лет тебе, Анна, конец сердцу жить». А оно недавно ожило, да так, что места себе не сыщу. Вот тебе и сорок лет.
Иван Евдокимович долго молчал, искоса посматривая на розовое, выглядывающее из-под каштановых волос, маленькое ухо Анны, затем, как бы между прочим, однако с дрожью в голосе, спросил:
А он что же к кому сердце-то льнет отвернулся, что ль, от вас?
Кто его знает, быстро, видимо, ожидая такого вопроса, ответила Анна. Может, и не отворотился бы да положение заставляет. Я ведь что? В науке курица слепая, а он?.. Он профессор.
Вишь ты, профессор, намеренно напыщенно произнес Иван Евдокимович, уже понимая, о ком идет речь. Профессор. О-о-о. Это величина. Может даже академиком стать. Ишь ты. Да ведь, Анна Петровна, серьезно закончил он, сердца-то одинаковы, что у профессора, что у чабана, что у академика, что и у садовода-практика.
Анна положила маленькую, но загрубевшую от работы руку на его ладонь и еле слышно произнесла:
Спасибо.
Да. Да. Так. Да. Спасибо. Вам. Да, проговорил Иван Евдокимович.
Аким Морев усмехнулся, думая: «Большой ребенок опять междометиями заговорил»
Назаров в эту минуту, оборвав спор с Лагутиным, крикнул Любченко:
Направь свою громыхалу влевона лесопосадки. Покажем академику, и пусть он нас, как высший судья, рассудит.
Машина заурчала, двинулась с дороги влево, навстречу южному ветру.
Лена посмотрела на сестру, вся просияла, как бы говоря: «Знаю, что с тобой»
Хорошая у вас сестра, снова заговорил Иван Евдокимович.
И Анна тихо, но с упреком сказала:
Что вы все о ней? Вы про меня-то хоть словечко скажите.
О вас и говорю, Анна Петровна, еле слышно произнес академик.
В эту самую секунду Елена неожиданно повернулась, даже запрокинула голову и посмотрела на Акима Морева долгим, проникающим взглядом.
«Сидит рядом с женихом, и такой взгляд на меня? Может, Любченко ей что-нибудь рассказал? И она, не успев погасить огня, принадлежащего Любченко, посмотрела на меня», подумал Аким Морев и хотел было даже заговорить с Еленой, но машина, вздрагивая, как от лихорадки, остановилась у широкой полосы перепаханной земли.
На суд приехали, Иван Евдокимович, проговорил Назаров и выбрался из машины.
Вспаханная полоса землирыжая, как охра, была шириною метров в двести и тянулась вправо и влево, теряясь где-то далеко в степи. Первое, что бросилось в глаза, это огромные, кулак уложится, трещины. Они вились и так и этак, походя на крупных змей. Между нимитощенькие колосики пшеницы и хиленькие, величиною с карандашик, дубки, на которых трепетали одинокие листики.
И что же вы думаете? спросил академик. Ученики мои! сдерживая досаду, подчеркнул он. Что же вы думаете?
Да вот, растет дуб, пугливо проговорил Назаров.
Растет? Но вырастет ли? У вас, Анна Петровна, нет такого впечатления, будто нагих младенцев оторвали от груди матери и положили вот здесь, под удары суровой зимы? Говорят: «А ну посмотрим, вырастут выдержат?» Чепуха! резко произнес академик. Не вырастут Экие ученики. Нет, вы не ученики мои, а а вредители. Гостеприимство у вас хорошее. Но я истину никогда еще не менял на баранчика да и менять не намерен.
Все некоторое время стояли молча, ошарашенные резкими словами академика, а Аким Морев снова подумал: «Вот к чему приводит непродуманность, поспешность»
Иван Евдокимович, прорвалось у Любченко. Да разве это по нашей воле? Нам приказали распахать землю на такую-то глубину. Распахали. Посеять желуди так-то. Посеяли. Дальше инструкция гласит: засеять все пшеницей. Засеяли. И вот, видитени дуба, ни пшеницы, только трещины. Такая полоса тянется ведь километров на пятьдесят.
А если бы вам кто-нибудь приказал всех двухдневных ягнят убивать да в овраг сваливать? Вы что ж, так и стали бы беспрекословно выполнять подобные указания? Хороший ученик тот, кто не только учится, но и своего учителя там, где надо, поправляет. А кричите: «Ученики! Ученики!» Руки учителю трясете так, что он боится, как бы ему их не выдернули любезные ученики. Отступили от основных принципов и кричат: «Мы ваши ученики!» Кому они нужны, такие ученики? Поехали на Докукинскую дачу. Там я вам покажу, чьи вы ученики.
Сев в машину, все притихли, только Лагутин сказал:
Любченко, давай вправо на Аршань-зельмень.
И машина затарахтела по степи, объезжая заросшие полынком кучкистроения сусликов. Жара со всех сторон обдавала молчаливых путников так, словно всюду дышали раскаленные печи и вдруг откуда-то хлынула волна прохлады, затем опять жара и снова прохлада.
Что это? спросил Иван Евдокимович, встрепенувшись.
А вот увидите сейчас через пару километров, очевидно, намереваясь чем-то неожиданным победить академика, ответил Лагутин.
Машина промчалась еще какое-то расстояние, и перед изумленными Иваном Евдокимовичем и Акимом Моревым открылась долина, в которой блестело огромнейшее водное зеркало Аршань-зельмень. Оттуда неслась прохлада, а около озера по зеленеющим луговинам паслись великолепные гурты овец, табуны рогатого скота, косяки коней, над зарослями камыша вились утки и плавно колыхались, редкие даже в этих местах, белые цапли.
Когда машина переправилась через плотину длиною метров в сто пятьдесят, академик выбрался на волю, посмотрел на обилие воды, сказал:
Разумно. Даже талантливо сделано. Кто?
Инженер Ярцев, ответил Лагутин.
Молодец. Где он?
Умер недавно. Вон памятник ему поставили. Лагутин показал на маленький обелиск, стоящий на возвышенности.
Бедновато. Такому инженеру надо бы побогаче памятник поставить: действительно труженик науки. Да. Труженик. Перед таким любой из нас голову преклонит. Да. Вот это ученик. Да, несколько раз повторил академик. Ну, а где орошаемый участок?
Сюда, влево, почему-то сразу погрустнев, ответил Лагутин. Надо ли вам туда?
Надо! закричал Назаров. Пусть разругает. Пусть отвернется от нас учитель! Но надо! Надо!
А я полагаю, сначала давайте на Докукинскую дачу, вмешался Любченко, намеренно поддерживая Лагутина, понимая, что тот не хочет показывать академику поливные поля.
Нет уж. Чего уж. Раз подъехали, посмотрим, проговорил Иван Евдокимович. Посмотрим, а потом на Докукинскую.
И вот перед ними в окружении вековой целиныдна бывшего морябольше тысячи гектаров орошаемой земли. В полупустыне орошаемый участок, и рядом такие огромные запасы воды. Но но почему здесь так глухо, безлюдно?
В чем дело? спросил академик. Напоминает что-то заброшенное как проклятое место. Кому принадлежит земля?
Госфондовская, осторожно ответил Назаров, боясь снова попасть во «вредители».
Ну а кто пользуется ею?
Семь колхозов, скороговоркой ответил Назаров, надеясь, что академик не поймет нелепости, но тот прямо и грубовато сказал:
Глупо. Все равно, что лучшую рекордистку корову передать семи дояркам: непременно испортят. И тут: плоды с поливных участков собрали и восвояси Даже шалашей не построили.
Да ведь и плодов-то не собрали, чуть не плача, прокричал Назаров. Как хотите, отворачивайтесь или не отворачивайтесь от меня, а скажу: горим. Озимую пшеницу посеяли. С осени была хороша, весной была хороша Еще бы, в рост человека выросла Поливали. Залили А колос оказался пустой.
Какой сорт? спросил академик.
Ваш сорт.
Ну и?
За шесть дней суховей высосал зерно.
Так-так-так, пробурчал академик. Постойте тут, а я посмотрю один и зашагал вдоль канавы, удаляясь все дальше и дальше. Он шел, то и дело нагибаясь, ковыряя пахоту, черпая ее пригоршней, рассматривая и бросая землю, затем снова шагал, окутанный маревом, вырастая не то в глыбу, не то в копну: таков здесь степной мираж.
Вскоре академик вернулся и произнес:
Обманщики!
Назаров понял: академик увидел, как быстро идет процесс засолонения земли на участке, и хотел было спросить, как бороться с этим неожиданным бедствием, но, испугавшись того, что снова может попасть в «обманщики», только шепнул Любченко:
Давай на Докукинскую. Там, может быть, отмякнет: дед его садил дубраву.
И опять степи-степи-степи, бугрыголые, выветренные, порыжевшие от раскаленных лучей солнца, бесконечное количество дюн, или, скорее, могильников, это тысячелетие работы сусликов. И сколько земли? Столько земликричать от досады хочется.
Как десять и пятнадцать тысяч лет назад люди пользовались этой землей, так ныне пользуемся и мы, проговорил, ни к кому не обращаясь, академик, не замечая того, как погрустнела Анна: он, задумавшись, забыл о ее присутствии.
«А сказывал: Сердце у всех одинаковое. Видно, не одинаковое, если твоему сердцу страдания моегопотеха, как иным петушиная драка, печально думает она, и лицо ее от внутренней тяжкой боли стареет: щеки поблекли, глаза затуманились, губы опустились, и от них вверх легли две крупные трещины-морщинки. Это вон у них они одинаковые, думала Анна, посматривая на сестру и Любченко, который то и дело касается плечом плеча Елены, и та не сторонится, наоборот, благодарно посматривает на водителя машины. А может, они уже муж и жена, спохватилась Анна. Только нет, Лена никогда меня не обманет. Мужчиныте обманщики. Вот ондаже академиксказал: У всех сердца одинаковые, и обманул. А может, сам обманулся? Эх, Анна, Анна! В небо решила слетать, а вместо крыльев у тебя руки Вот эти, поржавели от работушки. Ах, Анна, Анна! Свет тебе что-то стал не мил».
И перед ней невольно всплыло то теплое, родное, ушедшее от нее навсегда.
Ее муж, Петр Николаевич Арбузин, в противоположность ей, был тих, смирен: за неразговорчивость его прозвали молчальником. Собрания посещал он редко, а уж если приходил, то забивался в темный уголок и сидел там, дымя махоркой. Анна, наоборот, посещала все собрания, заседания, яростно и горячо выступала в прениях, и о ней в шутку говорили:
За двоих бьется: Петр ей на всю жизнь слово свое передал, потому и молчит.
Но Петра на селе тоже уважали: он был мастер своего делавеликолепный плотник-столяр. Это он понаставил на улицах красивые дома, но лучше всех отделал свой домик с резным крылечком, с резными наличниками и с петухом на коньке. Петух вертелся во все стороны; и люди, глянув на него, определяли, откуда дует ветер.
Башкан Петр, сказали тогда о нем.
Анна посещала все собрания, заседания, но как только они кончались, она неслась домой и тут заставала мужа обязательно за какой-нибудь работой: он или вытачивал ножки к стульям для клуба, или нарезал наличники и на вскрик Анны: «Петенька! Милый! Здравствуй, что ль: с утра не видела тебя», растягивая губы в улыбке, туго выдавливал:
Ну, этак здравствуй Анна Петровна.
Однажды вот так прибежав, она вдруг неожиданно для самой себя спросила:
Петя! А ты ты не гневаешься по собраниям-то я ношусь?
Он опять растянул губы в улыбке и, глядя на нее такими чистыми глазами, какими, пожалуй, до этого никогда и не смотрел, произнес:
Что ж? А я-то ведь перед мужиками горжусь, мол, вон какая у меня жена генерал.
И погиб Петр Николаевич в тысяча девятьсот сорок втором году под Москвой. Наверное, так же молча взял в руки винтовку и с открытой грудью пошел на врага.
Анна после этого было надломилась. И если бы не сад и не сын, истлела бы, как хворостинка, брошенная в костер. Сад спасал ее: заботы о нем вытесняли горестные думы. Спасал сынтоже Петр и внешне похожий на отца, Петра Николаевича. Она любовь к мужу перенесла на сына, и Петр, чувствуя это, любя ее, всегда на каникулы приезжал к ней и при встрече, сильный и большой, гораздо выше матери, обнимая ее, говорил, как в детстве:
Маманька! Соскучился-то как по тебе. Маманька!
А она, сдерживая рыдание, усаживала сына против себя, брала его крупные руки в свои, гладила их, прикладывала ладони к своим щекам и произносила постоянное:
А ты вырос, Петяшка. Опять вырос, хотя ему расти-то, пожалуй, уже было больше некуда.
Так она, вероятно, и смогла бы дожить до конца своих дней: выращивала бы сад, любила бы сына, участвовала бы в общественной жизни но вот недавно случилось, видимо, что-то непоправимое: Анна полюбила Ивана Евдокимовича. Это не значило, что из ее души ушел образ Петра Николаевича. Нет. Разве это возможно? Но сердце полюбило вот этого, живого, сидящего рядом с ней.
«Эх, Анна, Анна! Гибель твоя пришла», произнесла она про себя, и захотелось ей выпрыгнуть из машины и уйти в степив эти палящие, знойные степи.
Академик думал о своем: «Мы собираемся наступать на природу, а она наступает на нас, и с самых неожиданных сторон. С посадкой леса явно провалились, а тут это страшноезасолонение. Распахали, обработали, стали поливать и, видимо, еще не знаютидет быстрый процесс засолонения. Да. Верно. Черные земли, Сарпинские степи, Заволжьевсе это довольно молодое дно Каспийского моря: огромнейшие соляные озера, реки соленые, и в почве соли много. Да. Да. Мы там в Москве дискутируем, как вести наступление на природу, а здесь природа сама наступает на нас, и с самых неожиданных сторон» так думал академик, забыв обо всех, кто сидел с ним в машине, и только в одном месте, когда машину неожиданно накренило и он невольно коснулся Анны, почувствовав тепло ее тела, подумал: «Ох, Аннушка! Здесь ведь ты», затем ласково посмотрел на нее, и в эту секунду ему захотелось обнять ее, но он только сказал:
Простите, Анна Петровна, разволновался я: ежели впереди дело, о всем забываю. А вот Анна Петровна загорюнила.