Как квартирка? В ее голосе прозвучали горделивые ноты, будто квартира создана ее личным трудом.
Хорошая.
Вот именно. Не то что закопченная хата твоя. Лена обиженно поджала губу. Как вспомню солдатскую кровать со скрипучей сеткой Господи! Как я это только пережила!
Другие живут и ничего, спокойно ответил Муравьев, стремясь уйти от обострения разговора.
Лучшего нет, вот и живут
«Да не поэтому совсем! хотел крикнуть Муравьев. А потому что любят, потому что понимают необходимость!» Но сдержал себя и промолчал. Потом открыл чемодан и протянул Лене осколок прожекторного зеркала.
На, твое любимое
Лена лишь мельком взглянула на стекляшку и отвернулась.
Саньке отдай. У меня вон трюмо есть.
Муравьев снова промолчал и отдал зеркало сыну. Тот взглянул в него и удивленно ахнул:
Какой глаз! Как у лошади!..
Когда уезжал, под руку попалось, сказал Муравьев, взял просто так. А это тебе подарок. Он протянул Лене коробочку с золотой брошью.
Посмотрев на фирменный ярлычок, где была указана цена изделия, Лена удовлетворенно хмыкнула и спросила:
Какая проба?
Бог ее знает, пожал плечами Муравьев.
Ладно, все равно спасибо, сказала она и чмокнула Муравьева в щеку. И камень мой Надолго приехал?
Краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам. Муравьев усмехнулся. А по каким обстоятельствам, сам не знаю. Ни семьи, ни обстоятельств.
Сам виноват, спокойно сказала Лена. Другой бы давно добился перевода.
Куда?
Во Львов, конечно. Лена неторопливо разреза́ла пунцово-красные помидоры и говорила о жизненно-серьезных вещах таким тоном, словно рассказывала о покупке помидоров. В конце концов, ты можешь смело уволиться из армии. Во Львове огромный аэропорт. У меня там есть знакомые, они говорят, что тебя с удовольствием взяли бы
Лена, ну зачем о пустом говорить? Ты прекрасно знаешь, меня никто не уволит. Да я и сам этого не хочу. Я люблю свою работу, меня учили
Лена перебила:
Ты никогда не думал о семье. Самолеты твои были всегда на первом месте.
Ужинали молча. Лена предложила Муравьеву рюмку спирта, но он отказался. Уложив Саньку, она подсела к зеркалу и начала накручивать на бигуди волосы.
Оставь, не делай этого, попросил Муравьев, остановившись за ее спиной. Пусть так
Лена, конечно, не могла забыть, что ему всегда нравились ее мягкие волосы, что он любил зарываться в них лицом, но ее сейчас не волновали ни его радости, ни его заботы.
Не говори ерунду, сказала она раздраженно. Что ж, я лохматая завтра пойду? К нам делегация из Харькова приезжает.
Она нетерпеливо шевельнула плечом, чтобы Муравьев убрал руку, повязала на голову плотную косынку и начала густо смазывать лицо кремом.
Муравьев отошел к окну, раздвинул шторы. Вправо и влево убегали россыпи огней. Напротив светился занавешенными окнами жилой дом. Напряженно гудели автомобильные моторы, мигали рубины стоп-сигналов. В этом, видимо, была какая-то своя красота, но Муравьеву стало еще тоскливее. Может быть, из-за долгой разлуки они не могут найти общий язык? Или между ними уже пролегла граница психологической несовместимости?
И Муравьеву вдруг показалось, что он понял главную причину их несовместимости. Конечно же, Лена как-то любила его, по-своему хотела сохранить мужа, но она никогда не была ему другом. Была женой, матерью их сына, была любимой женщиной, но другом никогда. И никогда не будет. И что бы они ни придумали, где бы ни жили, чем бы ни занимались, каждый из них будет жить своей жизнью. Любая попытка к объединению будет заканчиваться ссорой, раздраженным непониманием.
Я тебе постелю на диване, сказала Лена, вынимая из шкафа белье.
«Ну почему?!» хотел крикнуть он, но сдержался и промолчал, понимая неуместность своего протеста.
Она неторопливо приготовила постель, не стесняясь, надела ночную рубашку и, включив телевизор, укрылась одеялом. Муравьев лег на диване. Холодный свет экрана колючими огоньками вспыхнул в ее глазах, бликами отразился на жирно смазанном лице, на плотно стиснутых губах. И Муравьев подумал, что быть врозь для них состояние более естественное, чем быть вместе.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Еще четыре дня мог Муравьев отдыхать во Львове, но уже не только дни, но и часы стали невыносимо длинными, будто не дома, в своей семье, он был, а на вокзале транзитным пассажиром.
Лена рано уходила в свою лабораторию, оставляя на плите завтрак: то яичницу, то поджаренный картофель, то молочный суп. Муравьев растормашивал Саньку, играя и шутя, умывал его, одевал и отводил в садик, рассказывая по пути про самолеты и про белых медведей.
До вечера он был один. Знакомился с городом, его оригинальными улицами, соборами. На Лычаковском кладбище его поразил свеженький, еще пахнущий сырым бетоном склеп. По обе стороны входной ниши чернели две мраморные таблички с фамилиями мужа и жены, датами рождения и свободным местом для даты смерти. Судя по датам рождения, им придется ходить к собственной могиле по меньшей мере лет тридцать. О чем они думают, когда приходят к своему последнему причалу? Какие чувства и убеждения заставили этих людей построить себе при жизни склеп?
Отдыхая после таких прогулок, Муравьев пробовал читать, но прочитанное ускользало от сознания, строки двоились, и сквозь страницы проглядывали то Верина улыбка, то колючий взгляд Лены, то смешно сморщенный Санькин нос, то зловеще серая гробница еще не умерших супругов.
За четыре дня до окончания отпуска Муравьев собрал чемодан и вечером сказал Лене, что завтра утренним поездом уезжает.
Что тебе собрать в дорогу? спросила она.
Ничего не надо. Пообедаю в вагоне-ресторане
Хорошо, что в поезде оказался вагон-ресторан. Муравьев уже сидит здесь второй час. В купе накурено, с утра стоит галдеж доминошников, а здесь, возле широкого окна, спокойно и очень уютно. Над головой, как шмель, жужжит вентилятор, снизу мягко постукивают колеса. Думается под это жужжание и стук ровно, будто мысли не о тебе, а о каком-то третьем человеке.
Лена в последний вечер расстелила только свою кровать, бросила в нее выкупанного Саньку, включила телевизор.
Ложитесь с папой и смотрите, сказала тихо, но так, чтобы и Муравьев слышал. А я часочек поработаю. Платье надо перешить.
Передавали концерт, и Санька вскоре уснул. Муравьев тоже вздремнул и проснулся, когда Лена осторожно забирала у него из-под бока сына. Она перенесла его в другую комнату, легла рядом и по-женски горячо прижалась к нему
Густая березовая чаща за вагонным окном поредела, между белыми стволами замигали фигурки ребят в одинаковых белых рубашках с красными галстуками, окно перерезал зеленой пилой забор, и, когда лес совсем расступился, на зеленом фоне вспыхнула красная, арка. Муравьев успел прочесть: «Добро пожаловать в пионерский лагерь имени Юрия Гагарина!» Снова зеленая пила забора, и белоствольная роща, и пионеры.
Утром к ним в постель пришел Санька и бесцеремонно втиснулся посередке.
Я только немножечко полежу с вами, сказал он извинительно. Мне там скучно одному.
Полежи, полежи, сказала Лена. А то отец и не запомнит, какой ты маленький.
Терпения спокойно лежать у Саньки хватило на несколько секунд. Он закрыл Муравьеву пальцем глаз, зажал нос, рот, потом залез на него верхом, попрыгал на животе. Все это он делал на совесть и с удовольствием.
Не надоело? спросил, смеясь, Муравьев. Ты же совсем меня замучаешь.
Я всю жизнь вот так мучаюсь, буркнула Лена, ничего и с тобой не случится. Думаешь, дети сами растут? Мне он концерты задает еще похуже Вам, мужикам, только любовь подавай. Родил бы хоть один, по-другому запели бы.
Перед уходом из дому Лена нарядилась, сделала хорошую прическу и на глазах преобразилась. Муравьев на мгновение залюбовался ею, и она это заметила.
Подойди-ка, сказала она с улыбкой, пока губы не накрашены
Он подошел, и она поцеловала его сильно и страстно, словно в ней вдруг проснулось что-то давно забытое, но искреннее, непосредственное.
Чего это ты вдруг? оправившись от смущения, спросил Муравьев.
Она снова улыбнулась.
Просто так, захотелось
Послушай, Лена, он протянул руку, чтобы легонько обнять ее, но она резко убрала голову.
Испортишь прическу!
О господи! Как это тебе важно. Для кого ты стараешься?
Есть, лапочка, для кого, сказала она с плохо скрытым вызовом. За мной вовсю ухаживают Золотые горы предлагают. Если бы я еще нуждалась в вас, мужиках, каждый день могла бы менять. Только вы же противные все. Ты единственный, кого я терплю.
Помолчав, она не то в шутку, не то всерьез добавила:
К сожалению, и ты не разбудил во мне женщину.
А вот я разбудил вас сегодня, сказал Санька. Пришел и разбудил. А ты, папа, не можешь разбудить маму.
Санькина реплика внесла сумятицу в разговор взрослых, и Муравьев, сильно подхватив сына, подбросил его к потолку.
Ты молодец у нас!
Поезд остановился на какой-то большой станции. Прямо против окна вагона-ресторана было почтовое отделение. По вокзалу объявили, что стоянка продлится пятнадцать минут. Если по-быстрому собраться, можно сходить и дать телеграмму. Но зачем? Чтоб встречала? Смешно. Ведь у нее и дома, и на работе есть телефон. Надо будет только опустить две копейки в никелированную щель и набрать знакомый номер
Воду будете сладкую или минеральную? спросила Муравьева официантка.
Не знаю. Давайте и ту и другую.
Хм, официантка скривила в улыбке губы. Может, и пиво еще?
И пиво еще, согласился Муравьев.
Официантка снова хмыкнула и удалилась.
Вскоре поезд мягко тронулся и, быстро набирая скорость, окунулся в зеленый туннель из холмов и старых деревьев. Мелькнул километровый столб. Еще на один километр ближе к ней И дальше от Лены. Да, все дальше и дальше.
Тоскливо-щемящее чувство подступило к сердцу. Муравьев отчетливо представил, как Лена будет плакать, каким некрасиво-злым станет от слез ее лицо, представил недоуменно-испуганные Санькины глаза, и жалость, острая и безотчетная, переполнила его до краев, защемила в глазах.
В ночь перед отъездом Лену словно подменили. Она была ласкова и чуточку растерянна, будто хотела загладить перед ним какую-то большую свою вину.
Муравьеву тогда впервые захотелось поговорить с ней об их будущем, о сыне. Но Лена упредила его.
Долго ты еще на этом Севере болтаться будешь? спросила она.
Наверное, долго, сказал он.
Так и семья развалится
Все от тебя зависит.
Я там сдохну от тоски и безделья Торчать целыми днями у окна Печки эти вечно дымящиеся топить Нет, лапушка, лучше уж ты переезжай к нам.
Ты же знаешь, я не хозяин себе. Где прикажут, там и буду.
Другие же как-то добиваются. Скажи, что семья рушится, что жена больная и не может на Севере жить. Если захочешь найдешь возможность
Они простились, так ничего и не решив, ничего не обещая друг другу.
Ты не жди, когда отправится поезд, сказал он на вокзале. Еще долго. Минут двадцать.
И она, как показалось Муравьеву, обрадовалась сказанному. Что-то еще напутственное говорила, какие-то пустяки вспоминала, а сама уже была где-то совсем в ином мире. Торопливо попрощалась, торопливо сбежала по черным ступенькам в туннель.
В душе осталась сосущая пустота, будто из нее что-то вынули, а обратно положить не сочли нужным.
Уже в сумерках за окном мелькнуло знакомое название станции. У Муравьева это название отмечено на полетной карте как один из ориентиров. Значит, уже совсем близко. На МИГе он долетел бы домой за пять-шесть минут. Сегодня вторник, должны быть полеты. Вторник Черт! Ведь на сегодня назначен парад. Состоялся ли он?
Муравьев включил радио, надеясь хоть что-то узнать из последних известий. Но в динамике клокотала Героическая соната Бетховена. Было уже около одиннадцати. Значит, последние известия передали. Вечер уходил нехотя, оставляя на небосводе раскаленные докрасна облака. И только у самой земли все плотнее становился черный туман, пробитый строчками огней приближающегося города.
На перроне Муравьев столкнулся с офицером из своего полка. Тот кого-то напряженно выглядывал среди прибывших пассажиров.
С приездом, Коля!
Спасибо. Что нового у нас?
Все в норме.
Парад состоялся?
Еще как! Шелест наш отличился. Благодарность от главкома получил.
Ну молодец!
Женька отличился Будет теперь испытателем. Нет, ему нельзя уезжать из полка. Плохо ему будет. С таким грузом в небе тяжело. И Толя Жук ведь ни за что. И Белый тоже. А Женька лавры пожинает. За дело, конечно, не зря. Но ведь Жук и Белый из-за него наказаны
Муравьев вышел на привокзальную площадь и повернул к стоянке такси. Телефонная будка словно выросла из-под земли. Желто-красная, с распахнутой дверью.
«Уже полночь, Муравьев! Этого ни в коем случае нельзя делать!..»
Голос разума был голосом вопиющего в пустыне. Палец уверенно накручивал диск, а сердце расширилось так, что трудно стало дышать.
Да
Я тебя разбудил?
Коля?
Коля Откуда?
Не хотел звонить, но не смог
Я не спала.
Что же ты делала?
Пьянствовала.
Вот здорово! С кем?
С Ириной Николаевной. Был отличный вечер. За тебя пили.
Так уж прямо за меня?
Ну не прямо За мужчин, которых мы любим
Вера
Да
Вера
Ну что, Муравьев?
Я люблю тебя
Хорошо это или плохо, Муравьев?
Можно, я приду к тебе?
Ты где?
На вокзале.
Коля
Как твои дела на заводе?
Плохо.
Вера Я приеду сейчас к тебе.
Коля
Я приеду. Ты оденься и выходи. Ведь все равно не уснешь.
Я очень устала. Не мучай меня.
Вера
Прошу тебя
Вера
Бог тебе судья. Приезжай.
Она встретила его у своего подъезда. Еще рассчитываясь с водителем, Муравьев заметил на тускло освещенном крылечке тонкую фигурку в брюках и курточке, со спрятанными в карманах руками. И если бы не длинные волосы, перехваченные на затылке в толстый пучок, ее можно было принять за юношу.
Она не пошевелилась, пока он не подошел вплотную, потом протянула руку. Он взял ее ладонь и прижал к своей щеке. Вера осторожно высвободила руку.
Пойдем побродим, сказала тихо охрипшим от волнения голосом. Как хорошо, что ты приехал! Я бы действительно не уснула.
Вера
Давай немножко помолчим, ага? Она крепко взяла его под руку и прижалась к плечу. Помолчим, а потом поговорим.
Сумку эту будем с собой таскать?
Будем с собой таскать. Когда устанешь, я понесу. Ладно?
Ладно.
Молча и неторопливо они миновали несколько кварталов погрузившегося в сон города. Лишь одиноко светящиеся окна да такие же одинокие прохожие напоминали о том, что город живет, что кому-то в эти часы не до сна, что надо заступать в ночную смену или закончить к утру чертеж, покормить проснувшегося ребенка или дочитать интересную книгу. А кто-то не спит и потому, что ему просто не спится.
Значит, скоро ты должен уехать? неожиданно спросила Вера.
Муравьеву так хотелось сказать, что никуда он от нее не уедет, что им нельзя расставаться, что он что-то придумает Но сказалось совсем другое:
Да, Вера. Я должен уехать.
Сказав это, он совершенно неожиданно понял, что его отъезд не разлука, что дорога на Север единственно верный путь, который рано или поздно, но обязательно приведет его к Вере. И оттого, что он понял это, ему стало сразу легко и просто.
Ты мне будешь писать?
Я люблю тебя, Вера.
Она еще крепче прижалась к его плечу, благодарно пожала руку.
Дай уже мне твою сумку.
Она тяжелая.
Ну, дай. Жалко, да?
Конечно, жалко.
Я так и знала, что ты жадина. Ну, дай
Самому хочется.
Ну ладно, шутливо пригрозила она, я это тебе припомню И неожиданно спросила: А можно мне на Севере отпуск провести? Мне юг уже надоел. Можно?
Вера, Север большой
А вот там, где ты будешь?
Там тундра. Скука и пустота.
Но ведь там будешь ты. Конечно, если ты захочешь
Спасибо, Вера