Все подхватывали:
Встречать ты меня не придешь,
А если придешь, не узнаешь.
Ох, встречать ты меня не приде-ошь...
Андрей не знал слов и поджидал, когда разок споют свояк и Роза, а потом уж со всеми вместе грустно гудел. Ему очень нравилась песня, и он в душе очень жалел, что ударил свояка.
А на другой день свояк выкинул шутку, которую Андрей не понял до конца, не понялзачем?
Андрей возвращался вечером с работы... Свояк ждал его у ворот на скамеечке. Увидев Андрея, он встал, сунул руки в карманы брюк и очень самонадеянно опять прищурился. Спросил:
Ну что, малахольный?.. Отработал?
Андрей ушам своим не поверил.
Ты опять?с угрозой протянул Андрей.
Следуйте за мной, гражданин!и свояк пошел, не оглядываясь, к сараю.
Чего ты?не двигался с места Андрей.
Иди, кому говорят!прикрикнул свояк.Действительно, малахольный!
Андрей оглянулсяникого в ограде нет. Он пошел к свояку. Вид его не обещал ничего хорошего. Свояк распахнул дверь сарая... А там, на плахе, маслено поблескивая смазкой, лежал... лодочный мотор. Новенький, только из сельмага. Свояк пнул его носком ботинка.
Бери, ставь на лодку.
Как?..
Говори «спасибо» и уноси, пока я не раздумал. Понял? Дарю.
Как же так?все не мог понять Андрей.
Свояк засмеялся, довольный.
Вот так... Чего рот разинул? От малахольный-то... Беритвой!
Он же дорого стоит,сказал Андрей.Куда к черту...
Сергей Сергеич подошел к Андрею, больносо злинкойпохлопал его по щеке.
Бери... Я их те таких десяток могу купить. Помни Серьгу Неверова! Пошли.
Когда Андрей переступил порожек сарая, свояк Сергей Сергеич вдруг запрыгнул ему на спину и закричал весело:
Ну-кавмах!.. До крыльца.
Брось!..Андрей передернул плечами.Ну?
Свояк сидел крепко.
Ну, до крыльца! Ну!Сергей Сергеич от нетерпения пришпорил в бока Андрею.Ну!.. Шутейно же. Гоп! Гоп!.. Аллюром! Что, трудно, что ли?
Проклятый мотор! Черт его подсунул, не иначе. Стерва металлическая... Андрей у крыльца чуть не сбросил свояка через голову, чуть не зашиб его об ступеньки, потому что тот, когда скакали, еще и орал:
Еге-ей! Скакал казак через долину!.. Гоп! Гоп!..
К счастью, никто не вышел из дома, и с улицы тоже не было видно, на ком это скачет гость Кочугановых «через долину».
Андрей пошел в дом, пинком расхлобыстнул дверь... Но на столеувиделстояла опять «калгановая», вкусно пахло жареным мясом... В избе было чистенько прибрано, мурлыкало радио, жена Соня, довольная сверх всякой меры, суетилась в кути... Да черт с ним, что прокатил на спине! Что, действительно трудно, что ли? Зато теперьс мотором, будь он проклят.
Ну, как мотор-то?спросила Соня.
О так от!..выскочил вперед Сергей Сергеич.О так от уставился на него и смо-отрит. Умора!..свояк и Соня засмеялись, довольные.Я говорю: бери скорей, пока не раздумал! А то ведь раздумаю!.. Ну, давай по рюмочке «калгановой»с обновкой. Чего стоишь? Не очухался еще?свояк опять засмеялся. И пошел к столу. Он снова наладился на тот тон, с каким приехал вчера.
СУД
Пимокат Валиков подал в суд на новых соседей своих, Гребенщиковых. Дело было так.
Гребенщикова Алла Кузьминична, молодая, гладкая дура, погожим весенним днем заложила у баньки пимоката, стена которой выходила в огород Гребенщиковых, парниковую грядку. Натаскала навоза, доброй землицы... А чтоб навоз хорошо прогрелся, она его, который посуше, подожгла снизу паяльной лампой, а сверху навалила что посырей и оставила шáять на ночь. Он шáял, шáял, высох и загорелся огнем. И стена загорелась... В общем, банька к утру сгорела. Сгорели еще кое-какие постройки, сарай дровяной, плетень... Но Ефиму Валикову особенно жалко было баню: новенькая баня, год не стояла, он в ней зимой пимы катал. Объяснение с Гребенщиковой вышло бестолковое: Гребенщикова навесила занавески на глаза и стала уверять страхового агента, что навоз загорелся сам.
Самовозгорание!твердила она и показывала агенту и Ефиму палец.Понимаете?
Это «самовозгорание» вконец обозлило и агента тоже.
Подавай в суд, Ефим,сказал он.А то нас тут за дураков считают.
Валиков подал в суд. Но так как дело это всегда кляузное, никем в деревне не одобряется, то Ефим тоже всем показывал палец и пояснял:
Оно быпо-доброму, по-соседски-ток чему мне? Но она же шибко грамотная!.. Она же слова никому не дает сказать: самозагорание, и все!
Муж Гребенщиковой, тоже агроном, был в отъезде. Когда приехал, они поговорили с Ефимом.
Неужели без суда нельзя было договориться? Заплатили бы вам за баню...
Это уж ты сам с ней договаривайся, может, сумеешь. Я не мог. Мне этот суд нужен... как собаке пятая нога.
Не нарочно же она подожгла.
А кто говорит, что нарочно? Только зачем же людей-то дурачить! Самозагорание...
Самовозгорание. Это бывает вообще-то.
Бывает, когда навоз годами преет, да в кучеслежалый. А у ней за одну ночь самозагорелся. Не бывает так, дорогой Владимир Семеныч, не бывает.
Владимир Семеныч побаивался жены, и его очень устраивало, что дело уже передано в суд и, стало быть, чего тут еще говорить. Без него все решится.
Разбирайтесь сами.
Разберемся.
И вотсуд. Суд выехал из района по другому случаю, более тяжелому, а заодно решили пристегнуть и это дело, погорельское. Судили в сельсовете...
Шел Ефим на суд, как курва с котелком,нервничал. Вспомнил чего-то, как один раз, в войну, он, демобилизованный инвалид, без ноги, пьяный, возил костылем тогдашнего предсельсовета Митьку Трифонова и предлагал ему свои ордена, а взамен себеего ногу. Его тогда легко могли посадить, но сам Митька «спустил на тормозах», в суд не подал, хотя долго после этого пугал: «Подать, что ли, Ефим? А?»
«Ну да, а я сейчас, выходит, иду человека топить,думал Ефим.На кой бы она мне черт сдалась, если так-то, по доброму-то?» И вспоминал, как гладкая Алла Кузьминична, когда толковала про самовозгорание, то на Ефима даже не глядела, а глядела на страхового агента, мол, Ефим Валиков все равно не поймет, что это такоесамовозгорание.
Протез Ефим не надел, шел на костыляхчтоб заметней было, что он без ноги. Ордена, правда, не надел: хватит того, что нашумел с ними тогда, после демобилизации.
«С другой стороны, если каждый будет поджигать вот так вот, я с одними костылями и останусь на белом свете. А то и самого опалят, как борова в соломе. Так что мое дело правое».
Гребенщикова была уже в сельсовете, посмотрела на Валикова гордо, ничего не сказала, не поздоровалась, отвернулась.
«Ох ты, горе мое, горюшко!не желает мамзель с нами здороваться»,посмеялся сам с собой Ефим. Он не то чтобы обиделся, а захотелось, чтобы этой «баронке» так бы прямо и сказали: «Чем же тут гордиться-то, милая? Подожгла человека, да еще нос воротишь!»
Судья, молодой мужчина, усталый, долго смотрел в бумаги, потом посмотрел на Аллу Кузьминичну, на Ефима...
Рассказывайте.
Ефим подумал, что надо, наверно, ему первому начинать.
Видите ли, в чем тут дело: вот эта вот гражданка...
Вы уж прямо как враги«гражданка»... Соседи ведь.
Соседи,поспешил Ефим.Да мне-то весь этот судсобаке пятая нога...
А подаете.
Дак она же платить нисколь не хочет! А баня была новая, у меня вся деревня свидетели.
Как все это произошло, Алла Кузьминична?
Я разбила парничок и немного подогрела навоз...
Подожгли его?
Да, но он некоторое время погорел, потом я его завалила влажным навозом. Он, очевидно, хорошо прогрелся и самовозгорелся ночью.
Во!изумился Ефим.Да я, можно сказать, родился на этом навозе! Якак себя помню, так помню, что ворочал его,так уж за всю-то жизнь изучил я его, как вы думаете? Потом, не забывайте: мы каждый год кизяки топчем! Уж я его ворочал-переворочал, этот навоз, как не знаю...
Товарищ Валиков отрицает, что навоз может самовозгореться. У него в практике этого не было... Ну и что?
Судья смотрел на Аллу Кузьминичну, кивал головой.
Нельзя же на этом основании вообще отрицать этот факт. Вы же понимаете, что надо же считаться с научными данными тоже,продолжала Алла Кузьминична.
Судья все кивал головой.
«Счас докажут, что я верблюд»,затосковал Ефим.
Я понимаю, что товарищу Валикову нанесен материальный ущерб, но объективно я тут ни при чем. С таким же успехом могла ударить гроза и поджечь баню. Моя вина только в том, что я этот парничок разбила у ихней баньки. Но она одной стеной выходит в наш огород, поэтому тут криминала тоже нету,она хорошо подготовилась, Алла Кузьминична.
«Надо было ордена надеть»,подумал Ефим.
Я выражаю сожаление товарищу Валикову, это все, что я могу сделать.
Судья закурил, с удовольствием затянулся и без всякого выражения, просто сказал:
Надо платить, Алла Кузьминична.
Почему?Алла Кузьминична растерялась.
Что?
Почему платить?
Что, неужели судиться будете? Стыдно, Алла Кузьминична...
Алла Кузьминична покраснела.
Вы что, тоже отрицаете самовозгорание?
Да какое, к дьяволу, самовозгорание! Обыкновенный поджог. Неумышленный, конечно, но поджог. Вам это докажут в пять минут, и будет... неловко. Договоритесь по-человечески с соседом... Сколько примерно баня стоит, Валиков?
Ефим тоже растерялся и второпяхот благодарностикрепко занизил цену.
Да она, банешка-то, хоть называется новая, а собрал-то я ее так, с бору по сосенке...
Ну, сколько?
Рублей двести, двести пятьдесят так... Да мне только лес привезти, я сам срублю! У их же машины в совхозе, попросить директора... Что, им откажут, что ли?
Там ведь еще что-то сгорело?
Кизяки, сараюха... Да сараюху-то я из отходов тоже сделаю!
Двести пятьдесят рублей,подытожил судья.Мой совет, Алла Кузьминична: заплатите добром, не позорьтесь.
Алла Кузьминична молчала, не смотрела ни на судью, ни на Ефима.
Не могу же я сразу тут вам выложить их!
«Ах ты, гордость ты несусветная!»пожалел ее Ефим.
И кинулся с подсказками:
Да мне их зачем, деньги-то? Вы привезите на баню две машины лесу. Ну и заплатите мне, как вроде я нанял человека рубить... Рублей шестьдесят берут, ну и кормешкадвадцать: восемьдесят рэ. А там сколько с вас за две машины возьмут, меня это не касается. Может, совсем даром, меня это не касается. А оно так и выйдет даром: вы молодые специалисты, вам эти две машины с радостью выпишут по казенной цене. Это мне бы...
Согласны?спросил судья Аллу Кузьминичну.
Я посоветуюсь с мужем,резко сказала Алла Кузьминична.
«Ну, тот пареньне ты, артачиться зря не станет».
С суда Ефим шел веселый. Ему очень хотелось кому-нибудь рассказать, как проходил суд, какой хороший попался судья, как он дельно все рассудил и какой, между прочим, сам Ефимпальца в рот не клади. Едва дотерпел до дома.
Жена Ефима, Марья, сразупо виду мужапоняла, что обошлось хорошо.
Ефим смело вытащил из кармана бутылку и стал рассказывать:
Все в порядке! Ох, судья попался!.. От башка! Сразу ей хвост прищемил. Как, говорит, вам не стыдно! Какое самозагорание? Подожгла, значит, надо платить.
Гляди-ко!
Что ты! Он ей там такого черта выдал, она не знала, куда глаза девать. Вы же, говорит, видите: человек на одной ноге...Ефим всегда скоро пьянел, не закусывал.Да он, говорит, вот возьмет счас, напишет куда надо, и тебе зальют сала под кожу. У него, грит, нога-то где? Под Москвой нога, вон где, а ты с имсудиться! Да он только слово скажет, и ты станешь худая...
Марья понимала, что Ефим здорово привирает, но, в общем-то, ведь присудили платить за баню! Присудили.
Господи, есть же на свете справедливые люди.
Фронтовик. Его по глазам видно. Эх ты, говорит, ученая ты голова, не совестно? Проть кого пошла?! Да он, грит...
Хватит лакать-то, обрадовался,сердито заметила Марья.Ты бы вот не лакал счас, а пошел бы да отнес человеку сальца с килограмм. Приедет мужик-то, ребятишек покормит деревенским салом.
А то не видят они этого сала...
Да где? Магазинное-то сравнишь с нашим! Иди выбери с мясом да отнеси. Да скажи спасибо. А то укостылял и спасибо не сказал небось. Мужик-то вон какое дело сделал!
Ефим подивился бабьему уму.
«Правда, по-свински вышло: мужик старался, а я, как этот...»
Пить со мной он, конечно, не станет: он человек на виду, нельзя...поразмышлял Ефим.
Отнеси сальца-то.
Отнесу! Я для такого человека ничего не пожалею! Может, ему денег немного дать?
Деньги он не возьмет. За деньги ему выговор дадут, а сальцану взял и взял гостинец ребятишкам.
Ефим слазил в погреб, отхватил добрый кус салас мяском выбрал, ядреное, запашистое. Радовался жениной догадке.
«До чего дошлые, окаянные!»думал про баб.
Завернули сало в чистую тряпочку, и Ефим покостылял опять в сельсовет. Шел, радовался, что судья теперь тоже останется довольный.
«Ведь отчего так много дерьма в жизни: сделал один человек другому доброе дело, а тот завернул оглоблии поминай как звали. А нет, чтобы и самому тоже за добро-то отплатить как-нибудь. А то ведьраз доброе человек сделал, два, а ему за этони слова, ни полслова хорошего, у него, само собой, пропадает всякая охота удружить кому-нибудь. А потом скулим: плохо жить! А ты возьми да и сам тоже сделай ему чего-нито хорошее. И ведь не жалко, например, этого дерьмасала, а вот не догадаешься, не сообразишь вовремя». Ефиму приятно было сознавать, что он явится сейчас перед судьей такой сообразительный, вежливый. Он поостыл на холодке, протрезвился: трезвел он так же скоро, как пьянел. «Люди, люди... Умные вы, люди, а жить не умеете».
Судья еще был в сельсовете, собирался уезжать.
На минутку товарищ судья,позвал Ефим.Пройдемте-ка в кабинет... От сюда вот, тут как раз никого. Домой?
Судья устало (отчего они так устают? Неужели судить трудно?) смотрел на него.
Ребятишки-то есть?
Где?
Дома-то?
У меня, что ли?не понимал судья.
Но.
Есть. А что?
Нате-ка вот отвезите имдеревенского... С мяском выбирал, городские с мясом любят. Нашему братуна физической работесала давай, посытнее, а вамчего?..Ефим распутывал тряпицу, никак не мог распутать, торопился, оглядывался на дверь.Вам повкусней надо... такое дело. Это ж надо так замотать!
А что это вы?
Сальца ребятишкам отвезите...
Судья тоже невольно оглянулся на дверь. Потом уставился на Ефима.
Что?спросил тот.Я, мол, ребятишкам...
Не надо,негромко сказал судья.
Да нет, я же не насчет судадело-то теперь прошлое. Я думал, ребятишкам-то можно отвезти... А что? Это ж не деньги, деньги я бы...
Да не надо! Вон отсюда!судья повернулся, и сам вышел. И крепко хлопнул дверью.
Ефим остался стоять, наклонившись на костыли, с салом в руках. Вот теперь он понял, до боли под ложечкой понял, что не надо было с салом-то... Он не знал, что делать, стоял, смотрел на сало.
В кабинет заглянул судья.
Сюда идут... уходи! Заверни сало, чтоб не видели. Побыстрей!
Только на улице сообразил Ефим, что ему теперь делать.
«Пойду Маньке шлык скатаю. Зараза».
СУРАЗ
Спирьке Расторгуевутридцать шестой, а на виддвадцать пять, не больше.
Он поразительно красив; в субботу сходит в баню, пропарится, стащит с себя недельную шоферскую грязь, наденет свежую рубахумолодой бог! Глаза ясные, умные... Женственные губы ало цветут на смуглом лице. Сросшиеся брови, как два вороньих крыла, размахнулись в капризном изгибе. Черт его знает!.. Природа, кажется, иногда шутит. Ну зачем ему! Он и сам говорит: «Это мнедо фени». Ему все «до фени». Тридцать шесть летни семьи, ни хозяйства настоящего. Знает своематерщинничать да к одиноким бабам по ночам шастать. Шастает ко всем подряд, без разбора. Ему этотоже «до фени». Как назло кому: любит постарше и пострашней.
Спирька, дурак ты, дурак, хоть рожу свою пожалей! К кому поперсяк Лизке корявой, к терке!.. Неужели не совестно?
С лица воду не пить,резонно отвечает Спирька.Онатерка, а душевней всех вас.
Жизнь Спирьки скособочилась рано. Еще только был в пятом классе, а уж начались с ним всякие истории. Учительница немецкого языка, тихая обидчивая старушка из эвакуированных, пристально рассматривая Спирьку, говорила с удивлением:
Байрон!.. Это поразительно, как похож!