Последняя фигура вписывалась в схему полета секунда в секунду. Небольшой доворот, и машина выравнивается. Все. Домой!
«Клубничный-один», я «Клубничный-двадцать пять». Режим закончил. Разрешите выход на точку?
Разрешаю
И только теперь он снова подумал о Наде, о том, что самолет из Новосибирска если еще не зарулил на стоянку, то наверняка потихоньку подъезжает к аэровокзалу, и Надя сейчас, по-детски прижавшись носом к стеклу иллюминатора, вглядывается в толпу встречающих И пока ей Андрей или Ната не скажут, что он на полетах, она все будет взволнованно искать его глазами.
Впервые за многие годы Виктору Антоновичу захотелось быстрее вернуться на родной аэродром, увидеть издали уже обозначенную огнями взлетно-посадочную полосу, прицелиться в точку, отмеченную линейкой красных фонарей, и ощутить мягкий удар застывших колес о жесткий камень полосы. Подрулить к стоянке, снять высотные одежды, помыться в душе, выйти под звездное небо и глубоко вдохнуть запах скошенной у домика и уже почти высохшей травы.
И увидеть Надю. Ее живые глаза. Вздрогнувшие губы
Его мысли резко оборвала вдруг подступившая тревога. Взгляд метнулся по циферблатам приборов и замер на манометре масляного давления стрелка быстро ползла к нулю
Уже в следующее мгновение Виктор Антонович нажал кнопку передатчика и сказал, не слыша собственного голоса:
Я «двадцать пятый». Остановился двигатель. Высота девять. Курс девяносто. Давление ноль.
Тишина захлестнула, подступила к горлу, навалилась на плечи.
«Двадцать пятый», снижайтесь до шести тысяч. Нет ли у вас пожара?
Приборы пожар не показывают. Но если упало давление, значит, повреждение в системе маслопровода. Пожар может вспыхнуть в любую минуту.
Я «двадцать пятый», высота шесть тысяч.
Выполняйте запуск двигателя.
При первой же попытке запустить двигатель тревожно замигала сигнальная лампочка в хвостовом отсеке пожар. Двигатель заклинило.
«Двадцать пятый», вам стропа. Вам стропа Немедленно оставляйте самолет. Как поняли?
И в это самое мгновение Виктор Антонович увидел под собой густое мигание городских огней. Где беспорядочной россыпью, где стройными рядами. Неуправляемая машина, начиненная полным боекомплектом и сотнями килограммов керосина, подобно бомбе с подожженным фитилем, неслась на вечерний город, на головы одетых в домашние халаты женщин, на улыбающихся во сне малышек
«Двадцать пятый», я вам приказываю покинуть самолет, услышал Виктор Антонович голос Сироты. Ты меня слышишь, «двадцать пятый?»
Слышу, сказал летчик сухо. Самолет снижается на точку. Принимаю меры.
Он окинул взглядом город, и ему показалось, что окраина ближе с его левой стороны. И Виктор Антонович плавно развернул влево отказывающийся повиноваться самолет. На мгновение оглянулся, и в его глазах отразились срывающиеся с обшивки короткие лоскуты пламени.
«Двадцать пятый»!. Виктор!.. Немедленно катапультируйся! Я приказываю! Слышишь, немедленно!
Конечно, он слышит. Но до окраины еще несколько секунд Надо удержать штурвал, чтобы пылающий самолет не рухнул на маленькие и хрупкие домики города. Всего несколько секунд Совсем немножко. Вон за эти огни. Там уже чернильным пятном расползалось безлюдье, туда дотянуть
Все. Можно катапультировать.
Он убрал с педалей ноги, затылком прижал голову к спинке и потянулся к красной ручке
Пиропатрон сработал безукоризненно, и катапультное сиденье, окрасившись на мгновение цветом пожара, реактивным снарядом рвануло в зенит. Когда сработала парашютная система и тугой хлопок задержал падение, Виктор Гай увидел почти под собой горящие обломки самолета. В обступившей вдруг тишине он даже услышал, как языки пламени с шипением и треском слизывали с металла авиационный лак. Мигающая чернота надвигалась быстро и неумолимо. Густо запахло хвоей; затем сильный и неожиданный удар снизу отозвался горячей болью в бедре и затылке, перед глазами поплыли черные матовые шары. Задержав усилием воли ускользающее сознание, Виктор Гай увидел рядом длинные, очищенные от коры бревна и высокие кучи еловых ветвей.
«Угораздило же меня на эти дурацкие бревна, подумал он, куда удобнее было бы опуститься на еловые ветви»
Еще он подумал о том, что случайный отказ техники спутает теперь все планы, поломает задуманное дело, что, хотя его вины в случившемся и нет, все равно уже теперь никто не захочет его поддержать, даже Сирота. «До первой ошибки» Но его ли это ошибка?..
Конечно, его. Командир отвечает за все
И еще он успел подумать, и даже не подумать, а расшифровать тупую боль у сердца, отчетливо почувствовать, как чертовски хочется жить, пусть трудно, пусть сложно и часто безрадостно, но жить! С болью, с бесконечной тоской и короткой радостью, но жить!
А боль пройдет. Он знал, что всякая боль отступает, и тогда сознание бытия дарит человеку восторженные минуты такой радости и такого счастья, ради которых стоит бороться, стоит жить
ПОТОМУ ЧТО ЛЮБЛЮ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Усыпанные черным щебнем холмы неожиданно расступились, и Муравьев совсем близко увидел скалистую кромку берега, услышал ухающие накаты волны, йодистый запах водорослей. Здесь, у цели, ему вдруг показалась бессмысленной затея с прощальным ритуалом отмахать двенадцать верст под дождем, чтобы десять минут постоять у океана. Глупо, конечно, выдумывать несбыточные прожекты, уезжая в двухнедельную командировку. Глупо и, естественно, смешно. Хотя чем черт не шутит, когда бог спит. Один человек вышел из дому, чтобы купить рыбу, а по воле событий стал солдатом и попал на войну.
События могут сложиться в самую неожиданную комбинацию, и, конечно же, не исключено, что его Муравьева, могут вдруг оставить для дальнейшего прохождения службы на Большой земле. Вероятность ноль ноль целых и одна тысячная, но мечтать и надеяться дозволено всем, потому как мы все «рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор»
Ведь шутки шутками, а действительно преодолели. И летают через полюс, и подо льдом ходят, и через льды.
Северный Ледовитый
Да, почти круглый год он упирается острым торосистым льдом в невысокие черные скалы. И лишь в короткий промежуток лета, когда перетертый штормами лед отступает от берега, о голые растрескавшиеся камни с тяжелым грохотом разбиваются серые, как бетон, океанские волны, вызывая гам и писк на птичьих поселениях.
Муравьев облюбовал этот дикий уголок с опрокинутой в воду слоистой скалой после отъезда Лены. Здесь можно часами наблюдать за птичьими ссорами, за темными потоками воды, шумно врывающимися в извилистые каньоны и так же шумно откатывающимися назад. Здесь всегда покачиваются на мелководье аккуратно обточенные прибоем бревна плавника. Здесь можно найти приплывшие невесть откуда замысловато скрученные корни, похожие на пляшущих человечков или на застывших в стремительном движении животных. Величаво белеющие вдали льдины неизменно вызывают желание пофилософствовать на житейские темы, поговорить с океаном, погрустить и помечтать о будущем.
Здесь можно оставаться по нескольку часов, если у тебя нет полетов и ты ничем не занят по службе. Сегодня у Муравьева в резерве лишь несколько минут. Через два часа приедет машина и отвезет его к трапу пассажирского лайнера.
Муравьев застегнул рвущуюся на ветру накидку и осторожно спустился к воде. Глухо захрустели под каблуками тонкие грифельные пластинки, отчетливее захлюпала в камнях вода. На отмели она была бесцветно-прозрачной и неприветливо холодной
Муравьев зачерпнул в ладони взметнувшуюся на гребне пену, подержал, пока она не растаяла, и выплеснул на камни. Хотелось дольше постоять здесь, но время торопило в обратный путь.
Ветер уже не мешал идти, наоборот подталкивал в спину, и Муравьев вернулся в поселок, где жили семьи офицеров авиационного полка, намного раньше, чем рассчитывал. Он замедлил шаг и перестал смотреть под ноги под каблуками тонко зазвенела бетонная дорога, ведущая на аэродром и к поселку. В самом поселке бетонку почему-то не проложили, и люди здесь от дома к дому передвигались по скрипучим дощатым тротуарам. Зимой, правда, все укрывалось толстым слоем снега и выбоины на дорогах, и тротуары, зато в летние месяцы полковые юмористы имели богатую пищу для острот и каламбуров на темы быта и благоустройства.
Далекий Север со своими лютыми холодами, бесконечно долгими днями и ночами не внес особых поправок в жизнь приехавших сюда людей. Так же как и в Подмосковье, у кого-то во дворе на белом шнуре от списанного парашюта трепыхалось женское белье, в кювете валялся лопнувший резиновый мячик, у кого-то окна закрывали пожелтевшие газеты вместо занавесок, на покосившемся крыльце потягивался полосатый кот.
Существенные поправки Север внес, наверное, только в муравьевский дом. Но из этого не следовало делать какие-то выводы, ибо исключения бывают в любом правиле. И Лена, безусловно, была исключением.
Все, что напоминало о ней в комнате, Муравьев по возможности старался не трогать. Не потому, что воспоминания грели душу или вызывали прилив оптимизма, просто не хотелось ничего менять ни в жизни, ни в квартире. И уже шестой месяц на исцарапанном подоконнике рядом с прожекторным обломком зеркала лежали две женские заколки и маленькие маникюрные ножницы. Зеркало было не простое увеличительное, и каждый раз, когда Лена брала его в руки, губы ее по-детски вздрагивали в улыбке, а в глазах искрились насмешливые огоньки.
Укладывая чемодан, она завернула было зеркало в газету, но почему-то раздумала и оставила осколок на подоконнике. То ли он ей показался тяжелым, то ли просто ненужным там, в другой жизни, Муравьев так и не понял.
Еще Лена оставила ему зачем-то свои комнатные туфли. Не забыла, нет, они стояли на виду у кафельной печки, где и по сей день стоят, она даже подержала их в руках, но в чемодан не положила, видимо, в ту минуту еще не до конца была убеждена, что больше не вернется сюда; может быть, и верила, что они ей пригодятся здесь.
Может быть
Только теперь Муравьев убежден, что Лена сюда не вернется, и ни заколки, ни зеркало, ни комнатные туфли ей здесь уже не понадобятся. А коль так, то следовало бы давно упаковать все в фанерный ящик, затолкать туда еще висящий за дверью халат и маникюрные ножницы, бросить сверху испещренный крестиками календарь, в котором она зачеркивала прожитые на Севере дни, и отправить посылку во Львов без письма, без объяснений.
Дождь перестал. И хотя тучи все еще жались к земле, комкались в торопливой погоне, закрывая горизонт, на аэродроме загудели двигатели, и через некоторое время, рассыпая по тундре грохот, в темное месиво облаков ушла командирская «спарка» на разведку погоды.
Муравьеву стало чуточку обидно, что сегодняшние полеты уже будут проходить без него, что, даже если он сейчас покажется в летном домике, где ребята переоблачаются в высотные доспехи, неторопливо шутят в ожидании команды на вылет, его встретят не как своего, потому что со вчерашнего дня, точнее, с момента, когда командир зачитал телеграмму, из центра, его жизнь отслоилась от жизни однополчан и пошла где-то рядышком, но по самостоятельной плоскости. Муравьев только еще не успел осмыслить, на каком эшелоне эта плоскость выше, ниже или вовсе поставлена на ребро?
Что ж, пусть полетают без него. В этом небе он оставил достаточно следов за последние годы. Летал и ночью и днем, и летом и зимой, в дни ясные и в непогожие, в этом небе он, как говорят газетчики, возмужал и обрел крылья. Первый класс за здорово живешь не присваивают.
Да ведь и не насовсем он улетает, от силы на месяц, хотя Лена вон тоже думала, что не насовсем, халат оставила и туфли комнатные, а жизнь распорядилась по-своему. Любимая работа, квартира в городе, Санька в садике, театры рядом.
Как он все-таки мало знал ее Да и можно ли знать до конца другого человека, если в самом себе не всегда способен разобраться?
Муравьев открыл туго набитый чемодан, переставил его с табуретки на пол и потискал кулаком в углах. В том месте, где не было книг, белье слегка продавилось. Он взял на подоконнике осколок зеркала, сдунул с него пыль и положил в чемодан. Лену трудно чем-нибудь удивить, но эта стекляшка наверняка вызовет в ней какие-нибудь добрые чувства. А может, и наоборот заставит вспомнить одинокие дни и ночи, когда в полку шли учения, когда объявлялась повышенная готовность, когда проводились перелеты на другие аэродромы, когда улетали за новыми самолетами, когда дежурили Короче говоря, в ее жизни было вполне достаточно таких дней и ночей, чтобы взвыть от тоски.
Муравьев сам не понимал, почему ему хотелось найти для Лены какие-то оправдательные аргументы такую долю делили жены всех здешних летчиков. Однако уехала только Лена. Уехала не в порыве гнева, не с шумом и треском, как это иногда бывает, а спокойно, даже буднично, будто в гости на неделю.
Муравьев даже не поверил, когда она ему еще в коридоре сказала, что завтра улетает к маме.
Что-нибудь случилось?
Ничего не случилось, спокойно ответила Лена. Завтра будет самолет транспортный, летит в отпуск жена вашего командира эскадрильи, пригласила меня
Муравьев снял меховые унты, куртку, подошел к Лене, обнял ее.
Очень интересная новость.
Надоело мне здесь, сказала Лена и отстранила его руку. Одичать можно. По Саньке соскучилась, по нормальным магазинам, по городу
Как же я без тебя здесь буду? полушутя спросил Муравьев. Но Лена шутки не приняла и ответила с легкой обидой:
Мне кажется, что тебе с твоими самолетами будет не хуже. И не говори, пожалуйста, глупостей.
Когда ожидать тебя?
Вот отойду немного, напишу Видно будет.
Письмо пришло на исходе второго месяца. Она писала о Саньке, что он быстро растет и становится упрямым и непослушным, что родители оставили ей двухкомнатную квартиру в старом люксе, что у них очень симпатичный кот Одиссей, что работает она в лаборатории горючих ископаемых при Академии наук и что Санька спрашивает: «Когда приедет папа?..»
Отпуск ему был запланирован на предпоследний месяц года. Его бы могли и раньше отпустить на десять дней, по семейным обстоятельствам, но для этого надо, как минимум, объяснить командиру семейные обстоятельства. А что он мог объяснить, если и сам толком не разобрался в случившемся.
И вообще хватит об этом. Вот-вот машина за ним приедет, и через час-другой он будет высоко и далеко от этого рыжего бревенчатого домика, от дощатых тротуаров, под которыми все лето хлюпает вода, от длинного до тошноты дня и от унылых заполярных пейзажей.
Такие случаи, сказал ему один из приятелей, бывают раз в столетие. Так что радуйся и считай, что тебе кошмарно повезло.
Муравьев не возражал, но и для бурной радости не видел причин.
Хотя случай сам по себе действительно выдался редкий. Кто мог предположить, что в один совсем не прекрасный день его вызовут на командный пункт, не дав закончить обед. Он терялся в догадках по какому поводу? Перебирал различные варианты, и все это оказалось далеким от истины. Его ждал на КП училищный командир эскадрильи, которого курсанты звали «стариком», только уже не майор, а полковник. Белый Роман Игнатьевич. Он обнял Муравьева при всех его начальниках, неуклюже поцеловал в висок и тихо сказал:
Спасибо, дорогой, не подвел старика
Все так же обнимая Муравьева, повернулся к умолкшим офицерам и как-то фамильярно подмигнул им.
В училище он был у меня самый толковый курсант. И тут вот Знаете, приятно.
Потом они еще около часа сидели дома у Муравьева. Роман Игнатьевич рассказывал о жизни и службе муравьевских однокашников, кто и где летает.
Как погиб Миша Горелов? спросил Муравьев.
Просто При взлете в турбину попала птица Он упал сразу за полосой Самолет взорвался И все.
Миша Горелов был его другом по училищу. Последнее письмо Муравьев получил от Горелова, когда его уже не было в живых. Как он мечтал слетать в космос! И вот его нет. Нет и никогда не будет
Они помолчали. Затем командир встал, заполнив собой маленькую комнату, и спросил:
Давно она уехала?
Скоро полгода.
И как думаете дальше?
Не знаю.
Роман Игнатьевич поправил блестящую кокарду на фуражке, отставил ее на вытянутую руку в сторону, как бы издали посмотрел и неожиданно спросил:
Хочешь погостить у меня в полку? Машины почти такие же. Только у нас город и почти в центре Европы. И с Леной, может быть, встретишься. Или думаете разводиться?
У нас ведь Санька
Вот видишь. Ну так что, согласен?