«Все недоразумение, все, грустно думала Таня.И с Костей Чего, собственно, я хочу?»
После недавней встречи с Верой Кирилловной она не могла отвязаться от мыслей о Косте.
Ведь сперва ей нравился Костя. Ей нравилось, что вот он, Костя Перлов, первый секретарь райкома комсомола, обычно шумный и веселый, с ней становится робким и стеснительным, нравилось, как он ненавязчиво ухаживал за ней.
И не только нравилось. Ей казалось, что и она отвечает на его чувство таким же искренним чувством.
В то время она десятки раз ловила себя на мысли, что думает о нем. Читает какую-нибудь бумажку или листает папку, а в голове мысль: «Позвонит или нет? Вот сейчас, в эту минуту, позвонит или нет?» И телефон звонил как раз эту минуту: «Тань, хочешь яблоко? Да нет, не шучу: самое что ни на есть настоящее яблоко. Жди, несу!» Или: «Таня, а у меня ананас. Даю слово, живой ананас! Друг с Кавказа приволок. Ты не занята? Тогда беги к нам». Бросив Калерии Марковне: «Я на минуточку», она бежала в соседний дом, где находился райком комсомола, толкала двери в кабинет первого секретаря, знакомилась с его шоколадным от кавказского загара другом, и они тут же, сидя за секретарским столом, уминали брызжущий соком, начиненный солнцем ананас.
Но когда однажды Костя вздумал поцеловать ее на ночной, улице, она резко отстранилась от него: «Это глупо!»«Пусть глупо, ну и что?» Он снова пытался притянуть ее к себе. «Пусти, мне неприятно»,сердито сказала она, вырвав свою руку из его руки. Они молча дошли до ее дома. «Танюша»начал он и умолк. «Говори, я слушаю», сухо сказала она. «Ты не обижайся, но мне сейчас показалось: в тебе есть что-то ну, судейское, что ли. Вот эта твоя резкость» Она перебила его: «А если бы я целовалась с тобой, ты не назвал бы меня резкой?»«Ну вот, ты обиделась. Я не прав. Не обращай внимания», сказал он. «Я не обращаю», ответила она. Они попрощались.
Отчего-то именно после этого вечера она вдруг обнаружила, что Костя некрасив. И какой-то дурацкий хохолок задран на макушке, и ростом не вышелесли она на каблуках, он ниже ее. Даже Костин голос стал раздражать. Перемена в их отношениях не ускользнула от внимания Калерии Марковны. «Я понимаю, Татьяна Сергеевна, почему нам из комитета комсомола перестали звонитьукоризненно сказала как-то Калерия Марковна. Не подумайте, что я к вам с советами лезу, но знаете ли, в нашем поселке молодые парни на улице не валяются Недаром же я осталась старой девой». Таня отделалась шуткой: не объяснять же Калерии Марковне, что она не любит и не любила Костю? Любовь такой не бывает, она так быстро не проходит. О том, какой она может и должна быть, Таня догадывалась.
Это было давно, еще в седьмом классе. На зимние каникулы она с мамой ехала к бабушке в Харьков. Среди ночи ее разбудили чьи-то громкие голоса за окном. Она проснулась. Поезд стоял, а в их купе входил военный парень с чемоданчиком. Стараясь никого не разбудить, он неслышно снял шинель и сапоги, разостлал постель на свободной верхней полке, легко подтянулся на руках и оказался напротив Тани. Секунду он сидел, свесив ноги, потом расстегнул ворот гимнастерки, расслабил ремень и, вдруг увидев, что она не спит, весело подмигнул ей и шепотом сказал:
Здравствуй, полуночница. Ты что ж не спишь? Разбудил тебя?
Я сплю, отчего-то испуганно ответила Таня. Я просто так проснулась
Ну спи, спи, закрывай глазища. Где ты их такие огромные раздобыла? шутливо сказал он.Постой-ка, давай штору поправим, тебе дует, наверно. Он протянул руку к окну.
Мне не дует Я сплю, сказала Таня и плотно закрыла глаза.
Вот теперь не дует, шепотом ответил он, укладываясь на полке. Теперь баюшки.
Таня чуть-чуть приоткрыла глаза. Он лежал на спине, смотрел на синюю лампочку, и она видела только его профиль, черные волосы на подушке и врезавшийся в шею новенький погон с двумя снежинками-звездочками. Поезд тронулся. Парень повернулся на бок, лицом к Тане, и она мигом зажмурилась. Когда она снова приоткрыла глаза, молоденький лейтенант уже спал.
Он спал, а Таня, боясь шелохнуться, смотрела на него. В синем свете купейной лампочки лицо его было, строгим и красивым. Ему, видно, что-то снилось, отчего губы его и брови слегка шевелились. Прошел час, другой, третий В окна пополз серый рассвет. Вдруг молоденький лейтенант проснулся, поднес к глазам руку с часами. Спустя минуту он уже надевал шинель. Потом взял чемоданчик и вышел из купе. Поезд остановился. Таня выскользнула в коридор и припала к окну. В синеватом рассвете густо валил снег. По пустому перрону шел, уходил от нее лейтенант с чемоданчиком, оставляя на чистом снегу темные вмятины следов.
Таня стояла у окна, пока поезд не тронулся. «СУМЫ», прочитала она название города на здании вокзала и заплакала. Вернувшись в Москву, она призналась подружке, что влюбилась.
Она уже не помнила лица молоденького лейтенанта, но сам он надолго остался жить в ее сердце. Она не знала даже его имени, он, разумеется, давно забыл о ней, и в то же время он всегда находился где-то рядом с нею. Таня понимала, что все это чепуха, просто сильное детское впечатление, но избавиться от него ей не хотелось. Много раз она мысленно видела одну и ту же картину: густо летящий снег, чахлые пятна фонарей, пустой перрон и парень в серой шинели, уходящий от поезда
Ничего похожего на это чувство она не испытывала послени к Косте, ни к кому другому.
То ли это мысленное возвращение в прошлое, в далекое прошлое детства, то ли монотонное, тоскливое гудение моторов, то ли пустые кресла самолета, то ли все вместе взятое нагнало на Таню печаль. Она вдруг почувствовала себя одинокой, неприкаянной и никому не нужной в этом огромном мире. Ни одной душе нет дела, куда и зачем она сейчас летит, что делала вчера и что станет делать завтра. Никто не спросит ее об этом. У нее есть единственноеработа, и в этой работе замкнулась вся ее жизнь. Работадом, домработа. Вот и все. Деловые разговоры, деловые телефонные звонки, и лишь иногда Калерия Марковна вытащит ее в кино. И это в двадцать пять лет! Неужели в двадцать пять лет человек может быть вот таким одиноким и неприкаянным, как она?.. Впрочем, есть Костя. И не она ли сама виновата, что так все получилось?
В эту минуту Тане уже не приходило в голову, что Костя некрасив, что не вышел ростом. Он снова стал тем славным парнем, каким казался ей вначале. Вспомнились и яблоки, которые он носил ей в лютые морозы, яблоки, бог весть где раздобытые им, и ананас, который он не позволил себе съесть без нее, и его дом, где ее принимали, как родного человека, и стихи, которые Костя не раз читал на морозных улицах, провожая ее домой. И, вспоминая все это, Таня убеждала себя в том, что сказала Косте неправду, что на самом деле она любит, не может не любить его.
Чем больше она думала о Косте, тем больше он ей сейчас нравился. Он много читал, любил литературу, выискивал разные воспоминания о писателях, его интересно было слушать, когда он рассказывал о Бунине и Куприне, о Маяковском и Блоке, с ним интересно было спорить, как спорили они однажды напролет весь вечер о нашумевшем романе Дудинцева «Не хлебом единым», хотя и не пришли к согласию, потому что ей роман нравился, а Костя считал героев нетипичными, а сюжет надуманным. Позже, когда она прочла в газете разгромную рецензию на этот роман и, к великому удивлению, обнаружила схожесть доводов Кости с доводами критика (критиков они уважала и верила им), она мысленно обругала себя тупицей и невеждой, а Костю окончательно признала умницей и молодцом.
С уходом же Кости от нее ушел кусочек какой-то духовной жизни, что-то необходимое для нее. Близких друзей у нее не было, все, кого она более или менее хорошо знала, были людьми женатыми, к ним не завалишься просто так посидеть, поговоритьпосле работы у каждой семьи куча забот, дети, покупки, стирка. Со своими соседями по этажу, то есть с теми, кто жил в тридцати девяти комнатах длиннющего коридора, она почти не общалась, на общую кухню с ее двадцатью конфорками на огромной плите, пожирающей в сутки треть тонны угля, старалась не ходитьтам всегда колготились женщины, возле них терлись детишки, конфорки всегда были заняты, и к ним загодя занимали очередь. Таня обходилась электрической печкой, стоявшей в комнате на широком подоконнике.
Единственный человек, навещавший ее дома, был сосед, живший за стеной, Коля Кучеров, парень симпатичный, добродушный и не шибко грамотный. Он являлся то за вилкой, то за солью, то за хлебом, то за стаканами и иногда присаживался посидеть. И, присев, говорил примерно так: «Вот какая хреновина получается. Вышел в первый карьер камень ворочать, и поршня полетели. Напарник, зануда, вчера машину из ремонта получил, куда зенками зыркалхрен его маму знает. Я с ним, зануда, потолкую». Или так: «Такая, значит, петрушка вышла. Премию нам отвалили, замазать с корешами полагается, а тут, зануда, хлебный закрыли. Спиртяги взялизагрызть нечем. Завтра я вам две буханки припру». При этом он заворачивал такие словечки, от которых Таня бледнела, краснела, холодела и старалась поскорей исполнить просьбу соседа. Коля душевно благодарил за соль, за спички, за хлеб и удалялся.
Все вечера она просиживала дома и читала, читала до головной боли все, что попадалось под руку: книжкатак книжка, журналтак журнал, газеты недельной давноститак газеты (почта поступала с опозданием на неделю, а в пургу или в распутицу, случалось, и на месяц).
«Нет, так нельзя, решительно подумала Таня. Замуровалась в своих стенах, жарюсь у «козла», обогащаюсь словесами Коли Кучерова. С ума сойти!»
Если бы в эту минуту самолет вдруг повернул обратным курсом, Таня обрадовалась бы этому. Но машина по-прежнему шла строго на север, внизу тяжелыми изгибами лежали сопки, и солнце слепяще било в окна самолета.
«В самом деле, зачем я лечу? спросила себя Таня. Ведь он не явится. Калерия Марковна права: он не явится, а я лечу».
И сейчас она впервые подумала, что сделала глупость: поддалась внезапному порыву и полетела в Светлое. Но теперь, когда она окончательно убедила себя, что любит Костю, настроение ее изменилось. Она не рылась больше в памяти, выискивая в своем жизненном багаже эпизоды, способные настроить на грустный лад, и не думала уже о том, что все у нее складывается неладно и нелепо.
Наоборот, все идет хорошо, даже лучше, чем могло быть. Она, по сути еще девчонка, судья крупного района. И вот по долгу службы она летит в командировку. Правда, человеку «несеверному» такая поездка может показаться странной. А на самом деле странности нет и на йоту. Есть недостача, есть виновник, некто Копылов, и его надо судить. Но до поселка Белый Мыс, где он живет, семьсот километров от райцентра. Самолеты туда не ходят, единственный выходдобираться зимой на нартах. Но зимаэто пурги и пурги, поедешь и застрянешь месяца на три. Бросить на такой срок дела в суде она не может. И она летит в Светлое. От Светлого до Белого Мысадвести километров. Копылов обязан явиться в Светлое и предстать перед судом.
Год назад она ждала его в Светлом две недели, но он так и не приехал. Теперь она снова летит в Светлое, послав ему радиограммой повестку. Калерия Марковна уверена, что он не явится и на сей раз.
«Что ж, вполне логично, думает Таня. Он не торопится получить срок».
И ей самой становится смешно от того положения, в котором находится судья и подсудимый.
«Ничего, весело размышляет она. Недельку подожду в Светлом, если сельсовет мне не поможет, поеду в Белый Мыс сама. Надо же наконец закрыть это дело».
Но вскоре она забывает о Копылове. Мысли ее снова возвращаются к Косте.
«Прилечу и сразу дам ему радиограмму», решает она.
Самолет падает на крыло. По сторонам кружится, качается земля. Уши плотно закладывает. Машина идет на посадку.
3
В небольшом домике, где помещалась почта, было чисто и тепло. Недавно вымытые полы просыхали, жарко дышала высокая железная печка у порога. Таня ожидала увидеть здесь знакомую работницу, которую знала по прошлому приезду в Светлое, но за перегородкой сидела незнакомая женщина и читала «Огонек», поскольку не было посетителей. Таня поздоровалась, попросила бланк радиограммы и, отойдя к столику, написала на нем следующее:
«Угольный Райком комсомола Перлову Лично Очень хочу тебя видеть и говорить Большой привет твоей маме. Она меня провожала Целую Твоя Таня».
Перечитав радиограмму, она жирно зачеркнула «твоя», отдала бланк женщине, расплатилась и вышла.
Поселок Светлое лежал в пятистах километрах от райцентра, но разница в погоде была очень заметна. В Угольном снег еще не выпал, здесь все дома по окна угрузли в снегу. В Угольном в пять часов еще светло, здесь плотный вечер. Там не больше десяти градусов мороза, здесь все двадцать. И луна тут днем сияет так же ярко, как у них ночью.
Таню не покидало приподнятое настроение. Не будь этого внезапно нахлынувшего ощущения недавно утраченной и вдруг вновь обретенной радости, Таня, наверное, остановилась бы, как и в прошлом году, в гостинице на аэродроме и, живя там, решала бы свои дела. Но она даже не вспомнила о гостинице и прямо с аэродрома отправилась на почту, а оттудав школу, разыскивать Лену Карпову. Полгода назад инспектора роно Карпову направили сюда из Угольного заведовать школой-интернатом. Таня знала Лену по Угольному. Они приехали туда почти одновременно и, живя в одном общежитии, как-то быстро сошлись и привязались друг к другу.
Дожидаясь переменки, Таня бродила по длинному школьному коридору. Все здесь было таким же, как когда-то в ее школе. Лужица у дверей от подтаявшего снежка. Бак с водой. Фикус в широкой кадке. Стенгазеты. Даже плакаты знакомые: «Не говори что и конечно, говори што и конешно!» «В человеке все должно быть прекрасным: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». А. Чехов. И та же непрочная тишина в коридоре. Тот же приглушенный гул, постукивание мелка о доску, голоса учителей за дверями классов
Все это было своим, знакомым, и в какую-то минуту Таня почувствовала себя школьницей, которая, по непонятной причине долго не ходила в школу и вдруг снова сюда вернулась.
Прозвенел звонок. В коридоре забегала, завертелась, загалдела смуглая, раскосая и белолицая, круглоглазая ребятня.
Мимо Тани, не заметив ее, прошла Лена с журналом в руке. Таня окликнула ее. Лена ахнула, всплеснула руками и принялась обнимать и целовать Таню на глазах у своих питомцев. Потом потащила ее в учительскую, перезнакомила со всеми, кто там был.
Надевая пальто и повязываясь пуховым платком, Лена без умолку говорила:
Ох, Танюшка, я так рада! Не представляешь, как я рада! Но надо жеу нас такая неприятность! Так бы ты у меня жила. Но ничего, что-нибудь придумаем. У нас прямо все учителя с ног сбились Ну, а как ты? Ты надолго?
Не знаю, наверно, надолго, ответила Таня, мало что понимая в бестолковой Лениной речи.
У вас тоже эпидемия гриппа? тут же спросила Лена.
У нас? Вроде бы нет. Хотя, впрочем начала Таня, вспомнив, что у Костиной мамы был грипп.
Однако Лена перебила ее.
Идем, идем, сказала она, открывая двери в коридор.
Они попрощались с учителями и вышли. Уже на улице Лена объяснила:
Ты понимаешь, у нас такой грипп свирепствует, всех перевалял. Говорят, раньше его здесь в помине не было. Сейчас тридцать ребят из интерната болеют. Больница маленькая, я чуть не половину к себе домой забрала. Настоящий лазарет. Слава богу, пока все выздоравливают. Хуже всего, что родители их в бригадах кочуют и ничего не знают. Понимаешь, какая досада? В квартире повернуться негде.
Да ты не волнуйся, я в гостинице на аэродроме устроюсь. Там всегда свободно, ответила Таня.
Глупости, не хватало за пять километров ходить! запротестовала Лена. Я тебя сейчас у Тихона Мироновича устрою, рядом с моим домом. Я у него сперва тоже жила. Чудесный старик. Только ты с ним о раке не заговаривай: у него жена от рака умерла. Он зоотехник в колхозе.
Они шли быстро, в лад поскрипывая по снегу валенками. Лена спешила: надо было и Таню устроить и к больным ребятам бежать.
Мне все равно, пусть у зоотехника,согласилась Таня. Лучше скажи, как тебе тут живется?
Шикарно! засмеялась Лена. Нет, честное слово, если бы не этот дурацкий грипп, можно считатьвсе отлично. Нам полярники, конечно, крепко помогают, в основном по хозяйству для интерната. И строители тоже, они тут уйму домов понастроили. Никакой тебе жилищной проблемы.
Я тоже заметила: за год поселок ого как разросся. Скоро райцентр догоните.