Но больше всего Таюнэ любила сказки. Она впитывала их в себя с чисто детской наивностью и, слушая, то пугливо охала, то заливалась смехом, то каменела от страха, то улыбалась счастливому концу.
Еще говори, просила она Шурку, когда сказка кончалась. Новую говори.
Да я новых не знаю, отвечал он.
Тогда опять про белый лебедь говори, не успокаивалась она.
Ладно, соглашался Шурка. И в сотый раз начинал:
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
«Кабы я была царица,
Говорит одна девица,
То на весь крещеный мир
Приготовила бы пир»
Шурка помнил начало некоторых сказок Пушкина, дальше он пересказывал прозой, а в других сказках многое добавлял и от себя.
Зачем сына в бочку садили? Зачем в море пускали? шепотом спрашивала Таюнэ.
Гады они были, ткачихи-поварихи, заразы подходящие, объяснял Шурка.
В одной сказке (Шурка придумал ее сам) храбрый богатырь попадал в такой высокий город, что звезды там лежали на крышах домов, а башня, где засело вражье войско, насквозь пронзала шпилем солнце. И деревья там были такие, что их макушки, как метлы, подметали небо, разгоняя тучи и облака.
Ты тоже такой город живош? спросила Таюнэ.
Нет, тот поменьше, ответил Шурка, представив себе почему-то в эту минуту Киев. Но дома там, будь здоров, попадаются! Этажей на семь-восемь.
Большие, как сопка?
Разные, которые больше, которые меньше, сказал Шурка и, увидев, что Таюнэ закрыла глаза, спросил:Спать хочешь?
Нет, я так хорошо много-много твои дома вижу, тихонько ответила она, не открывая глаз.
Подожди, вот двинем туда с тобой, приколемся в каком пункте, к морю поближе, сказал Шурка. И размечтавшись, продолжал:Пойдешь ты у меня учиться, доктором или еще кем станешь. И заживем, не пропадем. Я тоже шестерней при тебе мотаться не буду. Пойду, скажем, в боцманы. Милое делопалуба ходуном ходит.
Таюнэ распахнула ресницы и, диковато кося глазами, слушала Шурку. Но вдруг губы ее дрогнули.
Зачем далеко поехать нада? спросила она. Зачем ты хиолога работа бросать? Ты меня бросать думал, да?
Ну вот Я тебе о чем толкую? Вдвоем поедем, ответил Шурка. И поскольку он всегда помнил, что для Таюнэ онгеолог, оставленный для важной и секретной работы, продолжал:Конечно, у геолога работенка что надо, но часто и тоска забирает. Сама подумай, сколько я здесь зря сижу? Понимаешь?
Я понимала, грустно сказала она. Только уехать не нада, оставаться нада. Тебе Таюнэ плохой жина?
Чудачка! Думаешь, я уеду, а тебя брошу? Я тебя ни за что не брошу, ответил он, и в эту минуту сам верил в то, что не оставит, не забудет, не покинет ее.
Веришь? спросил он.
Веру, повеселела Таюнэ. И, положив ему на колени голову, сказала:Ты сказку свой дальше говори. Я и ты большой город приехал. Много дом большой, как сопка, росла
Надо говорить: выше, чем сопка, поправил ее Шурка.
Много дом, чем как сопка выше, охотно повторила она и, лукаво прищурив карий, огнистый глаз, продолжала:Много-много дом большой, люди много идут Говори дальше. Как ты Таюнэ нашел, когда люди много идут?
Да уж найду как-нибудь, факт! засмеялся Шурка.
А в следующую минуту он уже сам: подтрунивал над тем, что говорил, зная, что никуда с нею не поедет и что, если бы не эти распроклятые пурги, да не эта лютая зима, его давно бы здесь не было.
Но пурги дули не всегда, и ветры не всегда разбойно колотили в стены избушки, выдувая из нее тепло. Когда они замирали, в тундре наступала синяя могильная тишина. Синими окаменелыми волнами лежали снега. Синие сопки вздымали свои вершины в синее, без искринки, небо. А под небом, над снегами медленно текли синие дни, невидимо переходя в синие ночи. И казалось, что эта глубоко утопшая в снегах земля никогда не видела живого света и не знала высшей услады, данной ей природой,рожать травы, деревца, цветы и радоваться им.
Но случалось, что мертвые снега оживали в сполохах северного сияния. Небо заливалось цветастым, пестрым огнем. Он перекидывался вниз, обжигал простор. Красные, зеленые, оранжевые ленты огня переливались и приплясывали, а вместе с ними переливались и приплясывали ослепленные красками снега. Иногда буйное веселье огня не угасало часами, и тундра часами светилась цветными факелами, пока какая-то необъяснимая сила не гасила этот необъяснимый огонь.
В дни затишья у Таюнэ было невпроворот работы. В феврале в капканы валом пошли песцы, и если бы не Шурка, ей одной бы не управиться. Шурка научился снимать с тушек пушистые шубки, орудовать скребком и лихо управлять собачьей упряжкой (с первыми заморозками Таюнэ угнала лодку в село и вернулась на нартах, запряженных дюжиной крепких лаек). Он освободил Таюнэ от объездов участка, сам проверял капканы, сам насаживал на них приманку и снова ставил. Так что большую часть времени Таюнэ проводила в избушке за выделкой, просушкой шкурок и прочими домашними заботами.
За работой она часто пела. Сперва, когда песни были чукотские, Шурка удивлялся, отчего они такие бесконечно долгие. Потом Таюнэ стала петь по-русски, и он понял, что она сама сочиняет их и что вообще это не песни, а обыкновенные фразы, уложенные в определенный размер, и что ни одну из этих песен она не запоминает и не повторяет.
Однажды Шурка возился у стола с поломанным капканом. На чердаке, который соединялся с низкой комнаткой квадратным проемом, ходила Таюнэ, снимала с жердей просохшие шкурки. Шурка слышал и ее легкие шаги, и песню, которую она вдруг запела:
Скоро лето будет прогонять мороз,
Будет опять белый день.
Прилетят белые птицы
И будут гнезда на речке делать.
А потом придет ветер,
Олень будет бежатьсопки,
Будут плакать умка и волк,
И Таюнэ будет крепко пугаться,
Потому что черное солнце
Будет пугать все люди и звери
Шурку разобрал смех, и он крикнул в проем над головой:
Ну, а почему солнце черное? Где ты видала черное солнце?
Здесь видала, ответила Таюнэ, выглядывая из проема, в нашей тундре видала. Тогда давно было, Таюнэ такая-такая была, она показала, какая она тогда была маленькая.
Таюнэ маленькая, а солнце черное? посмеивался Шурка.
Теперь Таюнэ умела улавливать почти все оттенки русской речи и, уловив Шуркино насмешливое неверие, сказала:
Почему ты смеялся? И вдруг, страшно округлив глаза, заговорила:Тогда ночь скоро-скоро стала, баклан плакал, люди в яранга бежали. Тогда крепко пугалась Таюнэ. Потом солнце назад красное делалось. Я хорошо видала.
А-а, солнечное затмение! догадался Шурка. Луна закрыла солнце, вот тебе и ночь среди дня. При полном затмении в телескоп можно протуберанцы и солнечную корону увидеть. А бывает еще кольцеобразное затмение, объяснил Шурка, тряхнув своими знаниями в разрезе популярной брошюры, которую случайно прочел в лагере. Я пацаном тоже наблюдал, мы стекла специально коптили. Не пойму, чего вы боялись?
Ты школа ходил, много знал, задумчиво сказала Таюнэ. Как чукча много знал, когда у нас школа не было?
Тоже верно, согласился Шурка и с силой всадил наконец пружинку капкана в паз. Но руку отнять не успел, и она попала в железные тиски.
Шурка крякнул и, разжимая другой рукой капкан, со злостью ругнулся.
Услышав от него те же слова, которые привели когда-то в смятение Айвана и Олю, Таюнэ кошкой соскользнула вниз и, подбежав к Шурке, сердито вскрикнула:
Зачем грязные слова говорил? Айван сказал: «Губы бить надо, если так говорил!» Оля-учительница сказала: «Плохо, Таюнэ, так говорила! Где так слышала?»
Ее гнев подействовал на Шурку сильнее, чем боль в руке.
Да он-то при чем, твой Айван? изумился он.
Таюнэ Айвану такой слова говорила, сердито отвечала она. Я твой слова слушала, Айвану говорила, Оля говорила! Я тогда глупый была.
Представив на секунду, как это могло быть, Шурка расхохотался:
Вот это номер!..
Таюнэ не приняла его смеха. Она воинственно сложила на груди руки и, щурясь, насмешливо спросила:
Может, все хиолога так ругаться нада? Может, все люди так говорить нада?
Ладно, не буду, миролюбиво сказал Шурка. И потрепал ее по плечу:Эх ты, воспитательница!..
Но она не успокоилась, а строго сказала:
Ты будет еще так говорилбуду твой языка резать. Чик-чикнет языка, она показала, как отрежет ему язык.
Ранним слепым утром она уезжала в село сдавать пушнину. Шурка запряг лаек, надежно привязал к нартам мешок с пушниной и, придерживая собак, нетерпеливо рвущих нарты, сказал ей:
Не сиди там долго, ладно?
Нет, я быстро-быстро назад ехала, ответила Таюнэ. Потом уткнулась лицом ему в грудь, постояла так мгновение, затем вспрыгнула коленками на нарты и прикрикнула на собак.
Шурка долго топтался на морозе, глядел вслед растворявшейся среди синих снегов упряжке. Его снова охватила тоска, как случалось всякий раз, когда уезжала Таюнэ. В такие дни у него мутнело на душе и все валилось из рук.
«Да что я, в самом деле, влюбился, что ли? зло спросил себя Шурка. Может, привычка?»
И решив, что это привычка, успокоил себя:
«Ну нет, меня на такой крючок не подцепишь! Как привык, так и отвыкну».
9
К концу февраля пурги и ветры улеглись. Но морозы завернули так круто, что, казалось, выморозили из воздуха весь кислород, поэтому и дышать нечем стало. Мороз висел недвижным белым паром, набивался в нос, в легкие, и при первом же небольшом вдохе горло перехватывало, как от удушья.
Шурка, выходя из избушки, сразу же захлебывался сухими ледяными парами, заходился кашлем и спешил назад.
Сколько, по-твоему, сегодня градусов? спрашивал он Таюнэ.
Может, пятидесят, может, шестидесят, улыбалась она. И говорила, сияя глазами:Хорошая мороз, много крепкая!
Уж куда крепче, хмыкал Шурка.
Он дивился легкости, с какой Таюнэ переносила этот лютый холод. Теперь уже не он, а она объезжала на нартах участок, проверяя капканы, не он, а она запрягала и распрягала собак, рубила топором снег возле избушки, чтобы натопить питьевой воды. Словом, в эти холода она взвалила на себя ту работу, которую недавно делал Шурка. Мужское Шуркино самолюбие бунтовало, он злился на себя, но ничего не мог поделать, едва выходил за порог, как мороз гнал его к теплу печки.
Ты потом привыкаешь, утешала его Таюнэ, чутко улавливавшая Шуркино настроение. Второй зима будет, опять будетты хорошо привыкаешь!
С участка она возвращалась, с ног до головы обросшая белым инеем. Сбросив меховые рукавицы, протягивала Шурке руки:
Трогай, трогай, какой рука теплый!.. Трогай, какой щека!
И руки у нее в самом деле были горячие, и глаза жарко блестели в снежных стрелах ресниц, и щеки горели. И выходило, что шестидесятиградусный мороз ей друг и брат.
Но последние дни Таюнэ перестала радоваться жестокому морозу. Он загнал глубоко в норы песцов, и только самые отчаянные из них подходили к капканам.
Мало песец идет, совсем мало, печалилась Таюнэ. Айван сердитый будет.
Да плюнь на Айвана, советовал Шурка. Сама говоришь, больше всех меха сдала. Куда ему такая прорва?
Ему зачем? Ему не нада. План делать нада. Возьмем много пушнинаклуб новый строить будем, школа новый, охотно объясняла она.
Эх, глупая ты деваха! говорил ей Шурка. Забили тебе голову всякой чушью-хреновиной. На кой тебе клуб и школа, когда ты у черта на куличках сидишь, песцов своему Айвану ловишь, ишачишь на них? Тебе вот от них ничего не надо, а им от тебя надо. Скорей бы веснамахнем с тобой подальше отсюда. Или передумала, не поедешь?
Я поедешь, теперь уже без всяких сомнений отвечала она. Я и ты далеко поедешь
Продержавшись еще недели две, морозы наконец смягчились. Ледяной туман растворился, и в полярной ночи стал прорезаться день. К полдню темнота редела, небо блекло и проступал чахлый, грязноватый свет. Он держался час, от силы полтора, но все-таки это был уже свет, который разламывал ночь и наступал на нее, тяжело отвоевывая минуту за минутой.
Как-то во время такого короткого просвета в ночи Шурка пилил ножовкой снег близ избушки. Пила ходила трудно, кирпичи получались неровные, кособокие. Разогревшись до пота, Шурка расстегнул телогрейку, сбросил рукавицы и шапку. Напилив еще с десяток кирпичей и уложив их на нарты, он почувствовал приятную усталость и, присев передохнуть, достал папиросу. Однако прикурить не успелсо стороны реки, скрытой от него снежными завалами, донесся лай собак. И тотчас же отозвались собаки, запертые в сарае. Сомнений не былокто-то ехал по реке к избушке. Шурка подхватился и побежал в сторону сопок. Но вдруг, передумав, повернул обратно, столкнулся на пороге с Таюнэ.
Собаки бегут, гости едут! сияя, сообщила она. Может, охотники, может, Айван!..
Ты что, забыла?! Нельзя, чтоб меня видели!.. наливаясь злостью, крикнул он и, оттолкнув ее, исчез за дверью.
Неожиданно к Шурке пришло спокойствие, то самое спокойствие, которым он когда-то обладал в минуты опасности. Он цепким оком оглядел избушку, хладнокровно и быстро стал собирать свои вещи. В чердачный проем полетели сапоги, старые ватные брюки, папиросы, лагерная выцветшая рубашка Таюнэ суетилась рядом, помогая ему. Потом он ступил валенком на раскаленную железную печку, ухватился за края проема, влез на чердак, лег на ворох мягких шкурок и затаился.
На дворе лаяли собаки, слышались мужские голоса. Так продолжалось с полчаса. Наконец собаки угомонились. Двери избушки захлопали, голоса стали разборчивее. Шурка определил, что приехали двое. Один разговаривал бодрым баском по-русски, другойгортанно по-чукотски. Оба они втаскивали со двора какие-то вещи, поминутно выходя и возвращаясь.
Ленты в угол ставь! бодро распоряжался русский. Там еще коробка на нартах, неси сюда. Ну, жарища в домевроде из проруби в парилку!.. Сниму кухлянку.
Вошла Таюнэ, сказала:
Собаки крепко голодный, много ели. Потом еще кормить надо. А твоя нарта полоз ломался. Как назад ехать будешь?
Да уж как-нибудь починим! ответил русский и, помедлив, спросил:А ты вроде и не рада нам?
Я много рада, сказала Таюнэ. Только я мало ждала вас, потому пугалась немношко.
Правильно, ответил русский. Нас никто не ждет, и все удивляются. А все почему? А все потому, что сельсовет решение принял: обслуживать охотников на месте, без отрыва, так сказать, от работы.
Позже, когда приехавшие сели закусывать с дороги, Шурка окончательно понял, кто они и зачем пожаловали. Русский был киномеханик, другойприемщик пушнины. Приемщик в основном молчал и, похоже, был в летах. Русский представлялся Шурке молодым. Он-то и разговаривал все время за столом.
Несколько раз в кружки, булькая, лилась жидкость, после чего киномеханик бодро говорил:
Ну, да здравствует кино! Или:За тех, кто в пути! Или:Дадим стране больше мягкого золота!..
Но, видно, порции спиртного были небольшими, так как голос киномеханика почти не менялся. Чувствовалось только, что сам он был доволен и своим приездом сюда, и той почетной миссией, которую выполнял.
Ну, скажи, Таюнэ, верно решил сельсовет, чтоб каждому охотнику картину на месте крутить? спрашивал он. И чтоб пушнину на месте принимать?
Я думать надо, отвечала Таюнэ.
А что думать? Если гора не идет к Магомету, Магомет обязан идти к горе, продолжал он. Иначе мы не толкнем культуру в массы. А кино самое массовое искусство, об этом Ленин говорил. Верно, Калянто?
Приемщик что-то хрипловато сказал по-чукотски.
Во, слышишь? Калянто всегда меня поддержит, констатировал киномеханик.
«Психи малохольные! подумал Шурка. Тоже мне массовостьдля одной Таюнэ картину крутить!..»
Таюнэ все время молчала. Это стало беспокоить Шурку.
«Сидит, точно аршин проглотила, недовольно думал он. Так в два счета заподозрят».
И как раз в эту минуту он услышал внизу голос киномеханика:
Вот это да! Это как сюда махорка попала? Ты что, махорочку покуриваешь?
Где видишь? быстро спросила Таюнэ.
Да вот, на подоконнике.
«Как же я не заметил?»похолодел Шурка, уловив в голосе киномеханика явную подозрительность.
Я сама не курю. Я в магасин купила другим давать, когда приехали. Ты приехалтебе давать надо. Бери, пашалыста! Видал, пачка целый, сухой? Хороший дым будет.