Глеб Капустинневежда и демагог. Ему нет и не может быть оправданий. Никаких. Никогда. Это, собственно, я хотел сказать.
Ну, что получили! Срезал вас автор!закричал один из споривших.
Да, если уж сам автор...признали другие.
Но одна из присутствующих, женщина очень темпераментная, обладающая и даром речи, и недюжинными литературными способностями, не хотела сдаваться. В молодости она была знакома с Луначарским и теперь с горячностью воскликнула:
Хотела бы я видеть вашего Капустина, если бы на месте кандидата Кости был Луначарский! Да он бы в две минуты показал всем окружающим, всей деревне, что это за птица такаяГлеб Капустин! Он бы из него мигом кочан капусты сделал!
Вася засмеялся.
Так ведь то Луначарский!сказал он.А в рассказеюнец зеленый...
Да, это был необыкновенный человек, с сердцем чистым, с великой любовью к жизни, к людям, ко всему, что на земле может быть прекрасным...
Из воспоминаний Василия Гришаева, алтайского краеведа
Об одном лишь, по великой своей скромности, умолчала в своих воспоминаниях Ольга Михайловна: как она прописала Шукшина. Уже в конце жизни, тяжело больная, она рассказала об этом Лебедеву Александру Павловичурабочему из города Воскресенскаодному из многочисленных шукшинистов.
«Когда Василия Макаровича после окончания ВГИКа направили на Свердловскую киностудию, он решил остаться в Москве. Ни прописки, ни жилья у него не было... Вот я и решила его приютить. Он у меня прописался и стал жить... Жил, как родной. Сюда к нам и его мама Мария Сергеевна приезжала... Вася-то, он меня второй матерью называл, и я этим очень горжусь».
Вторая мама... Кто хоть немного знает Шукшина, согласится, что такими словами он зазря бросаться бы не стал...
Письмо Константиновича Федина, первого секретаря Союза писателей СССР в те годы:
Уважаемый Василий Макарович. Сейчас, получив верстку 9-го номера «Нов. мира», прочитал два Ваших рассказа и после первого сразу схватил перо, чтобы написать Вамо чем? Только о том, как растроган, взволнован отличной Вашей прозой художника! Думалпохвалою рассказа «В профиль и анфас» ограничусь, носкладывая листыостановился на рассказе «Как помирал старик» и тоже прочитал, и тоже растрогался.
Знаю, Вы поймете меня: в рассказах нет и тени сентиментальности, да и я никогда не страдал этой болезнью. А трогает, будит чувство разительная верность Вашей речи, воспринятой от героев и словом писателя героям возвращенной.
Я и прежде не один раз дивился Вашему острейшему уменью изображать лица средствами диалога. В мастерстве этом Вы, кажется, совершенствуйтесь все больше.
У меня нет никаких иных целей, кроме желания сказать Вам по-читательскиспасибо за доставляемую радость превосходного чтения. Пишу же Вам, дорогой товарищ, с настоящим удовольствием.
Будьте здоровы исчастливо идти Вам по нелегкой дороге сочинителя,да будет она для Вас и долгой и славной.
Конст. Федин
Сентября 25-го 1967 г.
Ответ В.М.Шукшина Федину:
Дорогой Константин Александрович!
Знаю, Вы за свою славную, наверно, не всегда легкую жизнь ободрили не одного, не двух. Но вот это Ваше бесконечно доброечерез всю Москвуприкосновение к чужой судьбе будет самым живительным (Приму на себя смелость и обязательствообещать).
Получив Ваше письмо, глянул, по обыкновению, на обратный адрес и... вздрогнул: «От К.Федина». Долгос полчасаходил, боялся вскрыть конверт. Там лежал какой-то мне приговор. Вскрыл, стал читать... Прочитал первые строчки, стало больно и стыдно, что рассказы мои не заслуживают столь высокой оценки мастера. Захотелось скорей проскочить письмо, и потом помучиться, помычать, и сесть и писать совсем иначехорошо и крепко. А потом перечитывал письмо, немножко болело, но крепло то же желание: писать лучше. Бог с ним, думал, переживу я это письмо, но отныне нигде не совру, ни одно слово не выскочит так..."
Из воспоминаний Михаила Гапова, бывшего редактора сростинской районной газеты «Боевой клич»
После армии я стал привлекать его к сотрудничеству в газете. Редактировал я ее с 1949 г. Десять лет. Его материалы были наиболее грамотными в литературном отношении построены, править его почти не приходилось. Давали мы ему задания, он выполнял их аккуратно.
Увлекался он больше фельетонами, которые подписывалВанька Мазаев. Отличался беспощадностью к недостаткам, иногда замахивался даже на работников райкома партии. Приходилось его урезонивать: газета-тоорган райкома. А он доказывал свое: газетаэто газета, она может критиковать любое лицо. Сильно спорили. Он горячий был, нервный.
«Любавиных» он начал писать, наверное, когда пришел с флота, но до сотрудничества в нашей газете. Дал мне почитать. Ему нужен был критик.
Когда я прочитал, поплыли мы с ним на Гилевский остров, чтобы обсудить роман. Высказал я ему свое мнение, которое было нелестным: «Кому нужна твоя автобиография?»так примерно я закончил. По сути, в том, первом варианте он о себе писал. Он выслушал, забрал у меня последнюю, вторую, тетрадь, посмотрел на меня так, как он умеет смотреть, поиграл желваками и говорит: «Ни хрена ты не понимаешь в литературе». На том и закончилась моя роль критика...
Из воспоминаний Леонида Чикина, писателя, земляка В.М.Шукшина
Летом 1964 годая тогда работал ответственным секретарем в «Сибирских огнях»в мой маленький кабинет зашел заведующий отделом прозы Б.К.Рясенцев.
Мне сообщили,сказал он,что в «Советском писателе» лежит роман Василия Шукшина. А что если вы напишете ему письмо с просьбой прислать роман нам?
Я ответил, что правильней, наверное, будет, если письмо напишет он как зав. отделом, а я могу подкрепить его просьбу.
Я отправил Василию письмо, в котором среди прочих строчек были такие: «... у нас давно есть желание опубликовать В.Шукшина, но он нам ничего не шлет, а мы адреса не знаем... Брал я как-то твой адрес у Наташи, писали, но ответа не получили. Письмо, очевидно, затерялось... А после того, как ты получил «Золотого льва», я посоветовал Рясенцеву написать просто: «Москва, Шукшину». Шучу, конечно...»
Роман был получен, прочитан редколлегией. У всех создалось хорошее впечатление, хотя у каждого читавшего были и замечания, требовавшие доработки.
Воспользовавшись случаем, что я еду в Москву по своим личным делам, редакция дала мне рукопись романа «Любавины», что передать ее автору и попросить его как можно быстрее доработать.
Маленькая двухкомнатная квартира. Смежные комнаты. В первойстол, диван. Во второйдва полудивана, маленький столик, полки с книгами. Тесная, буквально не повернуться, кухня. Позднее я узнал, что многие свои рассказы Василий писал по ночам на кухне. Я заметил, что квартира, пожалуй, неудобная для работы, и удивился: неужели не могли дать попросторнее?
А мне и не давали,как-то просто, без нотки обиды сказал Василий.Это кооперативная. Купил...
Тогда же я познакомился с женой Василия, Лидией Николаевной Федосеевой. Она накормила нас ужином, потом мы с Василием сели за тот же столик, на котором только что ужинали.
Василий неторопливо, даже с каким-то наслаждением, как мне показалось, листал роман, мгновенно схватывал замечания, которые комментировал:
Ну, с этим можно согласиться... Это не имеет большого значения... А почему здесь я должен так писать? У меня правильно. Ну, это просто опечатка, к чему резвиться? Можно же просто исправить... А что это такое?вдруг спросил он, тыча пальцем в страницу, на которой красовалось очередное замечание.
Жирное двойной чертой на листе было подчеркнуто слово, а напротив него, на полях, с восклицательным знаком утвердительно начертано: «В Сибири так не говорят!»
Я при первом взгляде на лист узнал почерк члена редколлегии, человека уважаемого, хорошо знающего Сибирь, правда, не сибиряка по рождению. Я сделал вид, что мучительно пытаюсь вспомнить, кто же это мог написать, но сказал Василию, чтобы не подливать масла в огонь: «Не узнаю почерк».
Да он в Сибири-то ни разу не был, а пишет: «Не говорят!»
Был он в Сибири, Вася. И сейчас там живет,сказал я, забывая о том, что не должен «выдавать» члена редколлегии.
Но Василий будто не слышал этих слов. Натолкнувшись на одно несправедливое, неприемлемое для него замечание, он разошелся, и не мог остановить себя:
Не был! Не был! Чтоон знает, а я не знаю? Да?пришла Лидия Николаевна, пыталась успокоить его, но он и ее не слушал.Все!он сгреб рукопись со стола, сердито посмотрел на меня, словно я был во всем виноват.Не дам я роман в ваш журнал. Все!он с маху швырнул папку под стол; листки бумаги разлетелись по комнате, устелили весь пол.
Вася, Вася, успокойся,уговаривала его Лидия Николаевна.Успокойся.
Нет, а что они, Лидок?! Он знает, а я не знаю... Все!
Я во время этой вспышки неподвижно и молча сидел на своем месте и, честно говоря, не знал, что делать. Конечно, надо было спасать положение. Но как? Уговаривать? Извиняться за члена редколлегии? Принимать огонь на себя?
Василий тоже сидел, подперев ладонью подбородок.
Может, вы спать пойдете?предложила правильный выход Лидия Николаевна.А утром...
Василий, нервно ломая спички, прикурил, затянулся несколько раз, облокотился о стол, обхватил голову руками и молчал. Потом, будто ничего не случилось, мирно сказал:
Ты, Лидок, постели нам там,указал на вторую комнату.
Лидия Николаевна ушла в смежную комнату, а Василий, даже не взглянув на меня, долго ползал по комнате, собирая разлетевшиеся листки...
Утром я вышел из комнаты, где мы спали, когда Василий и Лидия Николаевна были уже на ногах. Я сразу же заметил, что рукопись, кое-как втиснутая в папку, лежала на середине стола. Василий, перехватив мой взгляд, сказал:
Что-то мы вчера с тобой погорячились. А?
Да нет. Почему же? Мне кажется, нормально поговорили.
Да? Ну и хорошо. Я тут, пока ты лежал, посмотрел еще раз. Много верного подмечено, постараюсь учесть, но сразу предупреждаюне все.
А кто тебе предлагает все? Сам решай. Ты только скажи, когда пришлешь готовый роман в журнал.
Ну... Месяца через два. Раньше не смогу.
В начале марта 1965 года он приехал в Новосибирск сдавать «Любавиных» в набор. По утрам, когда в редакции никого не было, Василий занимал любой пустующий кабинет. А после обеда, когда собирались все сотрудники, ему негде было приткнуться. Но он умел работать и примостившись на уголке стола.
Я вспоминаю, как однажды он зашел в кабинет с исписанными листками бумаги в руке и, протягивая их Рясенцеву, который тоже был здесь, сказал:
А если вот так, Борис Константинович?
Рясенцев прочитал:
А что? По-моему хорошо!
Потом листки передал мне.
Понимаете,объяснил Рясенцев,мы попросили Василия Макаровича добавить, зримо показать место действия, так, чтобы читатель сразу видел, где событие происходит, чтобы вместе с героями побывал в тех местах... Вот он и добавил. Посмотрите.
На листке было написано:
Сразу за рекой начиналась тайгамолчаливая, грязно-серая, хранившая какую-то вечную свою тайну... А дальше, к югуверст за сорокзазубренной бело-голубой стеной вздымались горы. Оттуда, с гор, брала начало бешеная Баклань, оттуда пошла теперь ворочать и крошить синий лед.
Безлюдье кругом великое. И кажется, что там, за горами, совсем кончается мир. У бакланских бытовало понятие«горы», «с гор», «в горы», но никогда никто не сказал бы: «за горами». Никто не знал, что там. Монголия, может, Китайчто-то чужое.
Свое было к Северу. Туда и тайга пореже и роднее, и пашни случались, и деревниредко: правда,там, где милостью божьей тайга уступала людям землю. Уступила она землицы и бакланскимпашня начиналась за деревней огромной черной плешиной в таежном море. Туда же, к северу, вела единственная дорога из Баклани (к районному селу и уездному городку), а на юг петляли тропки к пасекам, охотничьим избушкам и на покос...
Это ты сейчас написал?спросил я.
Да,Василий, кажется, не понял моего вопроса, вернее, тона моего не понял.А что? Не нравится?
Я промолчал. В писательской среде не привыкли говорить в лицо друг другу приятные и теплые слова... Выругать надопожалуйста, а похвалить...
Отрывок этот, как я помню, без единой редакторской поправки пошел в набор. Позднее Борис Константинович рассказывал, что многие вставки написаны Шукшиным в его кабинете. Как правило, они сразу же принимались. Василий умел оперативно работать, умел дорожить временеми своим, и чужим...
Запомнился еще эпизод.
Сергей Павлович Залыгин заглянул в кабинет, где я сидел, когда Василий только что вышел.
Это кто у вас был?спросил Сергей Павлович.Шукшин?
Я ответил утвердительно. Он продолжал:
Вы, кажется, знаете его? Познакомьте меня с ним.Сергей Павлович присел на диван.Понимаете, я хочу поговорить с ним о моей повести «На Иртыше», вернее, о кинофильме по этой повести... Он интересно работает. У него хорошо бы получилось.
Я познакомил Сергея Павловича с Василием и оставил их в кабинете вдвоем. Позднее я узнал от Сергея Павловича содержание их разговора. Залыгин предлагал Шукшину сыграть главную роль в фильме, сценарий которого написан по его повести. Вначале Василий настороженно отнесся к этому предложению, потом, уже в Москве, согласился, но фильм по неизвестным мне причинам не был запущен в производство...
Сергей Залыгин о В.М.Шукшине
Каждый, кто писал и говорил о творчестве Василия Шукшина, не мог без удивления и даже какого-то чувства растерянности не мог сказать о его почти невероятной разносторонности. Ведь Шукшин-кинематографист органически проникает в Шукшина-писателя: его проза зрима, его фильм литературен в лучшем смысле слова. Его нельзя воспринимать «по разделам», и вот, читая его книги, мы видим автора на экране, а глядя на экранвспоминаем его прозу.
Мы видим этот щедрый дар природы и необыкновенную личность личностью, а не набором качеств и способностей, видим, что эта личность меньше всего заботилась о самой себе, о том, чтобы проводить в самой себе грани: вот яактер, а вот яписатель, ярежиссер, ясценарист. Забот такого рода мы в Шукшине не заметим, самая их возможность была ему чужда, несвойственна, свойственна же полная естественность и непринужденность в обращении со всеми своими способностями, как будто только так и должно быть, как будто удивляться этому и даже это замечать совершенно ни к чему.
И это тоже свойство таланта и даже сам талант.
Шукшин принадлежал русскому искусству и в той его традиции, в силу которой художник не то чтобы уничижал себя, но не замечал себя самого перед лицом проблемы, которую поднимал в своем произведении. В этой традиции все то, о чем говорит искусството есть вся жизнь в самых различных ее проявлениях,гораздо выше самого искусства, поэтому онатрадицияникогда не демонстрировала своих собственных достижений, своего умения и техники, а использовала их как средства подчиненные.
Такое умение держаться естественно и просто перед лицом самой трудной творческой задачи, не заботясь о «манере поведения», неизменно оставаясь самим собою, вероятно, лучше других выразил А.П.Чехов, очень сердито отозвавшись о виртуозности искусства, сопоставив одно и другое почти как антиподы.
Вот и Шукшину была не только несвойственна, но и противопоказана всякая демонстрация себя, всякое указание на себя, хотя кому-кому, а ему-то было что продемонстрировать. И опять-таки именно благодаря этой забывчивости по отношению к себе он и стал незабываем для других.
Казалось бы, этот человек должен был обладать самым высоким мастерством перевоплощения из одной своей ипостаси в другую, но так только казалось, в действительности же он обладал неповторимым умением всегда оставаться самим собой. Умением и внутренней необходимостью этой неизменности.
И вот всякий раз, когда мы шли смотреть фильм с его участием, мы встречались не с актером, а с ним самим, с Шукшиным, с тем человеком, который есть он. А глядя на экран, мы чувствовали, что сами понятия «актер», «роль», «игра», понятия, с которыми мы свыклись с детства, которые устоялись в нашем сознании как будто бы навсегда, вдруг нарушаются, становятся странными условностями, опять-таки потому, что перед нами предстает все тот же Василий Шукшин, как таковой, не только без грима, но, кажется, и без игры.
Мне кажется, последние годы жизни Шукшина были таким периодом, когда все, что его окружало, все люди и факты становились для него предметом искусства, касалось ли это ссоры с вахтером в больнице или изучения биографии и деяний Степана Разина. И вот уже каждый сосед, каждый человек, навестивший его в больнице, каждый спутник в поезде или в автобусеэто его герой, его персонаж.