Петр не понял.
Как ушла?
Ушла. Совсем. Замуж вышла,Фонякин опустился на подушки. Видно, немалого стоили ему эти слова. Прикрыл глаза, шумно вздохнул.От тебя ушла, не понимаешь, что ли?
Волнойот макушки до пятокатил Петра мерзкий озноб. И схлынул. Жарко сделалось. Он молчал. Фонякин посмотрел на него... и отвернулся.
Где он живет? Учитель...спросил Петр.
У бабки Маланьи... Спросишьпокажут.
Петр поднялся.
Петя...Фонякин привстал, глянул прямо в глаза зятю.Не делай там греха... прошу. Хоть ты-то... Ничего же не изменишь. Как сына прошу...
Слова Павла Николаевича дошли до него, когда он шел к учителю. Он сбавил шаг. Надо было сообразить, как действовать. Но что тут сообразишь?! Так и вошел, ничего не придумав,какие слова говорить, что вообще делать?
Здравствуйте.
Они о чем-то оживленно и, кажется, резковато беседовали. Юрий ходил по комнате, Ольга сидела у стола, положив ногу на ногу. И первое, что бросилось в глаза Петру,круглые, тупые, крепкие коленки Ольги. Не сама Ольга, не взгляд ее, не Юрий Александровичколени. И почему-то это успокоило, отрезвило. Потом уж он увидел и Ольгу, и учителя... А так как они промолчали на его «здравствуйте», он еще раз громко сказал:
Здравствуйте, говорю. Что за невежливость такая?
Здравствуйте,сказал Юрий.
Ольга внимательнос таким знакомым любопытством!смотрела на Петра.
Сесть-то можно?весело спросил тот. И сел, не ожидая приглашения.
Вспомнилось ему, как когда-то, в ранней молодости, случалось одному нарваться на ораву ребятни из чужого, враждебного края. Точь-в-точь такое же чувство: сперва мгновенная оторопьона хоть и мгновенная, хоть и оторопь, а успеешь заметить: высок ли плетень, что рядом, не махануть ли через него? Успел заметить Петр, что Юрий растерялся, если не испугался, Ольга приготовиласьждет какой-нибудь выходки от Петра, вся наструнилась, но спокойная ивот-вотв глазах появится насмешка.
Давайте познакомимся!Петр встал, шагнул к Юрию... И опять успел заметить, как в глазах Ольги метнулся испуг. И погас. Но еще самую малостьшагни Петр решительнее или сунься в карманона или вскочила бы, или крикнула.Ивлев Петр,представился он.
Юрий.
Петр сел.
Ты любишь ее?в упор спросил он Юрия.
Да,ответил Юрий, несколько более решительно, чем этого требовал простой вопрос, несколько даже торжественно. Он тоже, наверно, шагнул в яму. Ольгу покоробило это.
Ты, Ольга?
Когда я еще была в пионерах, меня учили, что на допросах надо молчать. Я...
Ты любишь?переспросил Петр, меняясь в лице. Ольга знала, что это такоекогда он меняется в лице.
Да,сказала она.
Вот и все,сказал Петр.
«Убить!»стукнуло в голову, и уж гнилостный, страшный холодок беды дохнул в грудь.
Вот и все,повторил он. И полез закуривать.Разговор кончен,он устал, и все стало безразлично. Сунул обратно папиросы, поднялся и пошел к двери.Прощайте,сказал на ходу. И хлопнул дверью.
Во дворе его догнала Ольга.
Я провожу тебя.
Зачем?
Мне хочется.
Пойдем.
Долго шли молча. Петр шагал широко, Ольга едва поспевала за ним.
Отца видел?спросила она.
Видел.
Какой?
Лежит.
А там... с теткой?
Померла.
Опять долго молчали, почти до самого дома Фонякиных.
Петр... у меня сердце кровью плачет... Я проклинаю себя... Мне жалко вастебя и отца...
Это ты брось. Зря.
Все равно вы самые хорошие, самые родные мне.
Брось, Ольга! Чего ты?.. Совсем непохоже на тебя. Не нам с тобой плакать.
Я домой не пойду.
Почему?
Не надо, отец разволнуется. Я подожду.
Фонякин сидел в кровати, когда вошел Петр.
Что?спросил он испуганно.Скоро как-то...
Ничего, все обошлось. Успокойтесь,Петр присел к нему на кровать. Говорить было совершенно не о чем. Тяжело было бы о чем-нибудь говорить.
Ну, поехал.Петр поднялся.Выздоравливайте.
Фонякин кивнул.
Трудовую книжку вышлите потом.
Ладно. Куда сейчас?
К дяде. Старенький он уж стал... инвалид.
Фонякин опять кивнул.
Не обессудь, Петро. Я ничего тут не мог сделать.
Да что вы! Поправляйтесь, главное. Я не пропаду,Петр пожал крупную слабую ладонь тестя. Когда-тоон даже и не успел заметить, когда и за что,полюбил он этого доброго человека, вечного труженика. И понял это только сейчас.
И его тоже больно отрывать от сердца.
Будьте здоровы.
Счастливо тебе,Фонякин глядел вслед Петру, пока за ним не закрылась дверь.
Ольга ждала его.
Вот так, Ольга.
Как он?пока Петра не было, она заметно успокоилась.
Ничего. Поругались, наверно?
Да. Хужеон меня ударил. Первый раз в жизни...
Ну... ты больней бьешь.
Куда сейчас?
Домой. Дядька плохой тоже... Ничего, Ольга, все будет нормально.
Не торопись, куда бежишь-то?
Петр сбавил шаг.
Он хороший человек? Учитель-то?
Хороший,не сразу ответила Ольга.Но это... опять не то. Я не знаю,она не жаловалась, не сожалела.
На Петра никак не подействовали ее слова. Вышли уже на край села, а за селом открывалась даль. Всхолмленная, в лесах, но необозримо широкая, раздольная. Представилось Петру, что надо идти ему в эту дальнезнакомую, необъятную. Непривычно, чуть страшновато, но уже думалось о том, как будет ТАМ, ВДАЛИ. Уже шагал он ТУДА, и остановить его было нельзя. Именно оттого, что непривычно, и неведомо, и неоглядно широко, манило и влекло ТУДА.
Увидев колодец в конце улицы, Петр свернул к нему.
Подожди, напьюсь на дорожку.
Ольга тоже подошла к колодцу.
Вал с визгом, долго раскручивался. Глубоко внизу гулко ударилась в воду кованая бадья. Забулькала, залопотала вода, заглатываемая железной утробой бадьи. Тихонько, расслабленно звенели колечки мокрой цепи. Потом цепь рывком натянуласьбадья, наполнившись, утонула. Вал надсадно, с подвывом застонал, как заплакал. Цепь с противным, трудным скрежетом наматывалась на вал. Срывались вниз капли, громко шлепались.
Петр подхватил тяжелую бадью, поставил на сруб, широко раскорячил ноги, склонился и стал жадно пить.
Мх,простонал он, отрываясь от бадьи,холодная, аж зубы ломит. Не хочешь?
Ольга отказалась.
Петр еще раз пристроился к бадье, долго пил. Потом торопясь вылил воду. Оба стояли и смотрели, как льется на грязную, затоптанную землю прозрачная вода.
Вот Ольга... так и с любовью бывает,сказал Петр, продолжая смотреть, как льется вода.Черпанул человек целую бадейку, глотнул пару раз, остальноев грязь. А ее тут на всю жизнь хватило.
Да,бездумно согласилась Ольга. Мысли ее тоже где-то далеко-далеко.Прости, Петр, что так получилось.
Брось...
Как хочется, чтобы ты счастлив был! Правда, всем хочется счастья, даже больше, чем себе, и вот... так получается.
Ты так говоришь, как будто я тебе какого-нибудь зла желаю. Мне тоже охота, чтобы у тебя все хорошо было.
Спасибо. Не будет.
Будет. Не унывай.
Вывернулась из села попутная машина. Петр «голоснул». Машина притормозила.
Прощай.
Будь здоров.
Петр поцеловал Ольгу. Подержал в ладонях ее лицо, посмотрел в глаза... Еще раз поцеловал.
Прощай.
Когда поехали, Петр крепился, не оглядывался. Потом оглянулся. Ольга стояла на дороге, смотрела вслед ему...
Непросто говорить о Шукшине...
Из воспоминаний Александра Калачикова, школьного товарища В.М.Шукшина
Сорок пятый год мы провели с Василием вместе. На острове Поповском ночи за разговорами просиживали. Приходили домой под утро. Однажды я так пришел и, чтобы не будить никого, лег в стожок во дворе. Утром слышу: мать говорит соседке: «Куда ходятне пойму. Если бы к женщинам ходили, было бы известно».
О чем с ним разговаривали? Теперь уже не помню. О книгах, наверное. Он читал много. Это сейчас говорят, что кто-то его учил, кто-то его натаскивал. Никто его не натаскивал. Мать ему создавала условияэто верно. Вплоть до того, что не пускала к нему. Он сам учился на книгах. Горького хорошо знал.
Рассказы он еще в автомобильном техникуме, наверное, начал писать. И здесь, в Сростках, писал. Посылал в «Сибирские огни»это самый ближний журнал. Ответа не было. Поехал туда сам, там литконсультантом женщина была, Марта, фамилию не помню. Оттуда он приехал злой, как черт. Мол, она говорит, что-то у вас есть, но в первую очередь, нужно, говорит, хорошо изучить свой родной язык, тогда уж браться... Вроде он подражает кому-то. А Василий: «Я пишу свое». Психовал, считал, что неправильно она говорит, что он именно русским языком пишет. Сказал, что писателем все равно будет. И рассказал про Ги де Мопассана, как его не печатали сначала и как потом напечатали «Пышку», и тогда стали брать прежние рассказы. Так и со мной будет, сказал...
Из воспоминаний Ольги Михайловны Румянцевой, заведующей отделом прозы журнала «Октябрь»
Помню Василия Макаровича Шукшина еще очень молодымв литературе и в кино малоизвестным. Молчаливым, замкнутым, легко ранимым равнодушием, очень стеснительным и в то же время полным внутренней, душевной силытаким я встретила его, студента ВГИКа, впервые.
В один из непогожих осенних дней 1960 года в небольшую комнату отдела прозы журнала «Октябрь» вошел человек среднего роста, неказисто одетый. Его привел в редакцию студент Литературного института Л.Корнюшин.
Вот, познакомьтесь,сказал он,это Василий Шукшин, о котором я говорил с вами. У Васирассказы, посмотрите, пожалуйста.
Шукшин исподлобья, с каким-то мрачным недоверием посмотрел на меня, неохотно вытащил из кармана свернутую в трубку рукопись и протянул мне.
Зря, наверное...сквозь зубы произнес он. А сам подумал (как потом мне рассказывал): «Все равно не напечатают, только время проведут!»
... Рассказы Шукшина сразу захватили меня, поразило удивительное умение несколькими штрихами нарисовать героя, применить неожиданный психологический поворот, найти деталь, подчеркивающую характер. При этом не оставляло ощущение внутренней духовной силы автора, его настойчивого стремления заглянуть в глубь души человеческой и выявить без прикрас самую суть этой души. Рассказы обсуждались на редколлегии журнала «Октябрь». Мнения о них не были единодушны. В конце концов было решено: рассказы Шукшина с автором доработать и публиковать. Три рассказа были опубликованы вначале 1961 года и трив 1962 году. С этого времени Шукшин начинает широко печататься.
При журнале «Октябрь» долгое время существовало литературное объединение молодых авторов. Я входила в бюро, которое руководило работой объединения, и поэтому была тесно связана с нашими «объединенцами». Иногда молодые писатели приходили и ко мне домой то с новым рассказом, то с какой-нибудь задумкой. И обычно у нас организовывалось чтение. Так было и в тот вечер, когда пришел к нам Шукшин. Произошло это зимой 1960 года. Крепкий, коренастый, он вошел в комнату, стянул с головы рыжую потрепанную ушанку и остановился у двери.
Шукшин,бросил он коротко и посмотрел испытующе на окружающих.
Молодой автор, начавший было читать свой рассказ, остановился. Все уставились на вошедшего. Суровым и нелюдимым показался тогда Шукшин. Но мои дети, знавшие его по моим рассказам, встретили его очень радушно, пригласили к столу. От чая Шукшин решительно отказался. Чувствовалось, что и читать что-либо из своих произведений он явно не намерен.
Когда все успокоились, молодой автор продолжил чтение. Все молча, внимательно слушали. Но вот он закончил. Поговорили о рассказе, немножко поспорили. Потом все обратились к Шукшину и стали просить его тоже что-нибудь прочесть.
Нет-нетответил он.Я лучше еще послушаю его,указал он на молодого автора.
Ну, пожалуйста, Василий Макарович, прочтите хоть один из рассказов, которые проходят у нас в редакции,попросила я.
Шукшин помолчал, потом взял стул, сел в самый дальний угол, к печке, вытащил из кармана тетрадь и стал читать. Прочел один рассказ. Все стали просить: еще, еще... И вот он читает второй рассказ, потом третий... Так и читал он весь вечер негромким, но твердым голосом, прерываемый то отдельными возгласами, то дружным смехом окружающих. Кончил он как-то внезапно: остановился и закрыл тетрадь. Очевидно, долгое чтение было для него непривычным.
Все!сказал он, помолчал и, пожав плечами, добавил:Вот зачитался-то!
И вдруг впервые за весь вечер поднял голову и улыбнулся: почувствовал, видимо, что рассказы взволновали слушателей, понравились... Улыбнулся такой хорошей, доброй, открытой улыбкой, что всем стало как-то просто, радостно, будто пришел в дом свой, родной человек.
Скоро мы очень подружились с Васей. Он стал часто приходить к нам, как говорил, «просто так, посидеть...» Любил вечера, когда мы все после работы собирались дома, читали что-нибудь или рассказывали. Вася приходил и устраивался непременно в углу. А иногда садился почему-то прямо на пол, на корточки, и негромким голосом начинал петь. Он любил песни. Пел разные, больше сибирские...
В семье у нас любили смешное, забавное. А Вася в высшей степени был одарен чувством юмора. Иногда он вдруг загорался и начинал рассказывать смешные случаи из своей жизни.
Дети мои так сдружились с Васей, что все события его жизни переживали, как свои. Однажды сын и дочь объявили мне, что завтра идут во ВГИК на защиту Васиного диплома. Вернулись они веселые, восторженные, переполненные впечатлениями. Наперебой рассказывали, как выступал Вася, какую прекрасную, высокую оценку его работе дал Михаил Ильич Ромм.
Из Лебяжьего сообщают, что в небе советской литературы и кино взошла новая яркая звездаВасилий Шукшин!сияя, объявили они.Един в трех лицах!
Наконец они толком рассказали, что «Из Лебяжьего сообщают»название Васиной дипломной работы, он сам написал сценарий, поставил его и сыграл одну из главных ролей. Все это было полной неожиданностью: Вася, хотя и говорил, что работает над дипломным фильмом о деревне, ни словом не обмолвился, что он и сценарист, и режиссер, да еще и актер в нем.
В сценарий вошел эпизод из рассказа «Коленчатые валы», который Вася читал нам вслух. Роль тракториста играл Леонид Куравлев.
Весь эпизод поставлен и сыгран блестяще,заявили мои ребята.
Их поразило, что и на экране Шукшин сумел найти выразительные средства, чтобы интересно и ярко показать человеческий характер. Когда много лет спустя мне случайно довелось увидеть этот дипломный фильм, я убедилась, что уже в первой своей работе Шукшин заявил себя как талантливый режиссер, хотя она была еще незрелой и во многом несовершенной...
Шукшин часто вспоминал село Сростки, в котором родился и где прошло его детство. Вспоминал, как мать рассказывала ему, что еще в старое время среди неграмотного, забитого нуждой люда встречались особенные, не похожие на других люди. Их считали юродивыми за их необычность называли «чудиками».
На самом же делеэто интереснейшие люди,говорил Шукшин.Есть и на моей памяти такие чудики...
Он вспоминал, что в детстве и юности жил с ними бок о бок, наблюдал изо дня в день.
Знаете,сказал он однажды,они ведь талантливые, эти странноватые люди. В душе у них живет стремление выйти из обыденности, обыкновенности. Сотворить что-то своеособенное. На удивление и на радость людям. И в каждом из них глубоко сидит артист, художник, словомтворец.
Вот это творческое начало в них и привлекало Шукшина. Ему хотелось поглубже заглянуть в души этих «чудиков», выявить, сделать ощутимым их стремление к творчеству, которое жило в них помимо их воли и часто оставалось непонятым окружающими.
У нас в деревне,говорил Вася,над такими людьми часто смеялись, считали их дурачками. Жалели их даже... Вот так...
Дороги были сердцу Шукшина эти странные люди. Он писал о них в своих рассказах, повестях, в романе «Любавины». И, наконец, написал сценарий, который так и назвал «Странные люди». Когда я смотрела этот фильм, меня поразило, с каким душевным тактом, теплотой и даже нежностью показал Вася этих людей, с их одаренностью, способностью к творчеству. Способностью, так удивительно преображающей человека, делающей его воистину прекрасным! Я высказала свое мнение о фильме. Но Вася не любил похвал. Казалось, он испытывал при этом даже неловкость. Он только засмеялся и махнул рукой...
Шукшин часто говорил мне, что любит наблюдать, как меняется жизнь, меняются жизненные процессы и в городе, и в деревне. При этом интересовала его не внешняя сторона дела, а внутренняя, духовная жизнь людей.
Подсмотреть бы,говорил он,и узнать душу человека. Проследить за движением этой души!потом, прищурившись, задумчиво:И суметь бы сказать людям всю правду о них! Вот что надо-то!
Вася с нежностью и любовью относился к крестьянину, но если видел в нем отрицательные качества, был беспощаден к ним в своих рассказах.
В этой связи мне вспоминается спор, который возник у нас по поводу рассказа «Срезал», где Шукшин жестоко высмеял зазнайство и невежество деревенского мужика Глеба Капустина. Начитавшись книг без разбору (какие попадались под руку), Глеб считал себя высокообразованным человеком и любил «срезать» каждого приехавшего в деревню интеллигента. Конечно, большинство споривших считало, что в рассказе осмеяно невежество. Но некоторых не удовлетворяло, что молодой кандидат наук, с которым «сражается» Глеб, хотя и понимает всю абсурдность его разглагольствований, тем не менее возражает ему очень слабо, не считает нужным дать ему должный отпор. У Глеба Капустина находили даже некоторые привлекательные черты: смелость, напористость. Для разрешения спора позвали Васю. Он выслушал всех внимательно и серьезно. Потом молча прошелся по комнате, что-то обдумывая и слегка, как бы про себя посмеиваясь. Остановился на пороге и негромко, но очень внятно и твердо сказал: