В пустыню безводную приехал, сказала тетя Маша, продолжая вязать. Или в лес густой. Не накормят без тебя твоего Лешку
Так он же не скажет.
Он не скажет, согласилась тетя Маша. Ни в какую не скажет, это верно. Поклади деньги. Не тут, на столик поклади. Я присмотрю, чтоб поел.
Шофер ушел, и я спросила: Это сын его тут учится?
Сын. Целая история с ним. Тетя Маша отложила вязанье. Преподавательница наша ехала в такси, а водитель возьми и расскажи ей про сына. Шесть лет, говорит, парню, а какой-то он никакой. Целый день возле радио сидит, слушает и закорючки на бумаге выводит. Мать его спрашивает: «Ты что, Леша, бумагу портишь, это же соседа бумага, с линеечками». Сосед наш на баяне играет. А Лешка отвечает: «Я не порчу, я ноты пишу». Букв еще, подлец, не знает, а ноты пишет! Учительница прослушала все это и говорит: «Давайте заедем сейчас к вам домой, я посмотрю, что он там выводит». Приехали, взяла она в руки бумагу и видит: парень Чайковского по слуху записал. Первую часть концерта, между прочим. По-ребячьи, конечно, записал, но понять она поняла. Ну, она и взяла его к себе в класс. Пятый год с ним занимается. Пианина у него нету, так он к ней домой ходит уроки учить. На Восьмое марта в Большом театре на концерте выступал. «Серенаду» Рахманинова играл, сказала тетя Маша с достоинством.
Вы, наверное, на школьные концерты часто ходите, сказала я.
На концерты? удивилась тетя Маша. Я ж всегда при гардеробе как же от гардероба отлучаться! Что у вешалки слышу, то и знаю. А за тридцать пять лет чего только не услышишь! И про се-мольную и про эф-дурную про все слышу. И у кого какой концерт, и кто как играет, и кто о чем волнуется. Тридцать пять лет здесь сижу, всех помню. Помню, как Тишу из Ельца сюда привезли, скуластенький такой парнишка был, и сапоги на нем отцовы, старые сапоги. Ниночку помню. Мать сильно ее кутала зимою. Разворачиваем ее у вешалки, бывало, как капусту. Хорошая такая девочка, она в прошлом году премию на конкурсе за границей получила. И Володя Володичка был лучше всех. Вот послушайте
И я слушала.
Я стояла у вешалки и слушала музыку, что пела и дышала вокруг меня, музыку, которой была полна душа этой старой женщины, за всю свою жизнь так и не успевшей подняться по лестнице в школьный зал, когда там шел концерт. Но музыка волшебная властительница дум властвовала и над нею, потому что музыка была жизнью тех, для кого она трудилась и кого любила.
Прославленные музыканты, победители на международных конкурсах, знаменитости, талантом которых восхищались знатоки музыки во всем мире, для тети Маши по-прежнему оставались мальчиками и девочками. О, это детство, которое уходит от нас незаметно и бесшумно, как звезда, и лишь в чьей-то памяти мы остаемся навеки детьми, упрямо и счастливо
Но о ком бы ни вспоминала тетя Маша, она неизменно возвращалась мыслями к Володе.
Она считала его самым талантливым, самым умным, самым красивым. Во всей школе не было мальчика лучше Володи. Было видно, что тетя Маша очень любила этого Володю, и я не сразу поняла, что так она называет пианиста, на концертах которого я не раз бывала.
Это действительно был хороший пианист. Иногда мне казалась, правда, несколько преувеличенной его изысканная нервность и эта манера красиво и бессильно опускать руки, когда отзвучала последняя нота, а аплодисменты еще не грянули. Но многие вещи он играл хорошо, и лучше всего ему удавались Шопен и Дебюсси. Он концертировал в больших городах, выступал за рубежом, о нем писали музыкальные критики.
Глаза тети Маши заблестели, моток шерсти она сбросила с колен, как кошку, и сказала, всплеснув руками:
Если бы вы только знали, какой это замечательный мальчик!
В это время стукнула входная дверь. Я не обернулась. А тетя Маша вдруг умолкла.
Она смотрела поверх моей головы, смотрела безмолвно и пристально, как завороженная. Лицо ее наполнялось светом, будто солнце, уже опустившееся за крыши, вернулось, чтобы осветить это старое прекрасное лицо. В ту минуту оно действительно показалось мне прекрасным.
Володичка сказала она почти беззвучно. Быть не может
Вот тут я обернулась. И увидела, что вошел тот, кого она называет Володей.
Несмотря на ветер, голова его была непокрыта; темные блестящие волосы свободно падали ему на лоб. На нем было короткое замшевое пальто с вязаным воротником и кашне цветов радуги. Рядом с ним стояла девушка.
Я поднимусь с тобой наверх и вас познакомлю, сказал пианист девушке. Слышишь? Он бывает здесь только раз в неделю: занимается с одной девочкой. Знаменитый композитор, и все-таки находит время для школы разве не прелесть? Я вас познакомлю, и ты договоришься, когда он тебя прослушает.
Может быть, это неудобно? спросила девушка нерешительно. Она была высокая, длинноногая, с тонким светлым лицом; большие глаза глядели встревоженно.
Ерунда. Он меня хорошо знает; я играю его вещи. Сейчас я вас познакомлю, и все устроится. Послушай Он посмотрел на нее. Я уже говорил тебе сегодня, что я тебя люблю?
Ты этого давно не говорил. Целых пять минут. Девушка улыбнулась.
Он помог ей раздеться и положил вещи на деревянный барьер у вешалки, потом небрежно сбросил свое замшевое пальто. На девушке был черный свитер, она казалась в нем еще выше и тоньше.
Ты хорошо выглядишь, сказал пианист. Заявляю это со всей ответственностью.
Ох, сказала девушка. Как я волнуюсь, если бы ты только знал.
Тетя Маша вся подалась вперед и, кажется, перестала дышать; она даже стала на цыпочки, чтобы он ее скорее заметил. И пианист наконец ее заметил.
А сказал он удивленно. Вы еще все тут, оказывается! А я думал, вы уже на пенсии Он слегка пожал плечами.
Господи, какой взрослый стал! Семь годиков было, когда пришел первый раз в шубке своей беленькой Тетя Маша перевела дыхание.
Идем наверх, сказал пианист, не глядя на нее, и взял девушку за плечо. Можно войти в класс во время урока, это ничего. Он меня хорошо знает. И все устроится, вот увидишь.
Как сейчас помню, в шубке беленькой повторила тетя Маша беззвучно и счастливо и опустилась на стул.
Пианист, не оборачиваясь, уже шел к лестнице.
Девушка на секунду задержалась, я увидела ее лицо, встревоженное, недоумевающее
Потом она отвернулась. И я тоже отошла от вешалки.
На тетю Машу я старалась не смотреть. Не могла посмотреть на нее, и все тут.
На площадке девушка остановилась.
Я пойду одна, сказала она. Уйди, пожалуйста.
Ты что? Пианист удивленно взглянул на нее.
Пожалуйста, уйди. Я одна пойду.
Да что это тебе в голову взбрело? Не понимаю
Послушай Подбородок у девушки побелел. Ты никогда ничего не хотел понять, если чувствовал, что тебе это помешает. Господи, у меня все в душе перевернулось
Что за глупости ты мелешь?! Пианист взял ее за руку. Пошли, потом разберемся.
Никуда я с тобой не пойду, с силой сказала девушка и отняла руку. И не надо мне твоей помощи. Не надо! Пойми, наконец.
Истеричка, сказал пианист тихо. Еще пожалеешь.
Он повернулся, побежал вниз по лестнице и рывком схватил свое замшевое пальто, по-прежнему лежавшее на барьере. Я услыхала, как громко хлопнула дверь.
Когда я спустилась вниз, тетя Маша сидела там, где сидела раньше, и все так же вязала носок. Лицо ее было спокойным; такие каменно-спокойные лица можно увидеть у русских женщин в трудный час.
Стоя у окна, я смотрела в пустынный переулок. Прошло минут десять, и со второго этажа в вестибюль спустилась девушка. Тетя Маша подала ей пальто.
Володя очень торопился сказала девушка, не смотря тете Маше в глаза. Он просил вам передать, что завтра уезжает на гастроли. Когда он вернется, он обязательно зайдет в школу.
Спасибо, дочка, сказала тетя Маша тихо.
Она вдруг осторожно подняла руку и прижала ее к левому боку. Что-то в ее лице неуловимо изменилось, и я поняла, что ее опять схватило. В третий раз, и крепко. Так крепко, что щеки у нее стали серыми.
Он обязательно зайдет, повторила девушка.
Конечно, сказала тетя Маша еще тише. Как будет время, так и зайдет.
Наверху распахнулись двери.
И тотчас же коридор наполнился раскатистым шумом, говором, стуком быстрых шагов и тем удивительным молодым ветром, какой бывает только в школе во время перемены да еще, может быть, в весеннем лесу.
ХИТРЫЙ ДОМИК
Мы выехали на рассвете.
Солнце еще не поднялось из-за гор, но дымящееся его тепло уже разлилось повсюду. Высвеченные зарей вершины гор, то в надвинутых башлыках снегов, то царственно нагие, сияли на утреннем небе. Оно было чистым, как лицо ребенка, это горное небо в пустынный и волшебный час. Лишь на самом краю, зацепившись за выступ, висело крутое белое облачко. Видавшая виды «Победа» мчала нас к каменистым грядам, обозначающим начало горной дороги.
Но едва мы начали подниматься к ущелью, как вокруг нас что-то неуловимо изменилось.
Повеял игольчатый холодок, в стекло ударил ветер. Оторвавшись от уступа, облачко летело вперед, обступаемое клубами туч. С орудийной силой грянул громовой раскат. Первые капли дождя, тяжелые, как градины, застучали по машине.
Вначале капли ударяли нехотя, словно примеривались, потом застучали все чаще, и, наконец, плотная водяная стена обрушилась с неба. Стеклоочиститель, натужно скрипя, пытался управиться с нею, но напрасно: потоки дождя окружали машину со всех сторон, делая дорогу едва различимой.
Я поглядела на водителя. Лицо его оставалось бесстрастным. В надвинутой на лоб кепке, загорелый, скуластый, он сидел, наклонившись вперед, положив на руль тяжелые руки. И старенькая «Победа», виляя на лысых своих покрышках, терпеливо и храбро лезла все вверх и вверх по крутой скользкой дороге.
Лоснящиеся от воды утесы подступали то справа, то слева; где-то внизу, в ущелье, ревела невидимая река. Сколько времени мы ехали так под дождем, прижимаясь к скалам, слыша, как на крутых поворотах сыплется в пропасть галька? Мне казалось, вечность
И вдруг, точно по волшебству, в глаза ударила ослепительная синева.
Тучи, дымясь, уносились на восток. Глянуло солнце, утихающий дождь раскинулся, как роскошный занавес.
За поворотом показался розовый домик, прижавшийся к скале. Водитель наш снял кепку и вытер лоб.
Вот он, хитрый домик сказал водитель, мотнув подбородком вперед. Его все шоферы знают. Никак этот домик не объедешь
Спустя несколько минут «Победа» уже шелестела колесами по усыпанной гравием площадке и остановилась рядом с тремя мокрыми грузовиками. Мы вышли.
Пока водитель осматривал машину, я пошла по тропе. Над крыльцом домика висела заржавевшая от дождей вывеска: «Чайная». Высокая горная сосна стояла рядом недвижимо, как колонна. К сосне был прибит умывальник. Тот, кто хотя бы однажды умылся в горах ледяной водой, взятой из ручья, знает, какое это блаженство. Она смывает все: пыль, усталость, годы
Умывшись, я вошла в домик. Три столика в чайной были заняты.
У дверей сидел пожилой, коротко стриженный человек с седыми усами и ел гуляш. Дальше я увидела за столиком высоченного верзилу в синем мокром комбинезоне, перед ним стояла бутылка фруктовой воды и открытая банка со шпротами. Возле окна сидел курносый молодой парень в кожаной куртке и читал потрепанный «Огонек». Перед ним на столе ничего не было.
Четвертый столик был пуст. Я села.
Люба! крикнул верзила недовольно. Долго я дожидаться буду?
Из двери за стойкой вышла девушка в голубом сатиновом платье и красных босоножках. Поверх платья белел чистый, но не по размеру большой фартук с кармашками. Глаза у девушки были голубые, из-под косынки выбивалась аккуратно подстриженная белокурая челочка. Девушка прошла мимо стола, где сидел верзила, как мимо пустого места, и остановилась возле меня.
Что будете кушать? спросила она, глядя поверх моей головы.
Люба! сказал верзила, но уже поскромней. Полчаса дожидаюсь. Ты же мне весь график ломаешь.
Есть гуляш, сказала мне Люба. Есть куры с картошкой.
Вот сейчас жалобную книгу стребую, проговорил верзила без всякой уверенности в голосе, выложил всю коробку шпрот в глубокую тарелку и стал есть.
Чай будете пить? спросила меня Люба, не оборачиваясь.
Парень у окна продолжал читать «Огонек». Я заметила, что он сосредоточенно читал самые нижние строчки, где был адрес типографии и номера телефонов.
Приняв заказ, Люба отошла от меня. На мочке ее маленького, нежно вылепленного уха темнела родинка.
Два часа на дожде под машиной лежал, сцепление забарахлило, сказал верзила, ни к кому не обращаясь. Промок, как дьявол, всего трясет
Ничего, высохнешь, заметила Люба, проходя мимо него. Сказала не подам, значит, не подам. Водителям не положено.
Как же вы план без подачи выполните? Верзила саркастически усмехнулся.
Ты про наш план не заботься, сказала Люба строго. Нашел себе заботу. Сколько вас, таких заботливых, в кювете у дороги валяется Люба подошла к столику возле окна, где сидел парень, читающий «Огонек». С вас сорок четыре копейки, сказала она, и маленькое ее ухо стало пунцовым.
Еще стакан чая, сказал парень быстро и отложил в сторону «Огонек». Но Люба тут же отошла.
Я видела худенькую прямую ее спину, острые плечи. Походка у нее была удивительно легкая. Парень смотрел ей вслед.
Открылась дверь, вошел наш водитель; мокрые его волосы были приглажены. В дверном проеме сверкнули лиловые склоны гор. Умытый дождем дуб стоял, небрежно облокотившись о скалу, как гусар. Какая-то пичуга бесстрашно села на его могучую ветвь.
Люба принесла на подносике гуляш и два стакана чая. Один стакан она, не глядя, поставила перед парнем, сидящим у окна, другой понесла пожилому человеку с седыми усами. Поставив чай, она присела возле него на табуретку.
Все переживаете, дядя Федя? сказала она участливо, подперев подбородок круглым кулачком. Вот уже и год прошел Как внучек ваш, наверное, вырос?
А что ему делать? сказал дядя Федя и вздохнул. У детей одно занятие: растут себе, и все. Славный такой мальчишечка, веселый Он опять вздохнул.
Вот уже целый год прошел, повторила Люба, а вы все убиваетесь, дядя Федя. Вы же со своими живете, не с чужими людьми, с дочкой, с зятем
Это верно, сказал дядя Федя. Дочка у меня хорошая, на зятя тоже пожаловаться не могу Но тебе, Люба, не понять. Ты еще молодая, Люба. Вот ты говоришь: год прошел, как Варя умерла. Но как же можно через год забыть человека, если ты с ним столько лет прожил? Вернусь я после рейса, поставлю машину на базу, иду домой и еще издали на окна смотрю. Варя моя, бывало, как бы я поздно ни возвращался, всегда меня ждала. И в окне у нее свет был. А сейчас иду и смотрю: темно в моих окнах, нигде ни огонька. Конечно, я понимаю: дочке с зятем утром рано вставать, внук уже спит Понять понимаю, а стою перед домом, как столб, и смотрю на темные окна. И войти не могу. Нету моего огонька, Люба, сказал он и так сжал руку в кулак, что пальцы его побелели. Нету моего огонька.
Люба хотела что-то сказать, открыла рот и опять закрыла.
Может, еще вам чайку принести? наконец произнесла она дрожащим голосом.
Ехать пора, сказал дядя Федя и неловко поднялся со стула. Рейс дальний, только к вечеру доберусь. Бывай здорова.
Сутулясь, он пошел к выходу. Через несколько минут под окном зафыркал мотор, тяжелый «МАЗ» развернулся и выехал на дорогу.
Задумавшись, Люба стояла у двери.
Верзила в синем комбинезоне ел шпроты из глубокой тарелки, как борщ. Парень у окна все глядел в «Огонек». Стакан с чаем стоял перед ним нетронутый.
С вас сорок семь копеек, наконец сказала Люба холодно, подходя к окну.
Двойную порцию сахара, быстро и неуверенно сказал парень.
Я двойную положила, сказала Люба, глядя в окно. Куда ж еще, и так ложку провернуть нельзя. И вообще не понимаю, чего ты расселся. Хочешь из графика выйти, что ли?
Любочка, сказал парень торопливым шепотом. Подожди минутку, Любочка. Я хочу, чтоб ты поняла
Чего уж тут понимать! сказала Люба громко. Вызвали в суд за хулиганство. Получишь пятнадцать суток, и все. Тут понимать нечего.
Ты только выслушай меня сказал парень с отчаянием, но Люба повернулась к нему спиной.