Подойдя к нам, она села на свободный стул и засунула руки в кармашки фартука.
Вчера к нам два иностранца приезжали, сказала она. Из Ге Дэ Эр. Инженеры, на стройку ГЭС ехали. Можете представить, свежего хлеба не едят!
Как это? удивился наш водитель.
Они сухой едят. Дядя Федя сказал. Подсушат его на печке, тогда кушают. Я сегодня полбатона сожгла, пока научилась.
Они что, еще приедут?
Кто их знает. Это я на всякий случай. Может, приедут, может, нет. Вам чаю дать или компот?
Получи с меня, сказал верзила.
Он вылил в стакан остатки фруктовой воды и с отвращением ее выпил.
Рубль тридцать, сказала Люба, собирая посуду.
Железный ты человек, Люба, вздохнул верзила и надел поверх комбинезона промасленную куртку. Из таких, как ты, шайбы делают.
Он нахлобучил на лохматую голову кепку и пошел к дверям. Наступила тишина. Мы чинно пили пахнущий мятой чай.
Дай хоть компота, растерянно сказал парень.
Пятьдесят пять копеек за все, произнесла Люба металлическим голосом и поставила перед ним стакан с компотом. И журнал отдай, Петя. Третий раз его читаешь, наизусть можно выучить.
Ты сядь на минуту, Любочка, сказал Петя умоляюще. Только на одну минуту!
Люба села, крепко сжав губы.
Я тебя вчера весь день искал, сказал Петя убитым голосом.
Что я, гриб подберезовый? Люба глубже засунула руки в карманы фартука. Меня искать нечего.
Поговорить с тобой надо. Разве здесь поговоришь?
А что ты мне можешь сказать? Люба неожиданно рывком повернулась к нему, глаза ее наполнились слезами. Что? Что? Прославился на весь поселок, скандалист несчастный. На комсомольской витрине твой портрет повесили: висишь красавец куртка разорвана, под глазом синяк Ну, чего ты в драку с ним полез?
Слушай, вдруг сказал Петя твердо и положил на стол обе руки. Слушай теперь, я все сначала тебе расскажу. Все расскажу, как было. Когда Хромов пришел работать к нам на базу, меня ребята предупредили: с ним надо поаккуратней. Если чего попросит, делай без отказу, иначе он тебе припомнит не раз и не два. Они сказали, я послушал и из головы выбросил: мне это ни к чему. Прошел месяц, идет Хромов мимо меня и говорит будто мимоходом: «Слушай, Костюченко, заезжай сегодня по пути в Чернореченский совхоз, захватишь мне три мешка картошки, я уже договорился с ними». Я отвечаю: «Как же это по пути, Павел Степанович? Сто пятьдесят километров крюку. Пусть диспетчер наряд выпишет, тогда поеду, пожалуйста». Он покосился на меня и отвечает: «Ты, Костюченко, как я вижу, чокнутый. Умный человек так отвечать не будет». Сказал и проехало. Ну, еще месяц прошел, все тихо. И вдруг меня переводят на верхнюю стройку. Там рейсы самые тяжелые и, главное, уезжаешь надолго. А я к экзаменам готовлюсь. Я туда-сюда «Нет, говорят, приказ уже Хромов подписал». Что ж, думаю, учебники с собой возьму, можно, в конце концов, и там заняться. Решил и слова Хромову не сказал. Ни он мне ничего, ни я ему ничего. Прошло еще время, и вдруг мне дают другую машину. Кузов побитый, мотор ни к черту, сцепление барахлит, тормоза еле держат. Из другого парка машина, у нас такой и не было. Проходит мимо меня Хромов и смеется: «Это чей драндулет Костюченко?» И опять я ему ничего не сказал. Слышишь, Люба? Опять не сказал ни словечка.
Слышу ответила Люба.
Стал я возиться с этой машиной, продолжал Петя. Больше ремонтирую, чем езжу. Вернусь из рейса и опять в мастерскую: до самой глухой ночи копаюсь одно переберу, другое выточу. А приду за получкой мне почти что ничего и не следует: рейсов-то у меня мало. И опять я Хромову ничего не говорю. Нет, думаю, доведу этот драндулет до такой кондиции, что все закашляются. И вот уже стала моя развалюха настоящей справной машиной. Работает, как часы! И так я ее полюбил, Люба, сказать не могу. Столько в ней всего моего: и сил, и времени, и выдумок разных Я ей даже имя дал: «Коза». Ты не смейся, Люба, я даже с ней разговаривал, когда мыл или заправлял в дороге, сказал он с трудом. И вдруг я прихожу и вижу: нет в гараже моей Козы! Я туда сюда Говорят: «Хромов на твою машину Груздева перевел». А Груздев уже две машины в парке разбил, у него несколько раз права отнимали. Во мне прямо оборвалось все, Люба. Я ведь в ней каждый винтик знаю; она только чихнет, а мне уже понятно, что ей требуется. А для Груздева она машина и машина, Н все. Он вытер ладонью лоб. И все-таки, Люба, я Хромову ничего не сказал. Ни слова.
Почему ж не сказал? вдруг спросила Люба. Пошел бы и высказал все в глаза.
Самолюбие не позволяло, ответил Петя. Мне ребята тоже говорили: чего молчишь? А я мараться об такого человека не хотел. Работаю и вроде его не вижу. В конце концов, думаю, я ж эту машину не для себя делал для автобазы. На автобазе она и есть. И все знают, какой она была и какой стала. Это каждый механик понимает. Даже Хромов.
Ну? сказала Люба. Дальше что было?
Она смотрела Пете прямо в лицо. Мне хорошо были видны ее глаза, голубые, с чуть приподнятыми уголками, открытые и храбрые, как у мальчишки.
Дали мне самосвал, продолжал Петя. И послали на нижнюю стройку. Туда гравий возил, оттуда грунт. Езжу день, езжу два все ничего. Наконец получаю наряд на цементный завод. Взял цемент еду на стройку. Вообще-то цемент в такие машины не грузят, но тут выхода другого не было. Погрузил я его по-хозяйски, снизу рубероид подложил, сверху покрыл брезентом. Еду тихо, не спеша, чтоб ветром его не разметало. Приезжаю на стройку там Хромов. Ходит, со строителями ругается: «Из-за вас, говорит, у машин простой, вы нам все графики ломаете». Стою я, разгрузки жду. А у них что-то заело: некому цемент принять. И вдруг подлетает ко мне Хромов: «Сваливай, говорит, Костюченко, цемент и езжай назад! При таких ихних порядках мы черта с два план выполним». «Куда ж это я свалю? спрашиваю. Грязь кругом». «Вали прямо в грязь! кричит. Пусть они сами разбираются. Нам дела нет!» И лезет ко мне в машину. «Нет, говорю, Павел Степанович, как хотите, я цемент гробить не буду. Тут целая машина. Сейчас за прорабом побегли, он распорядится, куда везти. Одна минута». А Хромов выругался и за управление хватается, чтоб вываливать цемент, значит. Петя вздохнул. И тут, Люба, я, конечно, его легонечко пихнул. Совсем легонько, но почему-то так вышло, что он из кабины вылетел и прямо в грязь. Вскочил он на ноги, кинулся ко мне мужик он здоровый: выкатились мы оба из машины, и тут уже я сам ничего не помню. И он мне, и я ему: что было, то было. Когда опомнился, стоит передо мной старшина, как свеча. Повели в отделение. А там как раз комсомольская дружина. Хромов свидетелей привел: они подтвердили, что я его из машины выбросил. И подал он на меня в суд за оскорбление его личности. Петя замолчал.
Что ж дальше будет? произнесла Люба тихо.
Дальше суд. Что же еще
А ты и там ничего не расскажешь?
Нет, ответил Петя серьезно и встал. Там я все скажу. Я ж не Хромову буду говорить. Я людям скажу.
Наступила тишина.
Под окном неожиданно запел петух, потом расшаркался и важно пошел к дороге. Послышался шум мотора петух без памяти кинулся в сторону; из-за скалы показались два грузовика. Они остановились на посыпанной гравием площадке, захлопали дверцы, из машин вышли водители.
Поехал я, сказал Петя и отодвинул табурет.
Обожди, сказала Люба испуганно.
Некогда ждать, Люба. Ты же знаешь, куда мне ехать. Я и так столько времени здесь просидел. Он стал застегивать кожанку.
Обожди сказала Люба таким голосом, будто бежала в гору.
Люба сейчас стояла к нам спиной, я видела только ее острые плечики, затылок с белокурыми завитками на крепкой тонкой шее.
Зато мне было видно лицо Пети. В нем медленно, как в ясной воде, отражалось все то, что он читал на Любином лице. Я заметила, как светлели его глаза, как открывались они все шире
Иди, вдруг сказала Люба. Иди, я сейчас выйду.
Дверь открылась, вошли два прибывших водителя. Щеки их раскраснелись от ключевой воды, мокрые волосы были приглажены.
Привет, Любочка! крикнул один из них еще с порога.
Петя наткнулся на него, как на дерево. По-моему, он ничего не видел. Он вышел из домика и остановился возле своей машины.
Я сейчас сказала Люба невнятно и тоже выскочила из дома.
Они стояли теперь у машины оба.
Люба что-то быстро говорила, закинув голову, а Петя стоял, наклонившись к ней, и слушал, чуть приоткрыв рот; было понятно, что он может стоять так целый день.
Мне стало совестно, будто я подглядывала за ними в щелку. И я отвернулась от окна.
Через минуту Люба вернулась.
Самосвал Пети медленно отъехал от дома. Продолжая смотреть в окно, Люба прошла через комнату и остановилась у столика, за которым сидели два прибывших водителя.
Есть гуляш, сказала она, и я увидела, что она вся светилась. Есть куры с картошкой.
НА РАССВЕТЕ
Этот дом стоял у обрыва над морем, и в штормовую погоду там было не очень-то уютно. Все странно оживало в нем: двери скрипели, стекла дребезжали, занавески на окнах шевелились, а в печке что-то гремело и ухало, будто там сидел филин. Ночью ветер усилился, и сквозь сон мне чудилось, что по дому, стуча сапогами, ходят незнакомые люди и двигают мебель.
Но проснулась я от тишины.
Ветер прекратился, звездная морская тишина опустилась на крышу, словно облако.
Все стало прозрачным и невесомым, все умолкло, и лишь далеко внизу шелестел прибой; шум его был тихим и ровным, как дыхание спящего человека. Проснулся и затрещал сверчок, старый запечный жилец. И тут я услыхала, что в окно постучали.
Под окошком, заглядывая в комнату, стоял мальчик лет девяти.
Лицо его казалось сонным, словно он не вполне проснулся; волосы торчали, как перья. Это был Вася, сын моей соседки. Увидев меня, он кивнул головой и отошел, ожидая, когда я выйду.
Накануне мы с Васей договорились отправиться до восхода солнца в Змеиную бухту. В бухте, по словам знатоков, водились такие камешки, каких нельзя было сыскать нигде. В этот приморский поселок съезжались отовсюду заядлые искатели камней; в бухтах, заливах и заливчиках можно было увидеть людей самых разных возрастов и профессий, которые бродили, точно одержимые, по берегу в поисках внезапной и счастливой находки.
Но мне и Васе не дано было стать одним из этих счастливцев.
Мы восхищались волшебным рисунком чужих камней, их окраской, их таинственным блеском и странной живой теплотой. Но сами мы ни разу не нашли ни одного стоящего камня, который знатоки удостоили хотя бы взглядом. Отчаявшись, мы договорились отправиться вместе в Змеиную бухту и попытать удачи там.
Когда я вышла, еще не начало светать. Кривая плоская луна висела над морем. Мальчик ждал у калитки, дрожа от предрассветного холода.
Потопали? спросил он вместо утреннего приветствия. Голос его звучал сипло, как бывает спросонья.
Мы стали спускаться по крутой, осыпающейся тропе.
Могучий запах моря и влажного песка обдал нас, и тотчас же меня охватило ощущение счастья, удивительное по своей внезапности и силе. Из темноты медленно, как на негативе, проступало море. Луна, источавшая жестяной холодный блеск, начала бледнеть и теплеть. Небо быстро наполнялось светом. Все менялось вокруг, становясь выпуклым, зримым, обретая новый объем и краски.
Тропа закончилась, под ногами звонко заскрипела галька. Вокруг не было ни души, и казалось, что на всем белом свете только мальчик и я не спим в этот час.
Их в Змеиной бухте тыщи, сказал мальчик, и я поняла, что он все время думает о камнях. После такого шторма только и собирать. Их там, наверное, видимо-невидимо.
Он глянул вверх и остановился так внезапно, что я споткнулась.
Пушкин! закричал он в изумлении и восторге. Видите?
Я посмотрела вверх и тоже увидела Пушкина.
Над нами возвышалась гора, подсвеченная скрытым за нею солнцем; изгибы ее вершины складывались в рисунок, четко повторяющий человеческий профиль. Мощный и нежный лоб, чуть выпяченные вперед губы, твердо вылепленный подбородок Лучи высветили другой горный изгиб, и сходство стало еще явственней.
Огромная гора в розовом пламени зари несла над нами лик поэта. На секунду я подумала, что было бы, если бы каменные губы разжались и горное эхо грянуло, повторяя литую пушкинскую строфу
Заря разливалась, продолжая изменять окружавший нас мир.
Все выглядело сейчас по-другому: море, небо, облака. Но больше всего изменились горы.
Днем это были серые, выжженные, не очень-то живописные вершины; в расщелинах не звенели ручьи, а когда вы оступались, по откосу сыпалась черствая, сухая, как пепел, земля.
Но сейчас казалось, что горы полны тайн, точно сказочные шкатулки.
Мальчик и я шли по берегу, задрав вверх головы, не отводя глаз от горных вершин.
Одни были тревожно-лиловыми, как грозовые облака; других словно охватило пламя; третьи светились мирным золотым теплом. Каждая вершина своими очертаниями повторяла что-то знакомое нам, требующее, чтобы его угадали и назвали, и мы с мальчиком кричали наперебой, стараясь опередить друг друга:
Набатная башня!
Корабль!
Голова орла!
От пронзительной морской свежести, от сознания счастливого нашего одиночества на этом волшебном берегу мы оба словно опьянели и кричали во все горло, размахивая руками:
Каравелла Колумба!
Рыцарь с мечом!
Прибрежная галька хрустела под ногами, мы спотыкались; один раз я заметила, как из-под башмаков выпрыгнул круглый розовый светящийся камешек и исчез, смытый волной. Я смутно подумала, что хорошие камни могут быть сейчас и здесь, не только в Змеиной бухте, но тут из-за горной гряды брызнул слепящий свет и медленно показалась верхушка багрового диска.
И опять все стало другим горы, небо, облака, море, и мы смотрели только на них, не в силах оторвать от них глаз, не в силах заставить себя смотреть под ноги, где, может быть, лежали самые редкие, самые красивые, самые удивительные камни, от одного вида которых ахнули бы любые понимающие в этом деле люди.
Высоко над нами на каменистой площадке виднелся памятник. Он стоял в расщелине, прижавшись к горе, словно искал у нее защиты от непогоды и ветров.
Это был обычный невысокий обелиск с красной пятиконечной звездой вверху, обнесенный оградой; такие памятники павшим в бою воинам видишь в селах или в поле у дороги. Тень горы укрыла его своим крылом, и снизу памятник казался тонким и нежным, как стебелек.
У вас был дедушка? неожиданно спросил мальчик, и я снова споткнулась, глянув на него.
У каждого человека, в общем, был дедушка, ответила я осторожно. А почему ты вдруг об этом спросил?
Ваш дедушка был старый? сказал мальчик.
Лицо его стало очень серьезным.
Тогда он казался мне очень старым. Да и сейчас, наверное, тоже. Он был совсем седой, понимаешь. Волосы у него были белые, мягкие и стояли ежиком.
Сказав это, я сразу вспомнила дедушку таким, каким он приехал к нам в гости из деревни: высокого, худого, с сутулой стариковской спиной, с большими теплыми руками, в топорщившемся новом пиджаке, вынутом перед поездкой из сундука
А почему ты спросил о дедушке? сказала я, все еще видя перед собой старого седого человека с крестьянским загаром на морщинистых щеках.
Мой дедушка был совсем молодой, сказал мальчик задумчиво. Как бы вам объяснить Понимаете, когда он умер, он еще не был мой дедушка. Он был просто моей мамы папа. Я его ни разу не видел. Только на фотографии. Там он совсем молодой как мальчик.
Он наклонился, снял свои кеды и зашлепал босиком по воде. Я сняла туфли тоже. В этом месте утес нависал над морем, не оставляя береговой полоски; миновать его можно было только пройдя по ледяной воде.
Когда мы выскочили на берег, щеки у мальчика стали синими, да и я, наверное, выглядела не лучше. Мы натянули башмаки на мокрые пятки и зашагали дальше.
Впереди желтела известковая гряда, обойти ее было нельзя: море здесь оказалось глубоким. Мы стали взбираться, раздирая ладони об острые гребни. Мальчик оступился и покатился с гряды вниз, сбив с ног и меня. Несколько секунд мы молча лежали на гальке, огорченно сопя и соображая, целы ли мы. Потом пошли снова.
За скалами пряталась Змеиная бухта.
Она открылась сразу; сверкающая неподвижная зеленая вода лежала в округлой чаше, как огромный изумруд. Но мы загляделись не на нее.
В это время из-за уступа вышел человек. На нем была старая соломенная шляпа, вязаный свитер и полосатые пижамные штаны, заправленные в промокшие лыжные носки. Он шел прямо на нас, близоруко щурясь сквозь очки с толстыми стеклами, и нес маленький влажный мешочек, на дне которого что-то лежало.