И тут камни и щебень с шелестом осыпались из-под моих ног; я вышла к концу тропы, ведущей из ущелья.
Там была поляна, вся в красных маках и подвижных солнечных пятнах. Посреди поляны лежал большой камень, круглый, как стол. На нем сидела девушка в ситцевом платье и тапочках; нежное лицо ее было, как золотым дождем, осыпано веснушками. Рядом стоял молодой человек в очках, с выгоревшими от солнца волосами; на нем была клетчатая рубашка и спортивные шаровары, за плечами висел рюкзак. Завидев меня, оба они взметнулись, точно стрижи, и зашагали к ущелью. Спустя несколько минут густой и протяжный гул бегущей воды заглушил их голоса.
Я осталась на поляне одна.
Помедлив, я подошла к камню.
Глубоко врезанные буквы были наполнены непросохшей дождевой водой. В каждой капле отражалось небо, и строчки на камне блестели и казались голубыми. Медленно, слово за словом, читала я слова о любви, поведанные камню, ветру и далекому гулу реки.
Пролетел ветер, капли на камне задрожали и вспыхнули.
«Мы вместе, мы любим друг друга» прочла я вслух и смутилась, словно выдала чужую тайну.
Я медленно водила рукою по камню, ощущая под ладонью его живую теплоту. Далеко впереди синели дуги хребтов Тянь-Шаня. Голубой жук, сложив крылья, как парашют, упал рядом со мной. В ветвях застонала горлинка; закачалась, зашелестела трава, раздвигаемая невидимым маленьким путником. И где-то в ущелье, заглушая все маленькие звуки природы, глухо, торжественно, непрестанно гудела и билась вода.
К концу дня я оказалась в Пржевальске.
Это был кудрявый от зелени городок, лежащий высоко над озером. По тенистым улицам мчались грузовики, в них, среди приборов, ящиков с продуктами и спальных мешков сидели, стукаясь друг о друга, загорелые люди: то ехали в дальнюю экспедицию геологи.
Первый же мальчишка, встреченный на улице, привел меня к дому-музею великого путешественника.
Долго стояла я перед шкафом, за стеклами которого белели страницы его дневников. Слова приказа Пржевальского о начале путешествия в Тибет звучали у меня в ушах, как далекая походная труба.
Когда я вышла из музея, небо вдруг потемнело.
Быстрые свинцовые тучи, клубясь, катились из-за гор. Деревья дрогнули, и по улицам пролетел тревожный шелестящий говорок листвы, который бывает предвестником бури. Где-то стукнуло и покатилось пустое ведро; пронеслись сорванные ветром куски бумаги. Хозяйки, выскочив из домов, снимали развешанное на веревках белье.
Я прибавила шаг, но ветер толкал меня в грудь, забивая дыхание.
На улице стало так темно, будто наступил вечер. Гром проворчал и замер. Теперь я уже не шла, а бежала, сама еще не зная куда. В городе у меня не было крова. Но все свист ветра, дрожь листвы и эти бешеные свинцовые тучи, несущиеся прямо на город, все, как в детском сне, гнало меня к людям, под их защиту, под чей-то добрый кров.
Я бежала по пустынной улице, задыхаясь, борясь с ветром. Вдруг тучи треснули, разрезанные пополам слепящей кривой молнией, и в ту же минуту ударил гром такой силы, будто обвалилась половина горного хребта.
Человек, который хоть однажды был застигнут грозой и дождем в Киргизии, знает, что это такое. Это потоки воды, которые размывают дороги в горах, обваливают утесы, вырывают с корнем деревья. Дождь хлынул и в течение нескольких минут я стала такой мокрой, будто окунулась в озеро. Я бежала среди потоков воды, вдоль чужих калиток и заборов, за которыми метались мокрые деревья. В это время впереди мелькнуло крыльцо. Под ногами глухо простучали мокрые ступеньки, и я оказалась под кровлей.
Это было высокое, чистое крыльцо с белым, выскобленным полом и крепкой крышей. Над входом торчали рога горного козла. Я стояла, прижавшись к стене; с волос и платья текли струи воды, как у русалки, и пол вокруг меня быстро потемнел и покрылся лужами.
В это время дверь позади открылась, и я чуть не упала в теплую глубину передней.
На крыльцо вышел невысокий седой человек в клетчатых матерчатых башмаках. У него были безмятежные светло-голубые глаза. На краснощеком лице торчал упрямый, облупившийся от загара нос и крепкий, хорошо выбритый подбородок. Высокий воротничок рубашки свободно охватывал морщинистую сильную шею.
Это был очень пожилой человек пожалуй, даже старый. Но его осанка, развернутые плечи, крепкие, как корни, руки все выдавало в нем ту здоровую, неутомимую, стариковскую силу, которой могут позавидовать и в молодости.
Заходите, заходите в дом, пожалуйста сказал он, и что-то в его интонации поразило меня. Она была как бы не прилажена к тем словам, которые он произносил: так порою на человеке топорщится сшитое не на него платье. И вместе с тем мягкая ее певучесть была приютной и знакомой, будто недавно звучала в моих ушах.
О, что вы пробормотала я, отряхиваясь, и на моего хозяина полетели брызги. Видите, какая я мокрая. Я у вас в доме все затоплю
Ничего ответил он добродушно. Не утонем. Заходите вам надо обсушиться.
Переступив порог, я оказалась в передней, а затем в небольшой комнате со светлыми стенами. У окна стоял письменный стол; высушенные, связанные пучками травы лежали на нем вместе с книгами и тетрадями. Сильно и чисто пахло тмином. На столе, как вечером, горела лампа.
Мария Терентьевна! крикнул хозяин, и в комнату вошла женщина.
На ней были такие же клетчатые башмаки и холстинковое, стянутое кожаным кушаком платье. Русые с сединой волосы были коротко подстрижены, и в них заткнута круглая гребенка. Морщинистые щеки покрывал загар. Весь ее облик, походка, движения, даже старомодная гребенка напоминали старых петербургских курсисток, какими так часто до седых волос оставались русские сельские учительницы.
Знакомьтесь моя жена, представил хозяин.
Мария Терентьевна наклонила набок голову и вдруг стала очень похожа на мужа, как часто бывает у супругов, проживших долгие годы вместе.
Ловко это вы успели сказала она, с интересом оглядывая мое мокрое, прилипшее к бокам платье.
Через пять минут я уже сидела за столом, одетая в байковый халат Марии Терентьевны и огромные шлепанцы, и пила горячий чай.
Давно приехали? спросил меня хозяин.
Приехала? удивилась я. Почему вы решили?
Когда живешь в одном городе больше тридцати лет, то знаешь всех. Он засмеялся. И все, в общем, знают тебя.
Мария Терентьевна поставила на стол домашние хлебцы.
С тмином! Хозяин разломил хлебец. Замечательная штука тмин. Украшает хлеб, мясо и поцелуй! Он сунул половину хлебца в рот.
Прямо передо мной на стене висела большая карта Европы. Справа в рамке виднелась семейная группа. В молодых улыбающихся людях с рюкзаками за плечами я узнала своих хозяев. Мария Терентьевна была на фотографии в таком же платье с кожаным кушаком; возле нее стояли три маленьких решительных мальчика в соломенных шляпах с резинками под подбородком, очевидно, сыновья.
Я перевела глаза дальше, и вдруг сердце мое дрогнуло.
Из золоченой рамы смотрело знакомое лицо. Как хорошо я знала эти светлые бесстрашные глаза, и поворот головы, и этот нежный мудрый лоб
Это был Юлиус Фучик такой, каким его навсегда сохранил для нас художник Макс Швабинский.
Боже мой сказала я. Этот портрет
Просим? переспросил хозяин, наклонив набок голову, и я подпрыгнула на стуле.
Йисте чех! закричала я. Вы чех! Но как вы оказались здесь? Млувим троху чески. Але чту добрже, Дьекую вам за срдечне пржиети! Просим!
Я выпаливала подряд весь свой запас чешских слов, пораженная неожиданным открытием. Так вот почему мне показалась знакомой певучесть его интонаций! Но как случилось, что он живет в Пржевальске больше тридцати лет! Откуда он приехал? Как все это произошло?
Проминте, хтела бых се довьедет Тут я остановилась, как музыкальная шкатулка, у которой кончился завод. Я хотела бы узнать
Ну Мой хозяин поправил воротничок. Тогда придется долго рассказывать. Это действительно очень древняя история. Я ведь приехал сюда в тысяча девятьсот двадцать четвертом году
А как это случилось?
Он помолчал.
Вы знаете, сказал он, у народов Средней Азии есть пословица. Очень мудрая, между прочим. Вот как она звучит: «Когда утром человек просыпается от лучей солнца, он поворачивает голову туда, откуда идет свет».
А ты расскажи, Иржи, проговорила Мария Терентьевна и налила мне еще чая. Расскажи все, как было.
Но седой Иржи молчал и поправлял воротничок на морщинистой крепкой шее, и я тоже молчала, ожидая. Теперь мне были понятны и хлебцы с тмином, и клетчатые уютные башмаки, которые с таким удовольствием носят чехи у себя дома, и то неуловимое, что витало в обстановке комнаты, делая ее непохожей на все другие, какие я могла увидеть в этом городке.
Непонятна мне была только Мария Терентьевна с ее добротным русским говором и внешностью старой курсистки. Уж в ней-то все кругом было только русское.
Но тут мой хозяин начал свой рассказ.
Он говорил не торопясь и смотрел в окно, словно видел там события собственной жизни, и не вспоминал, а рассказывал о том, что видит. И я тоже смотрела в окна, за которым шумел дождь, и мне казалось, что я вижу те же картины, что и он.
Я видела Прагу и Братиславу, Брно и Кладно, и многие другие города в те далекие годы, и краснощекого голубоглазого человека с упрямо торчащими светлыми волосами, каким был тогда молодой Иржи Витачек. Я видела, как ездит он по городам и деревням Чехословакии, рассказывая людям о Советской России, о юной светлой республике, переживавшей тогда сложную и трудную пору. Он говорил им и о далекой Киргизии, прекрасной горной стране, которая столько веков знала бесправие и нищету, говорил о ее народе, о ее озерах и пастбищах, о ее горах и степях, о ее пыльных жарких ветрах и грозовых полднях.
Казалось, что́ было крестьянину из Бернартице или рабочему из Брно до этой страны, где кочевали скотоводы со своими странными круглыми домами, которые там называют юртами? Что было им до нужд и забот, тревог и надежд этих людей, ни языка, ни песен, ни обычаев которых они не знали?
Я работал тогда в Жилине, сказал Иржи Витачек. Вы знаете Жилину?
Это очень красивый город, сказала Мария Терентьевна быстро. А природа вокруг какая живописная! Целые цепи гор, можете представить; склоны покрыты буком, пихтой, елью А над хребтом возвышается гора Кривань настоящая красавица Высоких Татр. Нет, это удивительно живописная область
Вы, я вижу, хорошо знаете те места, сказала я. А вот мне не пришлось побывать в Жилине.
Я тоже там не была. Мария Терентьевна вдруг покраснела, как девочка. Еще не была, поправилась она и, смутившись, посмотрела на мужа.
Тогда среди рабочих Жилины было много разговоров о Советском Союзе, сказал Витачек задумчиво. Мы собирались почти каждый вечер. И, можете представить, все; больше народа поговаривало о своем решении ехать в Советский Союз! Но как ехать? Мы хотели работать вместе с советскими людьми. Каждый из нас знал, что он неплохой мастер и может принести пользу. Но все это надо было хорошенько обдумать.
Ох, я вспомнила ведь я читала об этом!
Может быть, и читали, согласился Витачек. Ну вот, обдумав все, мы и решили объединиться в кооператив. Стали собирать деньги, купили на них станки, машины, оборудование. Мы хотели сами построить в Киргизии небольшой завод и мастерские, чтобы работать там. Словом, всю эту историю рассказывать можно очень долго.
Это целый роман! вставила Мария Терентьевна.
Да, действительно роман Муж покачал головой. Но первая глава Знаете, я ее всю жизнь буду помнить!
Можете представить, негодующе сказала Мария Терентьевна и всплеснула руками, когда пришла пора ехать, ему отказали в паспорте! Стало известно, что он организатор всего этого дела. И вдень, когда первый эшелон выехал из Жилины, его арестовали и посадили в тюрьму! А я как раз встречала эшелон. Нас много тогда собралось на станции.
Ты расскажи, как было, перебил муж. Расскажи.
Да, было как было, только не очень складно, засмеялась Мария Терентьевна. Приехали они, а тут повалил снег с дождем, ветер дует такой, что на ногах стоять нельзя. И вокруг станции голая степь. Ни деревца, ни постройки ничего! И туман такой, что даже гор не видно. Стоят наши други на платформе, озираются, лица серьезные, озадаченные В особенности у женщин. Ну, взяли мы их под руки, повезли в город, а там уже солнце выглянуло, на тополях почки, ивы в пуху Город у нас красивый! Вижу, все повеселели, улыбаются, смотрят по сторонам И вот с того дня
Да, с того дня, сказал муж. Вскоре и я приехал. Самая горячая пора началась: одни мастерские строим в других уже идет работа. Черт знает, сколько энергии у нас было, как будто у каждого в три раза силы прибавилось! А кругом уже и друзья и помощники добрый слух идет быстро
Ты про охотника расскажи, напомнила жена.
А! Витачек засмеялся. Я же говорю, что слух прошел быстро. Только мы пустили первую мастерскую, приходит к нам старый киргиз. «Вот, говорит, ружье. Совсем хорошее ружье! Мой отец ходил с ним на охоту, И дед мой тоже с ним на охоту ходил, даже барса убил. Ну такое замечательное ружье!.. Совсем новое. И вот поломалось, какая беда! Люди говорят, вы добрые мастера. Если это правда, вы, наверное, исправите мое ружье». Витачек почесал подбородок. Ну, отремонтировали мы его ружьишко, а оно уже совсем рассыпалось, надо сказать Приходит наш охотник через несколько дней и тащит убитого горного козла. «Это, говорит, вам подарок Видите, какое хорошее ружье?»
Тут мой хозяин распахнул окошко и высунул свою седую голову под дождевые капли.
Вы посмотрите, посмотрите туда засуетилась Мария Терентьевна. Видно, ей очень хотелось, чтобы я увидела то, что показывает муж. Не бойтесь, дождь уже не такой сильный
Я высунула голову под проливной дождь, и хозяин показал мне рога дикого козла, торчащие над входом в дом.
Неужели тот самый? удивилась я.
Конечно. Время идет быстро, сказал Витачек. Как будто все было вчера. Он засмеялся. Как будто вчера мы с Марией Терентьевной познакомились
А где это случилось?
Супруги переглянулись.
Она пришла на наш первый митинг, Витачек покосился на жену. Начала выступать и вдруг
Иржи! сказала Мария Терентьевна строго.
Господи, Манечка, ведь это со всяким может случиться! И мне даже понравилось: такая славная девушка и вдруг
Ир-жи! еще строже сказала Мария Терентьевна.
Молчу, молчу В общем, после митинга я проводил ее домой. И с той поры видите? провожаю домой уже тридцать пять лет
Налить тебе чаю? спросила Мария Терентьевна сердито.
Да, время идет быстро, задумчиво проговорил Витачек. А мне кажется, что мы совсем не изменились! Как помню я тот день, когда в Киргизию приехал Юлиус Фучик
Он замолчал, и я молчала тоже.
И показалось мне, что встал в этой тихой комнате Фучик, веселый и счастливый, в летней красноармейской форме, которую он получил в подарок как почетный всадник Киргизского полка; и прошел Фучик снова по гудящему от ветра Рыбачьему, и по берегу Иссык-Куля, и по тропе среди красных, пылающих утесов
Вы видели Густу? спросила Мария Терентьевна.
Разве могла я не видеть в Праге Густу
Она жила в том же доме, где когда-то они жили с Юлиусом. Мы сидели с ней рядом, близко; я видела ее лицо, слегка усталое, поблекшее, как нежный цветок, и эти блестящие, горячие глаза глаза человека, который ничего не забыл
Мы сидели с Густой рядом; она показывала мне страницы, исписанные ровным мелким изящным почерком, почти без помарок, и медленно перекладывала их одну за другой. Страницы были тонкими, буквы написаны слабо, почти без нажима карандаша. Но столько в этих страницах было силы и правды, столько несгибаемой страстной любви к людям, что не существовало на свете огня, который мог их сжечь, сердца, которое могло бы их позабыть.
То была рукопись «Репортажа с петлей на шее».
Но здесь Иржи Витачек снова начал свой рассказ.
И я медленно, словно просыпаясь, вернулась из Праги в Пржевальск.
Наступил вечер, дождь давно перестал, а мы все сидели за столом. Порывшись в ящике, хозяин вынул фотографию, где была снята в парке большая группа пожилые усатые люди с такими же пожилыми добродушными женами. Это были бывшие члены чехословацкого кооператива, живущие здесь по сей день. Неожиданно Витачек сказал, что он ездил недавно к себе на родину, и так увлекся рассказом о поездке, что мы совсем забыли о сне. Потом они с женой запели чешские песни, я стала им робко подпевать, и когда мы хватились, за окном уже голубел рассвет.