Собирались мужики караулить его дворами, да, говорят, нешто укараулишь? И будто бы видят его по ночам, в двенадцать часов, в самый спень. Едет тройка, лошади рыжие, и из-под копыт огонь. Вот поужинают, все запрут, лягут. Утром просыпаются все открыто, на улице стол перевернут. А видели, будто бы собака выбегала из окна. Переметчица Теперь-то и мне смешно, а тогда не до смеху. У нас была вдова Алена Махова, такая чудесница, хохотунья. Вот после троицы, в русалочью ночь, пошли мы с Аленой просо полоть, видим мужик едет. Алена на лозинку влезла и качается. Виски распустила, юбку под кустом оставила. Мужик увидал, видно, вспомнил, что русалочья неделя, как по лошади трепанет! Мы прямо обезживотели.
Ну, ребята шли вечером, им Холодкова дочь Маша навстречу. Они остановились. Один раз в нее пырнули камнем, другой. «Вы зачем?» «А ты кто?» «Разве не видите?» И охает. «Вы со мной что сделали? Вы мне ногу повредили». Стоит и охает, на одну ногу клонится. Они ничего, не верят. «Ты, говорят, колдунья, тебе ничего не сделается, иди в трубу, кличь».
Вот так ее невзлюбили. А девушка была наглядная, и роста высокого, и на лицо хороша. Иной раз пойдет на рынок, а ребята на нее. Вот она все сторонкой и из-под бровей смотрит. Так у этой девушки вся молодость прошла не в радости. Вот она тот раз отцу пожаловалась на ребят. Он на сходку пришел. «Вы мою дочь обижаете, меня сердите. Если б вы со мной добром, я бы всю скотину вылечил». Мужики молчат. Ерш говорит: «Как ты будешь моего коня лечить?» Тот вместо ответа: «Зови двух мужиков».
Ерш мужиков привел. Коня обротали, вывели, втроем держат. Вот он сделал из хвоста щеточку на палочке и этот мазок окунул в чистом дегтю. Мужики лошади рот разевают. Один за ноздри, другой за салазки. Доктор тоже будто так делал, а этот Холодок усмотрел и сам себя проявил. Он туда, в горло, со щеточкой. Лошадь фырчит, не дается. Полез он туда, мерин прыгнул, завертелся. Он больше и не полез, видно, сдогадался, что горло проткнул. Лошадь на дыбы взмахнула, мужиков подняла, так и откинула. Встала в угол и все фырчит, и под санками у ней стало пухнуть. А Холодок сказал: «Обойдется», да и ушел.
Часа четыре конь стоял. Его опух задавил. Татьяна подойдет, он ей голову на плечо и вытягивает шею. Овса дала, схватил с жадностью, а проглотить не проглотил, так все ссыпалось обратно. На перекладину голову клал, подойдет к ней, на плечо. Потом на дыбы и как стал на забор махать! Она кричать. Все сбежались. Он раз за разом на забор взмахнул, да на четвертый отшибло его от забора на спину. Грохнулся, зубы оскалил и стал биться ногами. Потом вытянул ноги и затих. Лошадь была тысячная.
Семена дома не было. Он пришел, Ерш говорит: «Ты на меня не сердись, такой, видно, коню конец пришел». А Семен: «Ты его погубил, пускай на твою долю и ляжет». «Нет, я на это не согласен, лошадь была на мои деньги купленная».
Семен говорит: «Давай делиться». «Как делиться-то будем? Вашего ничего тут нет. Новую избу я тебе не дам, сам построил. Клеть осталась после бабушки, бери, переселяйся. Жеребенка еще дам». «Давай, все равно». Так и поделились. «Мил тебе сосед?» «Мил». «А не мил, так и сменил»
Поставили избушку в одно оконышко и стали жить на другом месте.
Тут война подошла. По деревне стон стоит. Ребят на фронт гонят и мужиков гонят. Дошло дело до моего. Дошло и до Семена. Ершу удача, он как-то отвернулся.
На поезд И вот как бабы ревут, и собаки лают. На поле-то мужики поглядят, поля-то ржавые, и все-то горит, все гибнет.
Возле ручку идут жены молодые,
Во слезах пути-дороженьки они не видят,
В возрыданьицах словечушка да не промолвят,
Не смочить вам сырой земли да слезами,
Не напоить сине море горючими
Откуда он одинокой солдатке, хлеб-то, пришел? Ветром прикатило? Придешь темно-претемно. Тюрею закусишь, да и ляжешь на жнивье. Солому объест лошадь за день, эти отруски-то постелешь и кувыркнешь. В головешке кулак, а под бок так. За вечер запотеешь и косишь, и вяжешь, рубаха на тебе от пота и грязи станет, как кожаная. Пот-то соленый. Ляжешь, кровь остывает, прикроешься дерюжкой, одежду возьмешь против невзгоды. Руки и ноги гудут, сколько щеп из рук выкопаешь. И на небо не взглянешь, уснешь, как умрешь, только утром встанешь и видишь, что звезды не померкли. Как чуточку зорька размахивается, перепел закричит, встаешь, чтобы холодной воды напиться, а то днем-то вода теплая, ее пьешь, а она обратно лезет. Руки все исколотые, лапти не завяжешь, сучишь, крутишь, берешь с собой ветошечек, ниток, обвяжешь палец, который нарывает
Довольно на сегодня. Пойду, пока солнце греет
Глава пятая
Ладно ли, не ладно ли, все точечки ставь. Это «б», что ли, вывел? У меня «а» не выходит настоящее. Кружок, отступя, палку поставлю. После пришивать приходится. Я сегодня нарядная, все равно как молодая. Не похожа? Ну, зато у меня языку девятнадцатый годок.
Я, бывало, корову погоню, народ глазеет. Убиралась хорошо, подоткнусь статно. И вот, чтобы я по всей слободе-то в наряде пробежала, мне: «Гони до пастуха». Хочется всем посмотреть молодайку, ну, вместе с народом и гонишь. Наряд-то свадебный носила я недели две. Убранная, наряженная, как не посмотреть! Домой приходишь, скорей все снимаешь, надеваешь одежду расхоженькую и принимаешься за черную работу.
Без коровы бабе житья нет. Деньги с Ерша она присудила. Деньги они с крылышками. Они скоро разлетаются. Мы с ней на базар пошли. Вот на базаре стоит корова, к телеге за рога привязанная. Статная, красивая. А рога у ней гладкие. У других сколько теленков, столько рубцов. Один рубец у ней родовой, как она сама на свет вышла, а эти как теленочек так рубчик, так прямо по рядочкам. «Почему у ней рога такие гладкие? Что-нибудь есть?» Которая продает, говорит: «Она первым теленком». «А эти рубчики, говорит, не всегда-бывают».
Вот мы ее берем. Она не идет, брухается. Народ подошел. Кто говорит умыть ее надо, кто говорит свой платок положить на крестцы, кто веревкой спутать. Вот мы веревку ей на рога намотали, кое-как привели, на двор пустили.
У ворот ей прямо хлебушка посолили, дали. Так полагается.
Пойдем, Александра, пообедаем.
Обедать собрались, она опять говорит:
Ну-ка, дай гляну на корову.
Как открыла дверь во двор, а она во всю закутку: цокает, сама себя сосет. Под ней лужа молочная и на губах пена. Она не успевает глотать, шапка шапкой пена, пузырями.
Купили самодойку, Александра.
Зато статна, тебе понравилась.
Корова на дворе, а вода на столе. Потом погнала она ее в стадо, привязала голову к коленке все сосет. И как мы над ней не хитрили! Лубок-фанеру согнули, надели на шею, чтобы через него не достала. Пастух:
Опять твоя корова балует.
Мы в эту фанеру набили гвоздей. Всю шею исковыряла в кровь, а все сама себя доила. Дорогой эту фанеру порвет, как пьяная баба растрепется. Все на ней перервато, все на ней мотается.
Глядите, наша барыня идет, наша невеста. В ожерельях идет, в ленточках
Смотреть страшно. Она любую веревку порвет на себе, а свое сделает. И продавать нельзя вся-вся шея в струпьях, гвоздями исковырянная. Оставит ее дома, привяжет к столбу, подлечит. Она за ночь раз пять пососется. Голову подогнет, ноги поднимает и цокает на весь двор. Она вокруг столба виляет, доиться не дает, себе оставляет. Одна и не доила. Я приду, заткну ей два пальца в ноздри, тогда смирнеет и стоит. Знать, ей неудобно дыхать.
У нас большая дорога. Много людей мимо нас идет.
Мы с Татьяной любили пускать нищих. Но только не мужиков, а женщин пускали. Покормишь, дашь старую рубашку, помоется снимет с себя всю скорбь. А тут ходил побирушка старый старичок. Она его пустила. И вот он все за ней примечает:
Горюешь?
Горюю, дедушка, жизни мне совсем нет. Одна у меня коровка на дворе, и та такая-то неладная.
Вот она ему жалуется. Старичок подумал и говорит:
Я твоему горю пособить могу.
Что надо возьми, дедушка, только помоги.
Нет, мне ничего не надо. Возьми ей вымя дегтем помажь. Да и не один раз, почаще, почаще.
А как же, дедушка, ведь молоко будет порченое?
Это ничего. Молоко ты будешь на землю выдаивать, такого убытку не жалей, после вернешь. А если так не сделаешь, молока совсем не увидишь.
Вот она сразу сбежала на двор да ей все соски, все-все густо намазала и спать легла. Утром корова ревет, по двору мечется. А стала проверять, ничего не тронуто. Старичок спрашивает:
Правду говорил? И посмеивается. Ничего, потоскует да привыкнет.
Вот она стала так делать и корову выправила. Людям это удивительно. Она все шутками:
Я колдовать умею. Я как Холодок: помогаю травами, заговариваю и составы составляю.
Помоги мне, меня чего-то посередке схватило.
Ну посмеются, да и разойдутся. Никто ничего не знает, а она не сказывает. Случись молоко сдавать, узнают, такого-то, пожалуй, не примут
Через дом от Татьяны Тявка жил. Мужик чудной, хрипучий какой-то. Лохматый. Детей у него целая куча: Ванька, Сашка, Никитка, Колька, да еще похоронил столько.
Бывало, встретится:
Здравствуй, душа моя.
Здравствуй, Михей.
Чудно мог сказать. Пошутить любил и работать любил.
Одолел Тявку нарыв. Да злой, страшный, его ничем не возьмешь. Он придет с работы и все не спит, все охает. Жена у него Татьяне смеялась:
Можешь нарыв на спине вылечить?
Могу.
Да ты как?
Как Холодок, так и я: наговорю, серебром обведу или ножичком, вот и пройдет.
Сама смеется.
А ты правду возьмись.
Ладно. Неси вина. Только, смотри, от моего леченья сладко будет.
Тявка говорит:
Хуже этого не будет, я сна лишился.
Вот она тряпку в вине намочила да ему туда пришлепнула. И жене наказала строго-настрого за ним следить, чтобы он никуда не ходил, не двигался и не стонал, а то все дело испортит. Жена, как наказано, выполняет. Тявка говорит ей:
Ты хоть посидеть мне дай.
Нет, нельзя, не велено.
У него рвет, терпенья нет, а стонать не велено, так он рот откроет и, как собака в жару, головой покачивает.
Тявка день лежит и второй лежит.
Сходи за Татьяной, больше не могу.
Нет, лежи.
Она ему еще вином смочила. Лежит Тявка еще ночь, а утром его жена прибегает к Татьяне.
Встал, воскрес!
Вот они обе посмеялись. Тявка после ее встретил и тоже смеется.
То-то, говорит, настоящие колдуньи так не делают. А сколько я мученья принял!
Татьяна один раз пришла на сходку, да все и рассказала. И про корову, и про Тявку. Все хохотали, а Тявка всех больше. Татьяна говорит:
Не станете меня больше колдуньей звать?
Нет, не станем, ты нас потешила.
А тут один мужик, бобыль, наружностью вроде цыгана, его все Копченым звали. Он выступает и говорит:
Ты бойкая, к тебе эта кличка не пристанет. Я, бедное горе, всю жизнь Копченым хожу. Православные, даю пять рублей на водку, не зовите меня Копченым, зовите Беловым!
Мужики смеются.
Вы что смеетесь? Я по чужим людям много ходил, у меня руки золотые.
Да что ты умеешь делать?
Я две специальности знаю. Первая специальность могу кирпич обжигать. Вторая специальность могу горшки делать и цветошники и кроликовые плошки.
Это, говорят, хорошо. Надо выпить за твое здоровье.
Водку у него выпили, а Копченым все иногда звали. Вот мы после того встретим Белова и все подшучиваем. И он с нами.
В петров день пришли на ярмарку. Белов увидал нас, спрашивает:
Что не покупаете пряников?
Да нам не на што.
Я вам по гривеннику, а вы меня по разку поцелуйте
Ладно
Дал по гривеннику, пряников купил, пошли домой, смеемся.
Вечером она с меньшой девчонкой дома. Больше никого нет. Смотрит в поле, от гумен человек идет. Идет и все на ее окна посматривает. Андреян Белов. К дому воротит. Она ворота на запор. Подошел, дернул да к окну.
Ты зачем, Андреян Егорович?
А помнишь, посулила-то?
Тебе не стыдно? Сгинь с глаз, я не такая.
Все равно еще приду
Дело под осень. Сидит вечером за прялкой, ребятишки спят. На улице дождь. Все дороги стопило. Кто-то стучит. Зажгла фонарь, вышла.
Пусти обсушиться. Огонек увидал, зашел.
Голос незнакомый.
Да ты кто такой? Я одна баба дома, пустить не смею.
Я странник. Из Иерусалима. Богу молиться ходил.
А ведь у нас с Татьяной в то время кресты были большие, молитвы толстые. Дверь открыла Андреян.
Будь ты проклят!
Сама к двери идет.
Зашли в избу, он сел на лавку.
За посуленным пришел. Что станем делать?
Не знаю, что станем делать. У меня теперь желание отпало. Не под час пришел
Не смейся. Ты у меня всем довольная будешь.
Достает из кармана горсть пряников, достает другую, да и третью.
Она испугалась.
Убери!
Нет, не уберу. Ты не бойся. Я тебе не за это. У меня о тебе душа болит
Под скатерть что-то сунул и из избы вышел. Она сидит перед пряниками, не знает, куда их деть. Руку под скатерть, а там три рубля.
Встречается с ним.
Андреян Егорович, три рубля унеси и пряники нетронутые.
Нет, не возьму и тебя больше тревожить не буду
Так и не бывал.
Разве мало для солдатки искушеньев!
Тут один раз приходит сосед Филимон.
Живешь-то худо?
Да, худо. Ничего нет.
Завтра у меня два мешка ржи увези.
А это за что мне рожь-то?
Да так.
Так? Так-то, поди, неладно будет.
А чего неладно, у меня много.
Да деньги на стол.
А это зачем?
Это тоже так. Сапоги надо кожи понеси. А то готовые бери.
Потом стал закуривать, к окну отвернулся да говорит:
Давай будем жить вместе. У тебя все будет. Я свою жену век не любил.
Как жить-то станем? Ты пожилой, я молодая, дело-то не выйдет.
Ты не думай, я еще в силах.
Нет, я не о том. Что люди-то скажут?
А тебе зачем люди? Ты будешь жить хорошо.
А вдруг у меня муж придет?
Муж придет, знать не будет.
Нет, я не могу решиться. Дай подумать.
И ушел. Немного времени прошло, опять приходит. Восьмушку чаю приносит, сахару, кренделей.
Надумала?
Нет, я еще не надумала.
Так и идет время. Он все ходит, все носит, а она все не надумала. Мне рассказывает. Смеемся. Один раз пришел, я на печке у нее лежала. Избу осмотрел, ребятишек отправил играть на улицу и ей говорит:
Тут в сенях, за кадкой, я кожу бросил. Вырежь сапоги. Для себя делал. Может быть, надумаешь
Она мне:
Слушай, Александра, какой добрый человек нашелся. Проси и ты, и тебе на сапоги даст.
Я с печки:
Давно знала, что он солдаток жалеет. А хороших сапог мне поносить охота.
Тогда он:
Пожалуйста, можно и тебе вырезать. Когда-нибудь расплатитесь.
Я с печки спрыгнула, кожу в избу затащила. Он по сапожному делу смыслил. Живо Татьяне вырезал, мне вырезал, да кожу под пазуху и ушел. Вот уж мы тогда посмеялись. А сапоги сшили праздничные, кожа мягкая, как юфть.
Глава шестая
Нет, уж ты меня как ни унимай, а я отправлюсь. Иду весну встречать. Ведь у нас как! Деревня вся на восток, на речку. И как солнце всходит в окна. Раньше по деревне были березы, против каждого дома. А у нас под окном, эн, тополь какой вырос. Ветки были в обхват. Уж до того он был курчавый, до того курчавый. И береза была. Когда деревня сгорела, они все и засохли. А разве мало пожаров было! Будто бы одна баба, летом дело было, самовар в сенях грела, да уголек прянул. Все занялось. Сорок домов сгорело. Народ на покосе был. Прибежали одни угольки. Ерш бабу поймал в поле да к народу подвел. «С нее началось. Она дома была». Он ее к огню подвел, да туда и пихнул. Ну, после выяснилось, ребятишки подожгли, не она. Где-то спички достали, на задворках печку устроили. А с ребятишками что сделаешь? И бабу не воротишь. И у всех горя край. Кое-как справились.
Эти ребятишки одни остались, ходят из рук в руки. Доходит очередь до Татьяны. Вот она думает, куда бы этих ребят приспособить? Сидит с ними и плачет. Я прихожу. И обе ничего не знаем. В приют надо в городе свою руку иметь. Ерш в это время горшечную заводил. Решили к нему обратиться. Старшего, Сережку, он на побегушки берет.
Надо еще маленького устроить. Она к своему дяде Менцифею:
Напиши прошение.
Нет, не могу. У меня такой статьи нет.
Это ничего, что статьи нет. Я тебе все расскажу.
Тот написал. В городе знакомая рука нашлась. Мы прошение присяжному поверенному Лызлову отослали. Был такой добрый человек и устроил парнишку в приют.