Муравьеву живо вспомнился случай, когда химичка кому-то из учеников поставила тройку за четверть. И Вера на правах классного старосты заступилась, потребовала, чтобы знания ученика проверили дополнительно. Была создана комиссия, тройку заменили четверкой, а разговоров об этом случае хватило до самого выпуска.
Школа и завод понятия разные, задумчиво сказала Вера. И тут надо крепко подумать, Муравьев.
Надо подумать, согласился Муравьев.
Они подошли к тем двум дубам, которые он видел со стороны тригонометрической вышки. Теперь уже вышка была на противоположной стороне луга. Омытая дождями, она блестела в лучах заходящего солнца, словно была собрана из дюралевых труб.
Знаешь, Муравьев улыбнулся, безумно хочется залезть на этот дуб. Ты разрешаешь?
Если хочется значит надо лезть. В ее голосе звучала шутливая обреченность.
Муравьев бросил на траву кожаную куртку, подпрыгнул и ухватился за шершавую ветвь. Она прогнулась, спружинила как перекладина. Муравьев сделал короткий взмах ногами, резко выпрямился, и ветка в тот же миг оказалась под ним. Элементарное гимнастическое упражнение подъем разгибом. Не задерживаясь, он в темпе перехватил руки, оперся ногой о сук, подтянулся и вновь перехватил руки. Густая крона расступилась. К верхушке ветви были тоньше и гуще. И наконец Муравьев увидел то, ради чего он затеял всю эту поездку, и что ему очень не хотелось увидеть.
Верхушка дуба была срезана, словно он рос не в лесу, а на городском бульваре, где каждую весну стригут и ровняют кроны. Значит, Женька Шелест задел за дерево самолетом и повредил систему выпуска шасси.
Он не мог не почувствовать этого. Даже легкое облачко лупит по корпусу с барабанным грохотом, а тут срезаны ветки толщиной с руку. Женька слышал, знал и промолчал. Почему? Побоялся ответственности? Смалодушничал?
Как там на высоте? крикнула снизу Вера.
Сквозь листву Муравьев не мог разглядеть ее.
Порядок! ответил он.
Тебе хорошо! позавидовала Вера. В паутине веток мелькнул ее красный свитер.
Ему хорошо, ему проще Женьку считают героем, а Толя Жук наказан. За что? За то, что Женька смалодушничал?
А вдруг он и сам не знает, что смахнул верхушку дуба? Маловероятно, очень мало, но чего не бывает в авиации.
Муравьев мысленно пересел в кабину Женькиного самолета и попытался представить все, что случилось на этом отрезке полета. Вот он замыкает петлю, перекладывает машину на крыло и делает полный переворот на пикировании Все. Ручку на себя. Плавно, чтобы вписаться в режимную глиссаду. А скорость громадная, и самолет «проседает». Но двигатель свое берет и начинает вытаскивать машину из провала. Взгляд на высотомер и тут же удар Взгляд вперед ничего нет, самолет набирает высоту. Могло так быть? Могло. Но удар-то он услышал, если не увидел дерево? Да и дерево увидел наверняка. В такой ситуации все внимание на землю.
Нет, все он знал. Все! И скрыл. Даже от Муравьева скрыл. Плохи твои дела, капитан Шелест. Очень плохи
Насовсем залез? спросила Вера.
Не могу слезть!
Почему?
Боюсь!
Тогда прыгай. Буду ловить.
Вертолет бы вызвать.
Посиди, я сбегаю.
Я сам сбегаю. Сейчас спущусь и сбегаю. На нижней ветке он повис, качнулся и сделал классический соскок с присядом и вытянутыми вперед руками.
Вот и я.
Вера сидела на траве, обхватив руками колени. На длинных сжатых пальцах горели ягодами шиповника наманикюренные ногти.
Что ты там увидел?
Многое, серьезно ответил Муравьев. Пойдем отсюда.
Он поднял куртку и протянул Вере руку. Они некоторое время шли молча. Потом Вера преградила ему дорогу и неожиданно спросила:
Что случилось?
И Муравьев не стал хитрить.
Еще не знаю, сказал он, но, кажется, что-то скверное случилось.
Это тайна?
Нет. Сегодня утром Женька Шелест задел самолетом дерево, на которое я взбирался. Из-за этого у него заклинило систему выпуска шасси. Самолет он посадил хорошо, но причину отказа скрыл. Наказан техник Толя Жук. Почему Женька это сделал, я не знаю.
Муравьев подобрал с земли старый сухой корень, обломал у него несколько отростков и протянул Вере танцующего человечка.
Здорово! улыбнулась она. Спросила: Ты с Женькой не говорил?
Нет. Я попрошу, Кате пока не надо С Женькой я, конечно, буду говорить, хотя
Что?..
Понимаешь, я дублер у него. Сам бы хотел выступать на параде. И если Белый узнает, Женьке не лететь. Полечу я. Многие это поймут, а многие и не поймут. Я чужой в полку, прикомандированный. А Женьку давно все знают и любят. Даже осознав его вину, меня не поймут.
Они замкнули круг и снова возвратились к тому месту, где стоял мотоцикл. Вера сняла с руля сумочку, достала небольшой сверток. Пошелестела пергаментом и протянула Муравьеву бутерброд.
Подкрепись.
Муравьев взял бутерброд, посмотрел на Веру. И вдруг захотелось схватить эту женщину на руки, зарыться лицом в ее волосах, прижать к себе и целовать, целовать Однако он не сделал ничего этого, опустил глаза и тихо сказал:
Спасибо за заботу.
На здоровье!
Может быть, она даже догадалась о тех чувствах, все поняла. Может быть У женщин на этот счет интуиция на высоте. А может, и не догадалась. Ему как-то стало все равно. Он без особой охоты дожевал бутерброд, потер руку об руку и спросил:
Поедем, что ли?
Побудем немножко
Ладно.
Вера сорвала еще несколько полевых цветков, засмеялась.
Ты помнишь, какие мы венки плели в пионерском лагере? Пышные, как королевские короны Сделать?
Если хочешь
Помоги мне. Будешь держать цветы. Ладно? А с Женькой ты просто обязан поговорить. Он умница. Поймет и сделает все как положено. Поговоришь?
Безусловно.
Ты не сжимай так сильно букет.
Не буду.
На твоем месте я бы все решила просто.
На чужом месте решать всегда легче.
Легче? Тогда скажи, как бы поступил на моем месте?
Очень просто Слышишь, какую дробь дятел выбивает? Между прочим, эти птицы из-за своей старательности погибают раньше времени. От сотрясения мозга.
Грустная шутка.
Грустная правда. Мне один натуралист сказал.
Солнце скатилось к самому горизонту, потеряло блеск, силу, стало краснеть, подобно остывающему металлу. Жарко зарумянились редкие облачка. Два маленьких красных уголька засветились в глазах у Веры.
Так что бы ты все-таки сделал на моем месте? напомнила Вера.
Не подписал бы документы и крышка. Тут и думать нечего. А если твой директор заикнется, ты ему напомни, что вы для обороны страны работаете. С этим шутить опасно. И рабочих не бойся. Не такие уж они мещане и рвачи, чтобы лишняя десятка заслонила им все. Поймут они тебя отлично. И еще больше уважать станут. А уступишь за твоей спиной хихикать начнут. Главное убедись в своей правоте и стой как скала. Не сдвинут.
Действительно просто. А я ломаю голову.
Есть еще вариант. Нужно убедиться, что изделие не отвечает ГОСТу. Если лампа проработает, скажем, вместо положенных ста часов восемьдесят пять, надо будет указать эту цифру в ее паспорте и отправить по назначению. И думать тут нечего.
Такую лампу на станцию не поставят.
В учебном комплексе используют.
Все равно это будет брак, Муравьев. И неприятностей заводу не избежать. А следовательно, и мне. Вот ведь как все непросто
Она согнула в кольцо толстый жгут из стебельков полевых цветов, перехватила сложенные концы несколькими витками сытника и водрузила свое произведение на голову.
Ну как?
В ореоле полевых цветов она стала еще красивее.
Такой вот изображают весну на плакатах. Только не в свитере и брюках, а в длинном зеленом сарафане.
Я же современная, Муравьев. Весна на мотоцикле.
Да, конечно. И все-таки давай будем выбираться из лесу засветло.
Ладно. Вера сняла венок и подошла к Муравьеву. Я никогда не видела венка на голове мужчины. Можно?
Смешная ты.
Вера стояла рядом. Он слышал запах ее остывающей кожи, видел каждую ее ресничку, верхушки деревьев в глубоких глазах. Когда Вера, поднявшись на цыпочки, покачнулась, Муравьев прижал ее, и, не понимая, что с ним происходит, поцеловал ее руку, где-то возле запястья, где сквозь нежную кожу просвечивалась голубая веточка сосудов.
Вера на мгновение замерла, но сделала вид, что ничего не произошло. Отступив на два шага, взволнованно сказала:
Точно Цезарь Правда.
Муравьев молчал и смущенно улыбался.
Поехали домой, предложила Вера и, круто повернувшись, пошла к мотоциклу.
Лес уже начал затягиваться темно-серой пеленой, терять очертания, но дорога еще просматривалась, и Муравьев не включал фару. Он чувствовал, как доверчиво прижалась Вера щекой к его спине, видел сцепленные на груди ее хрупкие пальцы и вел машину так, будто заводил на посадку боевой истребитель. И только когда они выехали на автостраду, он включил фару и прибавил двигателю обороты. Удаляющийся лес слился в единое темное пятно.
Ровный шум мотора и однотонное шуршание шин настраивали на такие же однотонные раздумья, но и в мыслях, и в чувствах все смешалось, и Муравьев никак не мог логически осмыслить происходящее. От Женьки его мысли перескакивали на лесную опушку, которую он все время видел сверху, с самолета, только вместо дубов и тригонометрической вышки на опушке среди редких деревьев стоял красный мотоцикл, а рядом он и Вера с венком из полевых цветов на голове. Когда он начинал думать о Вере и о себе, память услужливо подбрасывала ему шумную заводскую проходную, пожилую, глубоко задумавшуюся женщину с ее улыбающейся дочерью и Веру, прячущую в сумочку пропуск
Когда они остановились возле Вериного дома, Муравьев почувствовал, как у него учащенно забилось сердце. Он хотел, чтобы Вера позвала его к себе в дом, и боялся этого. Боялся торопить события, боялся ошибки, потому что в какой-то миг его покинула уверенность, что тот лесной поцелуй, та полузабытая взволнованность, связавшая их тонкой ниточкой, не случайны, не придуманы
Видимо, о чем-то подобном думала и Вера. Сойдя с мотоцикла, она придержала его рукой за плечо: дескать, не надо вставать, и, почувствовав, что он понял ее жест, извиняющимся тоном сказала:
Ты поезжай. И если захочешь Потом, позже, то позвони Я буду рада твоему звонку.
Она поправила рукой его волосы, провела пальцами по щеке.
Поезжай, Муравьев.
Машина от избытка скорости несколько раз вильнула и цепко взяла дорогу. Луч фары раздвинул темноту. На повороте, словно доски на заборе, замелькали полосатые придорожные столбики.
У самого аэродрома Муравьев притормозил машину и развернул ее в обратном направлении. Вот теперь-то в самый раз и с Женькой поговорить.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Женька Шелест тоже рано ушел с аэродрома домой. Как только медики закончили обследование, он переоделся и на попутной машине уехал в город. Забрал в садике ребят, погулял с ними в парке лесотехникума. Там всегда было много любителей-собаководов, Юрка и Гера с удовольствием следили за собачьими проделками.
Потом они втроем посидели в кафе-мороженом, в магазине игрушек купили появившийся наконец «Конструктор» и поехали домой. Ребята, не снимая своих кепочек, сразу приступили к «Конструктору». Женька закрылся на кухне. Он сел на табуретку и бездумно уперся глазами в противоположную стену, на которой белела отшлифованным деревом почти готовая скрипка его, Женькино, детище. Сколько часов он отдал этому инструменту сосчитать невозможно. Еще в училище его товарищ по самодеятельности Яша Костюковский уронил скрипку и проломил нижнюю деку. Женька попытался отремонтировать инструмент, попробовал сделать новую деку. С детства он возился с деревом возле отца, мастера-краснодеревщика. Но хотя дека и была сделана очень точно, скрипка потеряла прежнее звучание и на некоторых звуках безбожно фальшивила.
Женька все-таки отремонтировал инструмент, аккуратно заделав пролом на старой деке. Но любопытство, почему фальшивила новая дека, уже не оставляло его все последующие годы. Он скупал в комиссионках старые скрипки, сравнивал их, скрупулезно изучал, разбирая и вновь собирая. Тайна великого Страдивари не спешила раскрываться перед ним.
После училища Женька начал работу над своей скрипкой. Через московских друзей и знакомых он добыл на столичной фабрике музыкальных инструментов необходимый материал разных сортов дерево и лаки, сам изготовил в мастерских ТЭЧ инструмент. И его свободные вечера заполнились хотя и приятной, но утомительной работой.
И вот скрипка почти готова. Ее оставалось покрыть лаком, и высушить. Но радости у Женьки не было. Он слишком хорошо знал, что скрывается за этим «почти». На двух ладах скрипка фальшивила. Эту фальшь мог уловить только очень опытный музыкант, но Женька-то знал, что фальшь есть, значит, все сделанное сделано вслепую.
Женька вытащил из-под стола инструмент, подаренный Муравьевым в день рождения. Торопливо открыл футляр, вынул тускло сверкнувшую старым вишневым лаком скрипку и попавшимся под руку столовым ножом вскрыл деку. Ну что в ней особенного? Может, и вправду инструмент изготовлен Батовым, великим русским мастером, но в нем все, абсолютно все похоже на заурядные ширпотребовские скрипки. В чем же секрет?
И тут Женька вдруг поймал себя на мысли, что он сознательно ищет какую-нибудь заковыристую задачу, чтобы не думать о случившемся в воздухе и на аэродроме.
То, что произошло на аэродроме, все видели. Но о том, что случилось в воздухе, знал только он, Женька Шелест. Знал, что случилось то самое худшее, чего он боялся с первого дня своей летной биографии. Нет, речь совсем не об ударе о дерево. Это уже следствие. И то, что он не сказал никому о столкновении с деревом, тоже следствие. Случилось другое.
Женька поставил ребром на колено старую деку и начал осторожно выстукивать ее согнутым указательным пальцем. Сначала бессистемно, а затем по радиусам от центра к краям и наоборот. Звуки от ударов менялись так, словно он перебирал пальцами по ладам.
Женька отложил старую деку в сторону и так же безжалостно вскрыл свою, еще не покрытую лаком скрипку. Начал точно так же выстукивать деку и в этих звуках уловил фальшь. В каком-то месте слои дерева лежали, видимо, чуть-чуть плотнее, и частота колебаний менялась.
Интуиция подсказывала, что здесь необходимо деку подстрогать немножко, сделать тоньше, но Женька не хотел руководствоваться интуицией, он искал закономерность. А закономерности не было, как не было ее и в том, что произошло с ним в воздухе.
А в воздухе он струсил. И даже не это главное. Он не сумел вовремя побороть страх. Такое было впервые, хотя страх его преследовал не единожды, и как с ним бороться, Женька отлично знал. Он никогда не верил, если ему кто-то говорил, что не знает страха. Женька был убежден, что это чувство живет в каждом человеке от рождения и до самой смерти, потому что жизнь человеческая в любой миг подвержена многочисленным опасностям, и не бояться за нее нельзя. Страх заставляет человека быть осторожным и хитрым, сильным и мужественным. Страх заставляет его вести постоянную трудную и бескомпромиссную борьбу с самим собой.
Женька никогда не забудет тот пожар, когда он пошел в город, получив первую увольнительную. Из окон второго этажа рвались языки пламени, валил густой дым, и кто-то, задыхаясь, кричал: «Там дети!..» Женька понимал, что он должен что-то сделать, но что он не знал. И все же его колебания равнялись мгновению. Уже в следующий миг он лез по водосточной трубе, думая о детях и о том, что труба, возможно, закреплена слабо и, если оборвется хоть одно звено, он тут же свернет себе шею. Ползая среди огня и дыма по полу, он нашел уже потерявших сознание двоих мальчишек, подтащил их к раскрытому окну и выбросил по очереди на растянутое одеяло. Когда прыгал сам, больно подвернул ногу, но виду не показал и с большим трудом добрался до училища.
А первый прыжок с парашютом. Женька был на сто процентов убежден, что его парашют не раскроется, что миллионная вероятность выпадет именно на него. И все-таки он заставил себя шагнуть без промедления в белый ревущий проем. И когда над ним распустился светло-желтый купол, душа его пела, он торжествовал победу над собой.
Подобных побед было еще так много, что они уже не вызывали особых эмоций и воспринимались как нечто вполне естественное.
Вот первый вылет при минимуме погоды. Нижняя кромка облаков около двухсот метров, верхняя где-то на восьми тысячах. Совсем слепой полет. От него можно отказаться, никто не упрекнет молодого летчика, если он примет решение не лететь. Достаточно запросить разрешение завести машину на стоянку, и все будет принято и понято верно. И Женька нажимает кнопку передатчика, но говорит совсем другие слова: «Разрешите взлет?..»