Куда? Куда исчезала во время дежурства? Опять свидание? грозно допрашивал Вялов.
В его тоне чувствовалась неслужебная ревность.
Выходит, семейная сцена? Оправдания, угрозы?.. Еще чего не хватало в больнице! Ты накрыл голову подушкой. Подушка мешала дышать августовской прохладой, пропитывающей палату, но не могла заглушить разговора.
Слышал ли ты или тебе наполовину снились эти слова?..
Я умею любить! почти крикнул за стеной мужской голос. Это я открыл только в пятьдесят лет. Оттого я такой Ты была еще студенткойя уже рисовал себе, как ты придешь в мою больницу. Ты еще зубрила латынья мечтал и примеривался, куда тебя определить. Никогда я раньше не знал такой забавы, как думать: вот один, вот другой сотрудник и, кажется, неплохие, но Лиля лучше, ярче, она гениальна! И я мысленно ставил тебя на место одного, другого, третьего. Какая игра! Наслаждение! Кого мог, мне хотелось стеснить или убрать к твоему приходу. Даже не было еще такой необходимости, но я делал пробы. Что ты так смотришь на меня? Тебе интересно мое откровение? Или ты думаешь, что все это бред? Так слушай: вот наша прекрасная Ольга Николаевна Понимал же я, что она тебе на первых порах не помешает. Но ты росла в моем воображении, все росла и росла, и я уже видел, как тебе тесно И я теснил такого прекрасного человека. Чудовищно, конечно. Ты не просила. Я согласен с тобой. Но это любовь
Вот уж зря. Все зря. Переусердствовал, ясно проговорила Лилиана Борисовна. Иван Иванович, однако, не остановился.
И что же? Получаю анонимки. Кто-то у тебя в газете! Кто-то у тебя в горздраве!.. Отелло в лучший период жизни не мог бы сделать того для Дездемоны, что я для тебя. А ты?
А я? Я надеюсь, что ты не собираешься лучший период превратить в худший, как Отелло?
Ха-ха. Хм. Но чему мне теперь верить?
Не «чему», а «кому». Верь мне. Я, конечно, еще достаточно молода, чтобы позволить себе быть неверной, но послушай! Чтобы привораживать, мне совсем не обязательно изменять тебе. С моим умом, с моей внешностью!..
Наступило молчание, и ты, Медведич, заснул. Во сне мучили кошмары, кто-то душил тебя подушкой, бил через нее, и ты проснулся.
За стеной разговаривали спокойновсе у них объяснялось, прояснялось, утрясалось
В горздраве я, Ваня, старалась не для себя. Надо было помочь Ольге Николаевне со стационаром. Я человек благодарный.
Короче говоря, ты из благодарности подготовила место, куда ее можно было вытеснить?
Ничего подобного! Это только после Клещикова и Беспалова всем стало ясно и ей тоже, что трудно объять необъятное. Разрываться опасно.
И ты кому-нибудь подала это под соответствующим соусом?
Что за тон?
Не буду, не буду, Лилечка, жена многомудрая. Прости.
Я требую: не устраивай мне больше кошмарных сцен. Это мелко. У меня есть кто угоднои в то же время никого нет. Прибежал сюда, фу, раскричался. Больные, может быть, слышали
Ты, Олег Николаевич, надел крепящие аппараты и уже брал в руки костыли.
Грохнув ими так, что Беспалов застонал во сне, ты понес свое тело к двери и распахнул ее. Дверь кабинета главврача приоткрыласьблеснул женский глаз.
«Шагаем, не спим, соображаем, что приснилось и что не приснилось, говорил ты себе, продвигаясь по коридору. Дремлющая медсестра подняла голову и опять опустила на согнутый локоть, А она хитра, хитра, эта Лилиана»
Ты добрался до слабо освещенной лестницы и ходил по ней вниз и вверх до тех пор, пока мимо не промелькнул молчаливой тенью Вялов.
Везет же мне на ночные события, черт! выругался ты вслух и отправился в палату.
3
Дня через два, сев писать Виктору письмо, ты продолжал думать, как о наваждении, о той ночи. Но умолчал о ней. Да и как говорить? Прежде надо было бы сказать, что ты попрал законы дружбы, враждебно встретил сестру Виктора и чуть ли не возомнил, что сам себя поднял на ноги. Признаться в этом?! Да еще в том, что по своей глупости расстанешься скоро с Ольгой Николаевной?..
Остается исписывать бумагу будничными фразами о том, что лечение подвигается успешно, врачи хорошие. Ольга Николаевна много уделяет сил и внимания, и ты очень благодарен ей и Виктору. Еще о том, что погода здесь лучше, чем в Антарктике, правда, было жарко, как в тропиках, и шли тропические ливни, но теперь все в ажуре. В двух-трех фразах послышится отзвук прошлогоискренней заинтересованности кем-то, чем-то, пойдут вопросительные знаки: где? кто? когда? И все разрядится упреком: совсем забыли, нет писем, хоть бы ты-то посовестился, написал. Ни одного лица с китобойки уже несколько месяцевнеужели никто в Москву не заглядывал? Чушь! Даже Леня Кранец не вспоминает. И Кошелев молчит. Да и ты, Виктор, хорош А что вам стоит?! Тоскливо же без старой дружбы, когда хребет поврежден да еще когда встречаешься с людскими каверзами, мышиной возней (об этом туманно, вскользь, ледком покрывая негодование) и вообще особенно тогда, когда вспоминаешь себя среди вас, иного, чем теперь, с крепким костяком, с веселой физиономией и вертолет качается, вздрагивает, летя навстречу шквальному ветру. А тут вздрагивают только безвинные медсестры, когда на них рявкнешь.
Ни о чем другом не скажешь, не проговоришься. Все остальные слова не поддаются. Одним движением руки зачеркиваешь половину исписанного, подумав, рвешь остальное, упорствуешь, начинаешь заново.
Ты чувствуешь неровность страничкии извлекаешь из блокнота маленькое старое письмецо, полученное как-то на китобазе. И читаешь.
« Бери пример со своей подруги, сказала мать дочери, которая не высыпается. Посмотри: твоя подруга в девять уже спит.
А разве я на уроке в девять уже не сплю? отвечает дочь.
Этот анекдот я сочинила для «Кляксы» в нашу классную стенгазету. Тебе нравится?»
Долго, Олег Николаевич, ты сидишь, сникая над этим «материалом» в «Кляксу». Только оклик Беспалова при появлении Ольги Николаевны выводит тебя из твоих сложных лабиринтов.
Ты рад, что Ольга Николаевна еще здесьне на Бауманской и не в отпуске, но ты не поднимаешь глаз. Она просит тебя встать, пройтись по палате, с костылями и без костылей, с ее поддержкой, ведет на лестницу, внимательно смотрит, как ты спускаешься и поднимаешься, дает советы, а вернув в палату, спрашивает:
Что это вы сегодня такой уклончивый? И словно побитый?
Глаза у нее испытующие и невеселые. Ты повинно опускаешь голову и садишься вновь за письмо под ее изучающим взглядом. Она уходит, ничего не добавив.
После ее ухода ждать от тебя уже нечего. Пожалуй, ты и двух слов связать не в состоянии. В коротком бессвязном послании забыты даже приветы друзьям и товарищам по флотилии Что же, сам Виктор давно не писал тебе и такого.
Неделю, полмесяца, еще неделю ты ждешь ответа.
Подходит конец августаконец отпуска китобоев. Скоро у них начнется первая без тебя береговая страдаподготовка к отплытию. Нестерпимо об этом думать! Ты откидываешь голову назад, представив себе лица Лени Кранца и Кошелева, когда они возле вертолета обернутся друг к другу, уже нигде не видя тебя.
Теперь ты катаешь Беспалова реже. Тесно, душно, мрачно тебе в палате, в коридоре, при виде белых халатов, хочется суматохи в порту, погрузки! Ты согласен подписывать накладные и ругаться со снабженцами, готов во льды, на необитаемые острова, хоть в брюхо кита, а главноехочется видеть тех, кто не может сделать тебе инъекцию, но способен запереть тебя в каюте, вытащить из ледяной воды, замерзнуть вместе с тобой на полюсе. Еще разок похохотать бы с ними, забывшись, наслушаться грубоватых ободряющих слови уж потом всех отсечь от себя, как ампутируют ногу
Письма нет. Вместо него в один из последних августовских дней в твою палату вваливаются гости
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Как-то Ольга Николаевна пошутила, что приезды к ним Виктора напоминают попадание дельфина прямо из вод океана в большой аквариум. Движения немолодого китобоя сначала бывают размашисты не по размерам квартиры, он бравирует, как мальчишка, сыплет словесами, вызывающими улыбку в московских стенах: «братья-китобои», «один чудак», «один сыч», «морской порядок»и умно посмеивается, глядя на обеих женщин.
Женщинам нравился день привыкания гостя к хозяйкам и их самих к гостю. Они, смеясь, говорили, что за несколько первых часов успевают почувствовать море, Антарктику и китобойный промысел.
На сей разпосле отпускаморем больше не повеяло. Скорее сушей. Да притом каким-то унылым и малонаселенным клочком земли, почти пустыней.
Но сам Виктор попытался это скрыть. Как вошел в квартиру, развел пошире руки, точно пытаясь обнять противоположные углы комнаты, потянул носом:
Вы все вдвоем да вдвоем, мои ненаглядные! Мужского духу не чую. Я вот с хлопцами приехал. Сюда бы их! Читал о вас в газетесвоим хлопцам говорю: в Москве у меня тетка и сестразнаменитые женщины. Хотите, мол, познакомлю?
Действительно, мог бы прийти с товарищами. Посмотрели бы на них, укорила Татьяна Федоровна.
Ищи их! Они сейчас кто где. А меня что-то к домашнему, семейному тянет. Так сказать, к очагу. Ну, давайте целоваться!
В скользящих поцелуях гостя грусть: пресекаются, как срывается голос у огорченного человека. Женщинам достаточно было переглянуться, чтобы решить: «Конечно, съездил к своему сыну в Николаеви вот» Они знали, что ту семью Виктор всегда покидает расстроенный. Сын с детства был равнодушен к морю и не очень привязан к отсутствующему подолгу отцу. Дружба у них так и не сложилась. Невестка оказалась под стать сынузамкнутая, невеселая женщина. Виктор вообще, может быть, к ним бы не ездил, если бы его не встречали радостно внук и внучка. Маленький внук картавил: «Дед, привез кита на обед?», а внучка сразу возле порога показывала ему рисунки кораблей, похожие на плывущие избушки с трубой. Эти мелочи можно было принимать за что угодноза необыкновенную любовь к деду или желание новых развлечений, и развлечения, конечно, были нескончаемые, включая удивительные и невероятные морские рассказы перед сном, но зато трудно было не разглядеть детское страдание в том, как внук и внучка ходили надутые, отворачивались и сердились на близость расставания.
Женщины знали: теперь Виктора трудно будет отвлечь, сколько ни рассуждай с ним о высоких материях, сколько ни угощай домашними яствами, сколько ни говори с ним о научных проблемах, о неожиданностях и катастрофах больничных буден.
Но вот они заговорили о Медведеве.
Как? быстро спросил Виктор, узнав о решении Олега Николаевича не ехать на Бауманскую. Не узнаю! Пренебрегать моей сестренкой? Он возмутился. Ну, я ему задам трепкуживо двинет за тобой хоть на край света!
Нет-нет! воскликнула Ольга и даже сверкнула глазами. У меня уже нет мест.
Помолчали. Пристально взглянув на сестру, Виктор внезапно спросил:
Сидишь, насупилась. Очень напоминаешь моих внучат. Что с тобой?
Сестра ознобливо повела плечами. В комнате было жарко.
Мне, Витя, передалось твое настроение.
Интересно, а какое у меня такое настроение? Я, кажется, веселей вас обеих.
Насчет домашнего очага
Ах, вот Да, у меня не все ладно. Ну а тебе о чем волноваться? Молодая, красивая. У тебя очаг будет как надо. Скоро! Мужским духом повеет, это я тебе предсказываю. Эх, сестренка! Это мне плохо, китобою, да таким, как Медведич, с его увечьем
С увечьем? Да он у нас таким кавалером станет! Ты его еще не видел. Не равняйся!
Нельзя равняться? удивился Виктор и рассмеялся от удовольствия. Неужто уже настолько хорош?
Увидишь.
Семью его отыскала?
Отыскала.
Ольга сказала это тоном, прекращающим расспросы.
Мать тут некстати вставила:
Бродяги вы морские. Несчастливцы.
Виктор посмотрел на обеих женщин и переменил разговор.
Мы приготовили для него сюрприз. Вы, конечно, уже заметили: это мужик непоседливый. Он как-то говорил: надоест море, куплю машину, буду во время отпусков ездить по стране. Я, говорит, мало видел, разве когда шоферил, а в воздухе не посмотришь как следует. Вот мы и сложилисьлегко было, народу на флотилии куча мала, собрали на «Москвича» с ручным управлением. Достать быстро, да еще с ручным, оказалось, правда, делом нелегким, но мы все навалились на капитан-директора. Он, конечно, не хотелхлопотно, но и отказаться не смог. В Москве тут ему помогли: в один момент все сделалион даже не ожидал «Бродяга» наш теперь с машиной!.. Может, еще нас троих покатает
Ольга порывисто встала, нежно провела рукой по чисто выбритой щеке Виктора и вышла в кухню.
2
Ввалились Леня Кранец, Кошелев, Паша и Сережка Мурашовы и Виктор Петрович. А вместе с Виктором вошла и Ольга Николаевна.
Она помнила, увидев гостей Медведева, рассказ Виктора о знакомстве командира вертолета со старшим матросом Мурашовым. Сережка был братом старшего матросаи, значит, тем самым Сережкой, который, не морщась, пил на острове морскую воду, а для других, лазая по скалам, добывал пресную. Она заметила: будучи явно моложе Паши, он старался выглядеть постарше, боялся улыбнуться и вроде бы не смотрел на нее. Остальные, без сомнения, с первого взгляда были покорены ею, и радость их встречи с выздоравливающим товарищем еще больше вспыхивала от удовольствия, почти восторга, с которым они оглядывались на Ольгу Николаевну. Им было приятно запросто говорить при ней Виктору «Витя», а Олегу Николаевичу «Медведич».
Ольга Николаевна, сев ближе к брату, на всех смотрела с улыбкой женщины, впервые попавшей на корабль. Старший Мурашов был вроде бы одних лет с Виктором и похож на него ростом, фигурой, но только более сдержан, даже суров, глаза то улыбались, добрели, то спокойно, без какого-либо выражения, деловито осматривали обстановку палаты, обоих больных, костыли, пижамы. Его замшевая куртка очень шла к таким же «замшевым» волосам, и любая мелочь одежды подчеркивала в нем городского здоровяка после отпуска. Ольга Николаевна попробовала представить себе старшего матроса в брезентовой робе, в полуболотных сапогах с шипами, работающего всю смену в дождь на скользкой от китового сала палубе, с фленшерным ножом на длинном древкеи не смогла. Никак почему-то не удавалось (легче было, когда Виктор рассказывал) и других увидеть на китобазе под южнополярным небоми неповоротливого Леню Кранца, и домовитого, хозяйственного на вид Кошелева и Сережку Мурашова, похожего на студента технического вуза.
Легкий шум города, слышный сквозь открытое окно, а не иллюминатор, тоже мешал перенестись в другое время, в иное пространство и услышать сложный, слитный шум за переборкой каюты: гудение судового корпуса, как колокола, от волновых ударов, бульканье воды, стон налетевшего ветра, бормотанье под ногами, под палубой, машин, моторов, удивленный возглас «а-ах» разбивающейся волны
Пожалуй, только теснота помещения была сейчас подобна тесноте в каюте, хоть располагайся в два яруса. Но скорее всего тесно казалось не потому, что восемь человек, а оттого, что столько «морем рожденных» мужчин никогда еще здесь, на таком пятачке, не собиралось.
Когда Ольга Николаевна об этом подумала, она почувствовала на себе изменившийся, ищущий ее расположения взгляд Олега Николаевича. Больной сколько ни отвечал, ни перебрасывался словами со своими друзьями, не забывал посматривать и на нее, будто собираясь сказать ей что-то веселое. И Ольга Николаевна благодарно обвела взглядом гостей, так преобразивших больного.
Стоило только старшему Мурашову повернуться к Ольге Николаевне:
Вот, словно опять плывем все вместе как Олег Николаевич неожиданно спросил ее:
Как вы переносите такое количество здоровяков? Наверно, сразужелание всех выписать? И нас с Беспаловым заодно?
Все охотно засмеялись. Виктор слегка обнял сестру. Медведев и Беспалов сидели в пижамах на стульях. Беспалов, чтобы меньше утомиться, опирался на костыли: он теперь тоже был ходячий, и Медведев недаром говорил «мы с Беспаловым».
Ольга Николаевна даже не запомнила, что ответила. Запомнила только новый взрыв смеха. Остатки скованности исчезли, и Виктор рассказал всем анекдот про Леню Кранца, как тот напугал одну вредную бабу, пригрозив унести у нее ворота. Тогда толстяк сам решился рассказать «ужасную историю». Она приключилась с ним и с Сережкой Мурашовым летом, на берегу Днепра.
Сидим мы в одиночестве. Приплывают на байдарке две девушки. Сразу почему-то курить захотелось. Сережка пошел к брюкам за папиросами и вдруг подпрыгнул: «Змеи!» Стали мы бегать по берегу с веслами, бить гадов. Девушки лежат-полеживаюти ноль на все внимания. А нам захотелось провести время. Решили напугать их слегка. Подходим вдвоем, и я начинаю: «Здесь много гадюк, вы не боитесь?»«Да неужели?»«А вот!»и Сережка им на весле протягивает. Одна из девушек одним глазком глянула и отвечает: «Я вам сейчас такую живой достану». Мы, конечно, смотрим оторопело. А она подходит к ближайшему дереву, шарит там в дупле палочкойхвать, несет: уцепила пальцами за головку. «Это уж», говорит. «Ну, шепчу я Сережке, задний ход! Нам здесь делать нечего!» Столкнули мы свою лодку, загребли побыстрее, а вдогонку намсмех