Вера Павловна, вы не боитесь?
Вера давно знала этого опытного инженера, знала его рано располневшую жену, сына-девятиклассника и дочь-первокурсницу. С начальником испытательной лаборатории ей довольно часто приходилось быть откровенной, и они сдружились, относились друг к другу искренне, уважительно.
Нельзя сказать, что боюсь, ответила Вера, но немножко страшно. Уверенности не хватает.
Да, если это брак, пострадает много непричастных, Вера Павловна.
Я знаю. Потому и не хватает уверенности.
Хорошенько все обдумайте. Вы еще очень молоды, Вера Павловна.
В последней фразе инженера Вера уловила сразу несколько подтекстов. «Вы еще очень молоды» Это значит, что она еще ни черта не понимает в производственной дипломатии и во взаимоотношениях начальников и подчиненных, что она не знает, в каком случае ее поддержит коллектив, а в каком отвернется, что с высоты своего жиденького опыта она не в состоянии оценить, что хуже неточная гарантия изделия или черное пятно на весь заводской коллектив.
«Вы еще очень молоды» Это может значить и другое береги платье снову, а честь смолоду. И третье совершишь ошибку не переживай, впереди целая жизнь, можно сто раз ее исправить.
Какой же из этих трех вариантов она должна выбрать? Какой? Самый простой. Подписать. И всем станет легко и просто Всем ли?..
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Самолет капитана Шелеста погрузили на трайлер и отвезли в полковую ТЭЧ. Помятый, иссеченный глубокими царапинами, в масляных потеках, он по-прежнему оставался стремительным, готовым рвануться в небо только прикажи. Но, судя по тому, как печально качали головами осматривающие самолет инженеры и техники, висеть ему на этих подставках не день и не два.
Женьку Шелеста не отпускали врачи. Муравьев хотел поговорить с ним, но доктор не разрешил. «Завтра», сказал.
Муравьев вернулся в ТЭЧ, бесцельно лазил под самолетом, осматривал вмятины. Их было бесчисленное множество, глубоких и мелких, зияющих оголенным металлом и расцвеченных глиной и зеленью травы. Одна из царапин была у самого основания крыла. Должно быть, от какого-то резко выступающего над землей предмета, похоже деревянного колышка. Возможно, и от камня.
От чего угодно может быть, сказал Толя Жук. На такой скорости кусочек сухого грунта может черт знает что натворить. Он посадил ее, как ребенка в люльку. Просто поразительно. Ни одной царапины сам не получил. А ее, лапушку, мы быстро поставим в строй.
Он панибратски хлопнул машину по фюзеляжу.
В чем причина, предполагаешь? спросил Муравьев.
Причин может быть много.
Все-таки?..
Не знаю Он же летает как бешеный. Могло что-то от перегрузки случиться. Впрочем Нет, пока не знаю Будем смотреть.
К ТЭЧ лихо подъехал на новенькой «Яве» уволенный недавно в запас старшина сверхсрочной службы Прокопенко. Это был опытный механик по самолетам и двигателям, прослуживший в полку более двадцати пяти лет и уволившийся по настоянию своего старшего сына инструктора городского комитета партии. Провожая старшину в запас, летчики, инженеры и техники подарили ему мотоцикл красную «Яву», о котором старик мечтал давно и безнадежно. Подарили ему эту машину с пожеланием не забывать однополчан и хоть изредка заезжать на аэродром.
Прокопенко приезжал в ТЭЧ почти ежедневно. А уж сегодня он и подавно не мог усидеть дома. Вдруг консультация понадобится или совет какой? Он это очень обожал давать советы. И надо отдать должное, советы его были, как правило, дельные.
Здравствуйте, Николай Николаевич, протянул Прокопенко Муравьеву шершавую ладонь. Могу чем-то быть полезным?
Вполне, улыбнулся Муравьев. Мне очень нужен мотоцикл. Доверите?
Надолго?
До конца дня.
М-да А правишки у вас имеются?
Имеются.
Давно не ездили?
С полмесяца.
Значит, один провозной надо сделать.
Муравьев уверенно запустил мотор, плавно взял с места, сделал круг, остановился.
Годится?
Сойдет, согласился старшина. Если вернешься поздно, оставишь его здесь. Я завтра утром на автобусе подъеду.
Ну спасибо.
Муравьев заехал в общежитие, надел кеды, спортивный костюм. Немного подумал и взял с собой кожаную куртку: дело к вечеру.
Ездить на мотоцикле он любил не меньше, чем летать. Скорость, естественно, не та, но тут его приводили в восторг совсем иные ощущения: трубный рев ветра, смена красок и запахов, цепкий накат резиновых шин.
Было около пяти часов. Через несколько минут Вера закончит работу. Можно вполне успеть к заводу и встретить ее возле проходной.
Мотоцикл бежал по асфальту без малейшего напряжения. Муравьев чуть-чуть взял на себя ручку управления газом, и стрелка на спидометре заметно пошла к сотой отметке. «Подходим к звуковому барьеру», подумал Муравьев и сбавил газ: впереди были извилистая дорога и встречные машины.
По городу он ехал совсем тихо, почему-то казалось, что из любого подъезда и в любую секунду на дорогу может вылететь какой-нибудь бесшабашный юный гражданин с мячиком и оказаться под колесами. Ведь правила движения для такого действуют только тогда, когда его крепко держат за руку папа или мама.
Муравьев оставил мотоцикл на стоянке, сам подошел поближе к заводской проходной.
Люди выходили группами и по одному. Одни были сосредоточенно-задумчивы, другие оживленно о чем-то говорили. О чем они говорят и думают? Вот, например, та женщина с гладко причесанными волосами, в застегнутой на все пуговицы сиреневой кофте. Ей наверняка за сорок. В авоське две бутылки с молоком. Значит, дома ждут дети. Может, один, может, больше. Что еще ее ждет? Муж? Для чего ждет? Как он ее встретит: улыбкой или грубым словом? Если улыбкой, то почему она так безразлично смотрит вперед? Видимо, дома кто-то больной лежит. Возможно, и самой нездоровится. Подойти бы и спросить. Скорее всего не поймет она этот искренний порыв. Удивится или в лучшем случае промолчит, что возьмешь с пьяного Одно Муравьеву ясно, что эту женщину никакая радость не ждет. Он даже не представляет, что вообще ее может радовать. Искренне, глубоко. День получки, наверное, премия, приглашение к соседу в гости, смешная передача по телевидению И все же огорчений у нее больше, чем радостей. Мальчишка в школе безобразничает, учится плохо, не слушается Муж пьет
Мама!
Женщина встрепенулась, заулыбалась. Навстречу ей шла девушка с букетом цветов, примерно лет двадцати. Букет отдала матери, обняла, поцеловала ее. Так, обнявшись, они и растаяли в толпе.
Сколько загадочного и интересного скрыто в каждом человеке. Наверное, живут вдвоем с дочерью. Отец погиб или оставил их вдвоем Быть может, он машинист паровоза и сейчас в рейсе. Или полярник. А у матери день рождения
Вера вышла из проходной так неожиданно, что Муравьев даже не сообразил сразу, что это Вера. В длинном красном свитере с подвернутыми рукавами она сразу выделилась на однообразном фоне проходной. Слегка наклонилась, придержала согнутым коленом сумочку, спрятала в нее пропуск и, сдунув со лба челку, пошла прямо на Муравьева, не глядя на него и не замечая его. Здесь было все ясно спешит на свидание.
Когда она почти поравнялась с ним, он тихо позвал:
Вера!
Она повернула голову, остановилась, ослепительно улыбнулась и покраснела.
Муравьев, ты не можешь без фокусов, да?
«Я не могу без тебя», хотел сказать он, но что-то удержало его. Еще ему хотелось сказать, что она удивительно похорошела за эти четыре дня, но и эти слова застряли где-то внутри, и произнес он только хриплое:
Здравствуй, Егорова.
Ведь это так далеко, сказала Вера, подождал бы у дома.
У меня два колеса, Муравьев кивнул на мотоцикл, и я хочу покатать тебя.
А мы не шлепнемся?
Думаю, что нет.
Я должна переодеться.
Поедем.
Они подошли к машине. Вера сразу оценила, что ее узкая юбка не позволит сесть на заднее сиденье как следует и, глянув на Муравьева, покраснела. Он все понял.
Садись, как на стул, посоветовал ей. Я буду аккуратненько. Сумочку на руку и держись за меня. Договорились?
Угу.
Он вез ее так, как возят хрустальную посуду. Мотор работал тихо и четко, колеса мягко амортизировали на мелких выемках асфальта.
Что получилось у вас сегодня?
Ничего.
Можешь не скрывать. Катя уже все знает, ей кто-то позвонил.
Наверняка преувеличили.
Дурачки вы все. О себе только и думаете.
Муравьев не ответил. Вера в чем-то была, безусловно, права. Очень часто летчики скрывают от близких небезопасные стороны своей профессии, и редко кто из них рассказывает жене, если что случается с машиной. Они сами безгранично верят в технику и боятся поколебать эту веру у близких. Да и к чему волновать других, если все закончилось благополучно. А другие все равно волнуются, узнают о случившемся от третьих лиц, часто искаженно, и переживают вдвойне недоверие, даже если оно во имя блага, всегда обижает.
Хочешь перекусить? спросила Вера, когда Муравьев плавно притормозил возле ее подъезда. Мотоцикл ты водишь неплохо. Пожалуй, не хуже, чем самолет.
На тракторе у меня еще лучше выходит.
Пойдем.
А может, мы позже поужинаем? Дело к вечеру, а ехать нам далеко.
Далеко? Куда?
Потом узнаешь.
Нет, ты без этих штучек не можешь жить.
Иди быстренько переодевайся, а я здесь машину посмотрю.
Ну ладно, Муравьишкин, затверждаем: ужин после прогулки. Она, не оглядываясь, пошла к дому, только пламенем мелькнул среди зелени ее красный свитер.
Лена вот так бы, очертя голову, ни за какие коврижки не поехала. Она бы сначала узнала куда, зачем, надолго ли? «Ни к чему, сказала бы, и тебе туда ехать не надо. Не свернул голову на самолете, свернешь на мотоцикле»
Может, и не сказала бы. Однажды они отдыхали с нею в звенигородском санатории под Москвой. Стоял лютый декабрь. Ртутный столбик опускался до двадцати пяти тридцати градусов. А Лена подъезжала на лыжах к мужскому корпусу и стучала палкой в окно. И они брели с нею через заросшие лесом холмы куда глаза глядят. Однажды в пургу, заблудившись, потеряли дорогу и вышли к санаторию только поздним вечером.
Лена вела себя мужественно, ни жестом, ни словом не показала, что ее валит усталость, что в душе растет тревога. И уже потом, дня через два с удивлением при зналась, как она струсила и как ей хотелось передохнуть.
Вера возвратилась быстро. Теперь она была в черных брюках и вместо сумочки несла небольшую авоську.
Я готова. Она улыбнулась и сдунула с брови челку. Это у нее получалось очень мило.
Держись за меня. И покрепче.
Над этим стоит подумать
Они выехали на междугородное шоссе, и Муравьев прибавил скорость. Вера что-то хотела сказать, но в ушах с треском полоскался штормовой поток воздуха, и, поняв, что ее не услышат, Вера замолчала, прижавшись щекой к прохладной коже его реглана.
Когда они свернули на проселочную дорогу, Муравьев вдруг засомневался, правильно ли они едут. С высоты эти дороги, деревни, леса и перелески выглядели по-иному. Они казались невысокими, угловатыми зелеными пятнышками, по версте от опушки до опушки. А тут такой лесище, что фуражка свалится, если глянуть на верхушки. Просека сверху виделась ровной темной линией, а вот поди отыщи ее!
И все-таки чутье Муравьева не подвело. Он точно выехал на знакомую опушку с тригонометрической вышкой и на противоположной стороне луга отчетливо разглядел силуэты двух высоких дубов.
Куда мы приехали?
Мы летаем над этой вышкой. Захотелось посмотреть на нее не сверху, а снизу, слукавил Муравьев. Погуляем, здесь красиво. Я дико соскучился по такому лесу на Севере.
Это, пожалуй, ты неплохо придумал. Вера повесила на руль мотоцикла авоську. Я уже тысячу лет не была в лесу.
Они шли по опушке, не спеша огибая луг и приближаясь к тем дубам: Под ногами шуршала пересохшая трава, пахло мхом и летом. Неуловимые запахи шли от нагревшихся за день берез. Эти запахи Муравьеву казались знакомыми; наверное, так же пахли маленькие карликовые березки, подступавшие к северному аэродрому, быть может, что-то вынесенное из детства.
Муравьев аккуратно снял с молодой березки узкую полосочку бересты, потер ее и отслоил тоненькую пленочку. Улыбнулся:
Сейчас поговорим с лесом.
Он туго натянул в руках берестинку, прижал ее к верхней губе и сделал несколько коротких втяжек воздуха, похожих на поцелуй. Берестинка отозвалась соловьиным свистом. Муравьев повторил свой фокус, но уже в другом тембре и с новыми вариациями. И тотчас где-то в глубине перелеска очень похоже откликнулась неизвестная птица.
Получается! удивилась Вера. Клюнула, глупенькая
Она повисла, обхватив руками две растущие рядом березки, и склонившееся к горизонту солнце заиграло в ее каштановых волосах. Муравьеву непреодолимо захотелось подойти к ней, тронуть рукой это сияющее, как «золотое руно», чудо, сказать что-то ласковое, нежное. И он уже шагнул к ней, но Вера, словно угадав его намерение, вскинула вдруг руку и громко крикнула:
Смотри, вон гнездо!
Муравьев оглянулся. Действительно, среди стройных побегов орешника запуталось гнездо какой-то неизвестной пичуги. Сухие травинки, палочки, кусочки мха все это было искусно свито и переплетено, разумно уложено в тройную рогатку ветвей.
Здорово, правда? тихо сказала Вера.
Да, так же тихо ответил Муравьев и замолчал. Но молчать не хотелось, потому что Вера своим проникновенным тоном, восхищенным взглядом, сиянием волос и просто своим присутствием в этом лесу растревожила в его душе что-то давно забытое, радостное.
Не знаю, бывает ли у тебя такое Я часто просыпаюсь весь переполненный восторгом. За окном ветер, капли, как горошины, в стекло барабанят, по подоконнику, а мне хочется всем, всем объявить, что я живу, что слышу это, вижу, чувствую. Ты не знаешь, что значит быть наедине с небом, быть с ним на «ты», чувствовать его дружеское расположение, поддержку. Это знают только летчики-истребители. Это прекрасно, Вера. Но во сто раз прекраснее возвращаться из полета на землю. Она может быть очень жесткой и неласковой, но я люблю ее, люблю все, что на ней имеется.
Он говорил сумбурно, перескакивая с одного на другое, но Вера слушала его не перебивая, ни о чем на спрашивая, лишь изредка и еле заметно кивала в согласии головой.
Я, наверное, какой-то зачарованный этой красотой. Безумно люблю лес, траву, холмы; и когда думаю, что еще долго-долго буду всем этим любоваться и наслаждаться, мне хочется кричать. Я и людей люблю. Мне нравятся все наши летчики, техники. Они славные люди, преданные делу и друг другу. Я только боюсь, когда с небом начинают фальшивить. Это страшно. Это равноценно измене. Можно быть снисходительным ко многим человеческим слабостям, уж так устроен человек, но если ты выбрал себе дело в жизни, будь честным с ним: здесь фальшь я не принимаю. И не понимаю
А что еще ты любишь, что ненавидишь? серьезно спросила Вера.
И Муравьев правильно понял интонацию ее голоса. Тихо, но твердо ответил:
Я не люблю злых людей
Я тоже задумчиво сказала Вера. И очень боюсь, что меня посчитают злой.
Почему же? улыбнулся Муравьев.
Но Вера сделала нетерпеливый жест:
Погоди, выслушай А потом реши, как бы ты поступил на моем месте.
Она говорила очень непосредственно, как-то просто. Но в глазах ее он видел волнение. И понимал его, и разделял.
Допустим, забракую партию изделий. А меня не поддержат. Никто. Ни начальство, ни инженеры, ни рабочие. Как мне тогда жить, Коля, если меня перестанут люди любить? Бежать с завода? Но куда?.. Сегодня я должна позвонить директору и сообщить свое решение. Он, мне кажется, уверен, что я подпишу документы, и вся эта полубракованная партия отправится к заказчику.
А ты твердо уверена, что это брак?
Нет, не твердо.
Надо быть уверенной.
Я поставила лампы этой серии на испытательный стенд. Сама задержка партии изделий уже плохо. Мы сорвали график поставок заводу-заказчику. А если недодадим изделия, сорвем им и план выпуска продукции. За это по головке не гладят. И всю эту кашу заварила я. Завод лишится почестей, рабочие поощрений. За это мне спасибо не скажет никто. Как бы ты поступил на моем месте?
Не знаю, какой ты была в институте, но в школе, я помню, мы все тайно завидовали твоей принципиальности. Ты была чертовски смелой. Многие думали, что тебя на экзаменах срежут. А ты как гусь из воды. Оказывается, не только мы, но и учителя с тобой считались. И уважали. А почему? Вера промолчала, и Муравьев сам ответил на свой вопрос: Потому что ты принципиальничала не по мелочам, а по большому счету