Мамаша! закричал парень в ушанке, высунувшись из кабины и глядя на окаменевшую миссис Аллен. Шли бы вы лучше отсюда, мамаша! Дом сносить не блох ловить: зацепит вас, потом не распутаешься
Что он говорит? пролепетала миссис Аллен, поправляя шапку. Что здесь происходит, объясните мне ради бога
Ничего особенного. Сносят старые дома. Тут по плану будет совершенно другая улица. А людей, которые жили здесь, уже переселили в новые кварталы. И тетю Клаву, у которой мы были, тоже скоро переселят. Она получает новую, хорошую квартиру. Но теперь давайте пойдем отсюда, не будем мешать ему работать.
Не горюй, Маша! упоенно крикнул веселый водитель бульдозера и стал подбираться к другому флигелю.
О, нет, пожалуйста, нет! умоляюще сказала моя спутница. Не будем уходить! Я еще хочу посмотреть Я еще должна понять О, пожалуйста, нет!
Ладно, сказала я. Останемся, если уж вам так хочется. Только отойдем в сторонку.
На следующий день после встречи с миссис Аллен я уехала в командировку. Первое, что я увидела, когда вернулась домой в Москву, была записка, лежащая у телефона:
«Звонили из больницы. Миссис Аллен заболела, ей сделали операцию. Она просила к ней приехать, как только вы вернетесь».
Перечтя записку, я побежала в редакцию. Навстречу по коридору шла секретарша, хорошенькая девушка с челкой, недавно поступившая к нам.
Тут для вас есть записка, сказала она и с интересом посмотрела на меня.
Я развернула сложенный вчетверо листок:
«Звонили из больницы. Миссис Аллен заболела, ей сделали операцию. Она просила к ней приехать, как только вы вернетесь».
По пути в больницу я все время думала о бедной миссис Аллен и старалась представить, что с ней произошло. Заболеть в чужом городе всегда печально. А если вдобавок не знаешь языка Нет, ей действительно не повезло.
Честно говоря, до той поры я понятия не имела, что в Измайлове построили такую большую новую больницу, На заснеженной площади среди новых кварталов возвышались огромные корпуса. Пока дежурная вела меня, я расспрашивала о пациентке из Англии. Сестра рассказала, что у миссис Аллен был аппендицит, очень запущенный к тому же, и едва ее привезли из гостиницы, как немедленно положили на операционный стол. Операция прошла хорошо, скоро ей разрешат вставать.
Так мы дошли до палаты. Сестра открыла дверь. Маленькая светлая комната была пуста.
Уже поднялась, сказала сестра. Шустрая какая! Наверное, сидит в холле
Но в холле миссис Аллен не оказалось. На диване, оживленно разговаривая, сидели три старушки в байковых халатах. Лучи зимнего солнца лежали на хорошо натертом паркете.
Видите вашу англичанку? спросила сестра.
Я огляделась. Миссис Аллен не было.
Вот она! сказала сестра.
Я опять огляделась. Миссис Аллен и признака не было.
Старушки, запахнувшись в халаты, продолжали разговаривать. Сестра потянула меня вперед.
Да вот же ваша знакомая! недоуменно повторила она.
И тут в одной из старушек я узнала миссис Аллен.
Едва сняла она с себя гренадерскую шапку и широкую, как кринолин, юбку, едва осталась без губной помады и лака для волос, как сразу стало видно, сколько ей лет. Из-под длинной больничной рубахи высовывались худые, костлявые ноги в тапочках, пряди седых волос уныло свешивались вдоль похудевших щек.
Дарлинг! пролепетала она, увидев меня.
Она сделала порывистое движение и тут же, охнув, схватилась за бок. В ее глазах я прочла испуг, смятение, мольбу Обхватив ее за талию, я повела бедняжку в палату. Она опиралась на меня всей своей тяжестью, тяжело дышала, в глазах ее были слезы, и опять я угадала в них испуг и непонятную мне мольбу
Устроившись в постели, она взяла меня за руку.
Я знала, что я нездорова, сказала она шепотом. Знала давно. Я часто чувствовала слабость и эти странные, неожиданные боли Но я так боялась пойти к врачу! Одинокой женщине очень страшно болеть. И потом Я не могу сказать, что я бедна, У меня есть небольшой капитал, оставленный в наследство отцом. Боже мой, его так легко потерять! Как же я буду тогда жить?
Помилуйте, ведь вы же художница, у вас есть профессия
Что вы! Она показала головой. Живописью можно заниматься, только если у вас есть капитал или вы где-то служите, имеете другую специальность. Человек, как правило, не может прожить на деньги, которые дает искусство. Это я знаю.
Ну, теперь вам уже вырезали ваш аппендикс, и вы можете успокоиться. Самое страшное позади.
О, если бы это было так! сказала она, словно умоляла кого-то, невидимого мне. Если бы это было так! Но мне все время кажется, что самое страшное впереди. Я боюсь Она потянула меня к себе слабой, горячей рукой. Я боюсь повторяла она шепотом. Если бы вы только знали, как я боюсь, что у меня что-то ужасное, неизлечимое Рак! сказала она одними губами, и я увидела на ее лице ужас.
Перестаньте выдумывать. У вас был самый банальный аппендицит, и все. Только немного запущенный. Очень хорошо, что вы от него избавились.
Нет, нет! торопливо сказала она. Этого никто не может знать!
Послушайте Я погладила ее по руке. Через несколько дней вы вернетесь в гостиницу. Но если вас мучают страхи Я могу рассказать об этом врачу, и вам, для вашего спокойствия, сделают здесь все исследования.
Но едва я пыталась подняться, как миссис Аллеи снова хватала меня за руку, и я чувствовала, как эта худая, как куриная лапка, рука дрожит. Я смогла уйти только тогда, когда она наконец уснула.
Маргарет Аллен лежала на спине, чуть отвернув голову. Плотно сжатые веки вздрагивали. Но даже во сне лицо ее было испуганным и печальным.
Прошло несколько дней, и я услышала в телефонный трубке знакомый голос. Моя английская знакомая восторженно сообщила, что у нее оказалось все в порядке и она скоро выписывается из больницы. Прошло еще две недели, и раздался звонок уже из гостиницы. На радостях я пригласила художницу к себе домой пообедать.
Открыв дверь, я увидела перед собой прежнюю Маргарет Аллен, подтянутую, с подкрашенными розовой помадой губами и безупречной прической. Только теперь на ней была кокетливая, похожая на кастрюльку шляпа, а гороховый джемпер заменила красная пушистая блуза с большим вырезом.
Лавли! воскликнула она, с любопытством озираясь. Уондерфул!
После рюмочки русской водки щеки ее порозовели. Она болтала, показывала зарисовки, сделанные в больнице, свои московские этюды Вторая рюмка еще больше подбодрила ее. Когда мы приступили к кофе, она тараторила без умолку, рассказывала о маленьком городке, в котором живет, о том, как празднуют в Англии рождество и Новый год, о подарках, которые дарят перед рождеством друг другу Но удивительное дело! чем больше она говорила, тем ясней я чувствовала: она думает в эту минуту о чем-то совсем ином. Во всяком случае не о том, о чем сейчас рассказывает.
Что вы делали во время войны, Маргарет? спросила я неожиданно для самой себя.
Она посмотрела на меня, наклонив голову набок.
Это странно, что вы именно сейчас спросили об этом, произнесла она задумчиво. Очень, очень странно!
Отхлебнув большой глоток кофе, она закурила.
Во время войны я жила в Лондоне, сказала она. Когда начались бомбежки, я пошла работать шофером на санитарной машине. Вообще-то я неплохо водила автомобиль. Но это совсем не то, что управлять тяжелой санитарной машиной. Это, знаете, совсем другое дело: ездить ночью с потушенными фарами, когда на улицах нет ни одного огня, подбирать раненых и отвозить их в госпиталь. К этому не сразу привыкнешь.
Она остановилась. Я внимательно смотрела на нее.
Один раз я везла в машине мальчика лет четырнадцати, у которого снесло половину лица, сказала она медленно. А другой раз бомба попала в большой госпиталь. Я думала я никогда не смогу этого забыть. И все-таки забыла. Она затянулась папиросой. Я не была трусихой, в общем. Но одно дело не бояться бомбежки, а другое выдержать, когда увидишь то, что после бомбежки бывает.
Я налила ей чашку горячего кофе.
Спасибо, сказала она. Очень вкусный кофе. Вы не удивляетесь, что я так много болтаю? Вообще-то о нас, англичанах, говорят, что мы молчаливы. Это чепуха. Когда человеку необходимо что-то сказать, он все равно скажет будь он англичанин, француз или русский. Скажет, потому что он человек.
Она придвинула к себе чашку.
Когда я была там, в вашей больнице, что-то переменилось во мне. Не только потому, что все были ко мне очень добры. И не потому, что я до этого многое увидела и поняла в Москве. Может быть, потому, что я испугалась смерти? Не знаю Когда люди начинают бояться смерти, они обращаются к богу. У некоторых людей есть бог. Пожалуй, таких даже немало на свете. Она покачала головой. Может быть, им спокойней, чем мне.
Миссис Аллен задумчиво посмотрела на меня.
Понимаете сказала она. Когда я ехала сюда, я хотела прежде всего увидеть то, в чем мы непохожи. И вот в больнице Я лежала и думала: «Боже, как быстро мы все забываем!» Вот я уже забыла о том, что мы пережили во время войны. Я забыла о том, что нам одинаково дорого и одинаково ненавистно. Я ходила по Москве и искала, в чем мы различны, что нас отделяет друг рт друга. Почему? Почему мы так быстро забываем то, чего человек не вправе забыть?
Она говорила быстро, поминутно затягиваясь сигаретой; на щеках ее выступили розовые пятна.
А я смотрела на эту немолодую женщину, сидящую в моем доме, на ее диковинную, чересчур открытую кофту, на причудливый браслет, болтающийся на худой руке, и видела ее в военной форме, с распухшими, красными от бессонницы веками, за рулем тяжелой, пахнущей карболкой и кровью санитарной машины. И еще я видела руины на улицах Лондона; и ту убитую женщину в Ленинграде, в которую попал осколок снаряда, когда она стояла в очереди за хлебом; и худую девочку на вокзале в Воронеже, которую бородатый солдат кормил супом из своего котелка; и старика в горящей Одессе, что стоял у дороги и плакал; и еще многое, многое другое.
То, чего мы не забыли и никогда, никогда не сможем и не захотим забыть.
ОДНАЖДЫ У ВЕШАЛКИ
Погода переменилась сразу и зима кончилась. Грянуло солнце, обильное, торжествующее, и лишь на бульварах кое-где темнел вдоль ограды старый грязный снег, ноздреватый, как губка. А вскоре растаял и снег.
Деревья еще были голы, но в угольной черноте ветвей уже проступала слабая малахитовая растушевка, предшествующая рождению листвы. Тропинки на бульварах не просохли, и там, где таилась влага, городская скудная земля пахла величаво и прекрасно, как в поле. Порой из-за угла прихватывал ветер, полный резвой игольчатой свежести, но воздух уже прогрелся; и голубой свет вокруг, и эта робкая нежность природы все было невыразимо прекрасным, как бывает только весной.
Я шла по переулку, мимо деревьев и домов, мимо стоящих у тротуара машин, от которых тянуло запахом нагревшегося металла, шла к большому зданию, что возвышалось в конце переулка, блестя окнами, освещенными солнцем. Там находилась музыкальная школа, и я условилась накануне с преподавателем, что приду к нему на урок послушать его ученицу, очень маленькую и очень талантливую.
Но случилось так, что я опоздала, причем опоздала изрядно. Открыв дверь в класс, я увидела незнакомую строгую женщину в очках и сидящего за роялем толстого мальчика. Мальчик играл сонату Гайдна.
Преподавательница выжидающе посмотрела на меня сквозь очки, и лицо ее стало еще строже.
Прошу прощения, сказала я, попятившись назад.
Одну минуту Преподавательница взяла записку, лежавшую на рояле. Здесь фа-диез, Вова, сказала она мальчику. Повтори еще раз. Это, наверное, для вас Она протянула мне записку. Не напрягай кисть, Вова, слышишь?
Из записки я узнала, что преподаватель вернется через час. Он великодушно не упрекнул меня за опоздание, но от этого я не почувствовала себя лучше. Держа записку в руке, я соображала, что же делать: час это слишком мало, чтобы уйти и вернуться и слишком много, чтобы сидеть и ждать.
Было слышно, как в классе продолжает играть толстый Вова. Вдоль коридора сияли наполненные светом окна. Я шла, обступаемая звонкими ручейками гамм, просачивающихся сквозь закрытые двери. Потом где-то тревожно и счастливо запела скрипка Как послушно останавливаемся мы, когда нас ловит на ходу летящий сквозь дверь голос скрипки, говорящий о том, что прошло, и о том, что еще обязательно будет впереди
В вестибюле было пустынно и тихо: голые деревья за окном казались четкими и условными, как декорации. В углу вестибюля холодно поблескивали никелированные вешалки с висящими на них пальто, куртками, шарфами, плащами, детскими шапочками и пушистыми пуховыми беретами, которые так любят юные модницы.
За деревянным барьером пожилая гардеробщица вязала носки. Вторая женщина в косынке и синем халате уборщицы сидела позади вешалок.
Был он раньше человек как человек, сын как сын. А теперь? И все она, змея сказала уборщица горестно, и я поняла, что услышала конец долгой трудной беседы, где, сколько ни рассказывай, все равно материнских обид не перескажешь.
И чем ты им мешаешь? вздохнула гардеробщица и потянула клубок шерсти за нитку.
Не говори
Уборщица махнула рукой и, взяв щетку, зашагала к лестнице. Мы остались в вестибюле вдвоем.
Словно из дальней дали, сюда, приглушенно и нежно, доносилась музыка. Лишь иногда ослепительный пассаж, как звонкий сорвавшийся с кручи водопад, прорывался в вестибюль.
Гардеробщица продолжала вязать.
Мне было видно ее полное тихое лицо, седая прядь, лежащая на щеке. От всего ее облика веяло покоем и уютом, каким-то особым, я бы сказала, деревенским уютом, хотя, наверное, она жила в Москве много лет. В ее чуть сутулой фигуре, в том, как привычно и споро вязала она носок, в клубке серой грубоватой шерсти, лежащей на коленях, было что-то заставляющее скорее представить ее в теплой и чистой деревенской избе, пахнущей свежевымытым полом, чем в застекленном холле, с его современной мебелью и керамическими вазочками.
Входная дверь хлопнула, нас обдало свежестью и ветром. Вошла девочка лет четырнадцати, в коротком пальто и высоких ковбойских сапогах; под мышкой она держала свернутые в трубку ноты.
Ты что так рано, Катя? Гардеробщица встала. Ты же во вторую смену
Сегодня у меня дополнительные занятия. Перед концертом, тетя Маша Девочка расстегивала пальто.
Руки, руки-то Давай сюда. Давай я разотру. Все фасонишь, все без перчаток О господи, холодные, как кочерыжки! Тетя Маша начала растирать девочке руки. Теперь правую давай. Правая она всему голова. Да не тяни ты назад, потерпи
Это не от холода. У меня всегда руки ледяные, когда я волнуюсь, сказала девочка, вздохнув.
Ты что играешь се-мольную? спросила тетя Маша, деловито продолжая растирать пальцы девочки.
Не се-мольную, а це-мольную, тетя Маша, сказала девочка уныло.
Ну, пусть будет це-мольная. Беда не велика. Так ее и Коля играл, и Володя к концерту готовил. Я ж помню. Се-мольная она самая ходовая. И у всех получалось. Ты даже и не думай, что у тебя не получится, в голову себе такое не забирай
У меня третья часть не идет, сказала девочка.
Не идет, не идет, а потом стронется. У всех так. Теперь ступай, руки уже теплые. Пальто оставь, я сама повешу
Она взяла пальто девочки и пошла к вешалке неожиданно легким и быстрым шагом, словно тренер на состязаниях. Старушечья спина ее распрямилась, щеки порозовели Вернувшись, она села на прежнее место, потянула к себе клубок шерсти и опять стала похожа на деревенскую бабушку с вязаньем на коленях.
Вдруг она перестала вязать, и я увидела, что лицо ее стало напряженным. Она прижала руку к левому боку, словно хотела удержать что-то больно и грозно ворочающееся внутри.
Схватывает сказала она виновато, поняв, видимо, что я это заметила. Второй раз сегодня. От погоды, что ли? Так и жмет сердце, так и жмет Она перевела дух. Но потом ничего, отпускает.
Тетя Маша еще подержала руку на левом боку, потом снова принялась вязать.
Сквозь стеклянную дверь было видно, как подъехало и остановилось у входа такси. Из него вышел шофер и заглянул в дверь. Увидев гардеробщицу, он нерешительно вошел.
Привет, тетя Маша, сказал он, снимая фуражку. Лешка тут?
А где ему быть? Тетя Маша подняла упавший на пол клубок шерсти. Занимается.
Ушел не покушав, идол, сказал шофер. Я ему деньги завез. На завтрак. Будьте такая добренькая, тетя Маша, отдайте, когда выйдет