Обычно приемы такие готовились заранее, но в один день так случилось, что я пригласил некоего венецианского сеньора на сегодняшний вечер. У него было важное сообщение о настроениях в доживающей свои последние дни Венецианской республике (1), и мне нужно было принять его без лишних ушей и под благовидным предлогом. Конечно, я сразу же отправил записку жене; однако, когда вечером я вернулся домой, гостей не обнаружил, а Михримах, попивая клюквенный морс, с сожалением сказала, что получила записку слишком поздно, поэтому произошло недоразумение, и гости мои не были приняты.
Меня царапнуло ее объяснениея уверен был, что времени между отправлением записки и приходом венецианца должно было быть достаточно; однако я позволил сладким поцелуям жены затуманить мою голову, и выкинул эти мысли. На время.
С утра я тайно учинил допрос Гюльбахар и получил подтверждение своих подозрений: Михримах получила записку вовремя, но явно не захотела делить меня в этот вечер с кем бы то ни было и самовольно отправила гостя восвояси. Это создала мне много хлопот, но, впрочем, я сумел уладить дело без потерь. Не столько проблемы, сколько легкая и непринужденная ложь огорчила меня.
Она солгала мне просто и не задумываясь; считая, что это вполне допустимо и оправдано. В глазах ее, в лице не было ничего, намекающего на ее неискренность, ни малейшей шероховатости. Она солгалаа потом целовала меня с тою же нежностью, что и всегда, как ни в чем не бывало.
У меня запершило в горле от этого понимания; ей нельзя доверять? Она так привыкла к манипуляции, что считает ее нормальной?
И это моя, казалось бы, насквозь влюбленная и доверчиво-открытая Михримах!
Я был в гневе; бурые круги носились под закрытыми веками, провоцируя головную боль.
На следующий ужин я наблюдал за ней; она была непринужденна и мила, шутила и флиртовала, шуршала тонким рукавом коричневого платья, поглядывала бойко и ясно.
Мне показалось, что я ошибся. Что Гюльбахар ошиблась. Это какое-то недоразумение!
Мне нужно было выяснить все прямо. В какой-то момент, словно лаская, я провел ладонью по ее шее; она доверчиво прижалась ко мне щекой, глядя влюблено и нежно из-под своих пушистых трепещущих ресниц. Такая прекрасная, такая нежная!
Посерьезнев, я крепко сжал ее подбородок, вынуждая смотреть мне в глаза; в ее взгляде застыл вопрос.
Значит, ты лжешь мне в лицо, не краснея? холодно осведомился я.
Ее реакция была мгновенной и очень естественной: она нахмурила пушистые бровки и с искренним недоумением в голосе спросила:
О чем ты? Что происходит, Рустем? Я огорчила тебя?
Я сжал ее челюсть, вынуждая замолчать; она казалась испуганной.
Неважно, насколько естественна была та маска, которую она сейчас перед мной разыгрывала.
Своей реакцией она все подтвердила.
Это недоумение, этот испугявный способ воздействия на мои эмоции. Если бы Михримах не поняла, о чем я говорю, если бы у нее не было этого греха на душе, она бы разгневалась. Как я посмел, мол, предположить, что она! Она бы гневалась, кричала, может, даже разбросала бы вдрызг посуду!
Уж точно не трогательный испуг иВсемилостивый, да она даже слезинку из себя выдавила!
Я был потрясен ее поведением; я не ожидал никак, что она может быть настолько лживой, когда считает это оправданным.
И это нужно было пресечь; немедленно, сейчас. Чтобы она поняла раз и навсегдая не потерплю ее лжи.
Слушай меня внимательно, Михримах, глухо начал я, продолжая крепко держать ее за подбородок. Вчера ты солгала мне, и пытаешься покрыть эту ложь новым притворством. Я хочу, чтобы ты вникла в то, что я сейчас скажу, и хорошенько поняла смысл моих слов, а, вот и искорка гнева прорваласья смею сомневаться в ее драгоценном уме! Так вот, Михримах. Это была первая и последняя ложь, которую я позволил тебе произнести. В следующий раз ты лишишься моего доверия. Навсегда.
Я оттолкнул ее и вышел, кажется, сбив таки несчастную посуду и оставив за собой облачко потревоженной корицы.
она пришла за мной почти сразу, пахнувшая этой дурмяной корицей. Пыталась по дороге ее отряхнуть. Но запах был слишком привязчив.
Я не желал слушать ее оправдания и обещания; я был слишком разгневан и потрясен.
Но она вновь удивила меня. Вместо просьб о прощении и слов мольбы, она гордо выпрямилась и сказала:
Я согласна не лгать вам, паша, но лишь на одном условии.
Против воли я переспросил:
На каком?
Она сделала величественно-небрежный жест рукой в мою сторону:
Если вы пообещаете в ответ никогда не лгать мне.
И в этой ее надменной расчетливости была вся Михримах!
Гнев мой как рукой сняло; я хмыкнул:
Даю вам свое слово.
Тогда и у вас есть мое, с лукавой улыбкой поклонилась она.
Вот как можно всерьез сердиться на это чудо?
1. Личное мнение паши, которое не совпало с историческим фактом
Глава одиннадцатая. Ранящая сталь
* * *
Подумать не могла, что можно с ним так остро поссориться из-за такой ерунды!
Не то чтобы я не знала, что ложьэто грех. Знала, конечно. Однако с детских лет я как-то привыкла, что небольшая, вовремя поданная ложьто, что нужно. Как иначе выжить в жестоком гареме? Мать часто лгала и учила лгать меня; я рано познала все прелести этого холодного искусства и вполне научилась пользоваться им себе во благо.
Но Рустем был так серьезен и разгневан?
Он да как же это так? Он посмел гневаться на меня?
почему мне стыдно перед ним?
Он сказал, я потеряю его доверие.
Когда я стала дорожить его доверием?
С холодной ясностью я поняла, что больше не смогу, не посмею ему солгатьведь это значило бы потерять все Рустем стал для меня всем? Когда, как это успело произойти? Почему я не заметила?
Это соображение остро ранило мою гордость; как?! Он может так легко управлять мною, просто прогневавшись и сделав выговор? Никто и никогда не смел вести себя так со мной!
Нервически, я стучала ноготками по старому дереву наличника, глядя в холодное окно, за которым шел серый дождь. Что за глупости! Что мне вообще в голову пришло? Разве Рустем не прав? Разве хорошо я поступила, солгав ему?
Он доверяет мне; должно быть, я очень ранила его своей выходкой. Злая, глупая Михримах! Почему я не подумала, что Рустемэто не матушка, не тетушки, не братья! Рустемэто мой единственный союзник, мой партнер, мой друг. Я не должна лгать ему; это недостойно наших отношений.
К счастью, паша вполне понял остроту моих переживаний. Я рассказала ему все как есть, с самого детства, всю историю моего обучения искусство манипулирования. Он был впечатлен. Я боялась, что он осудит меняэто причинило бы мне боль, но ничего такого. Он был ко мне так же бережен, как и всегда, и я была благодарна ему за это.
шла осень. Шероховатые дождевые потоки грязи на улице не внушали желания прогуливаться. Я стала больше времени проводить в помещении, и это огорчало. Рельефное стало заметно, что паши целый день нет дома. Я старалась относиться к этому с пониманием, но, Создатель, как же это было тяжело!
Невысказанная обида копилась во мне, сжимая сердце металлическими тисками. Я не смела заговорить об этом; как можно жаловаться? Рустем был вполне внимателен и заботлив, и это только мое безделье заставляло меня так страдать в его отсутствие!
Я старалась занять себя; я читала книги, вышивала, занималась каллиграфией, рисовала, играла на арфе. Но все же серый осенний день тянулся мучительно длинно.
И все же до какого-то момента мне удавалось железной волей сладить со своими чувствами; возможно, я справилась бы с ними совсем, но тут случилась бедапаша стал регулярно задерживаться во дворце допоздна. Какие-то важные дела, да. Они отнимали у меня мужа. Вечера стали пустынны и одиноки.
Однажды я вообще прождала его напрасно; сидела, слушала треск дров, не могла уснуть; а он остался ночевать во дворце. Не его вина, что я всю ночь не сомкнула глаз; он послал известие, но слуги думали, что я уже сплю, и не стали меня тревожить. А я ждала и ждала.
Ждала и ждала.
* * *
Михримах давно казалась мне нервной и взвинченной. Ее что-то грызло изнутри, но она не желала говорить. По правде, я слишком уставал, чтобы всерьез расспросить ее; подумал, что можно и позже. Новый дипломатический проект занимал много времени и отнимал много сил; мне не хотелось тратить и без того короткие свободные вечера на выяснение отношений.
Как оказалось, я напрасно откладывал; плотина прорвалась в весьма неподходящий момент и самым прескверным образом.
Мне пару ночей пришлось задержаться во дворце; составление и перевод важных бумаг отняли время, а сделать требовалось срочно. Зато и домой я приехал с утрадумал, порадую жену.
Порадовал.
Стоит посреди покоев, гневная, лицо аж посерело. Злые стальные глаза разят не хуже сабли. И с порогас претензией:
И где же вы были, паша?
Не стал заострять внимание на ее неподобающем тоне; попытался отшутиться:
Дела государства не отпускали бедного Рустема, тону в них как в море!
Шуточка вышла так себе; гнев ее не погас.
Что это за дела такие! Возмутилась она. Нельзя отложить, что ли!
Нельзя, госпожа, посетовал я.
Вздернула подбородок:
Придется научиться откладывать, паша! Не забывай, кому ты служишь!
В воздухе запахло скандаломили это ее сандаловые духи?
Я служу Династии, госпожа, устало отпарировал я.
Но она была не склонна отступать. С непередаваемым пафосным величием она заявила:
В первую очередь ты служишь мне. Ты обязан подчиняться мне, паша, ягоспожа!
Я молчал с минуту, пытаясь переварить этот пассаж.
Как некстати! Я так устал, что и не знаю, чем ее высмеять. Да и спускать такое с рук С женщиной как с лошадью, только покажи слабинусбросит из седла и затопчет. Судя по надменному виду моей Михримах, ее необходимо обуздать здесь и сейчасиначе сладу с ней не будет.
Я подошел на пару шагов, сокращая дистанцию на минимумвстал почти к ней вплотную. Ей явно захотелось сделать хоть шаг назад, но нетгордо стоит, вздернув нос, и буравит меня металлическим холодным взглядом.
Госпожа, чуть наклонился я к ней, но тут только одно из двух. Раньше я полагал, что вам во мне нужен союзник и мужа это отношения между равными. Но вам, по всему, нужен раба это, простите, совсем другая история. Что ж, моя госпожа, вы выбрали то, что вам угодно, и ваш раб смиренно просит прощения за дерзость.
Изобразив почтительный поклон, я развернулся и ушел в свой холостяцкий кабинет. Посмотрим, что она на это выдаст! Следующий ход за ней.
Глава двенадцатая. Резкий контраст
* * *
Я пожалела о вырвавшихся у меня словах еще в тот момент, когда он даже не начал говорить. Он стоял и молчал как-то странно, тягуче, и это тянущееся молчание сдавливало мое сердце. Я поняла, что произошло что-то ужасное, непоправимое, кошмарное.
Весь день он не попадался мне на глаза; я даже не знаю, оставался ли он домаили уехал. Ночью не пришел. Наутро отправилась искать его по комнатамнигде нет. Гюльбахар сказала, уехал во дворец.
Села за вышивание у окна, ждала. День пасмурный, вышивать было неудобно, слабые свет из кона не очень-то разгонял мрак комнаты. Медлила с обедом. Но вот, наконец, увидела еговозвращается! Велела подавать; а он не пришел, обедал отдельно.
Ночью снова не было, хотя знала, что он дома. Неужто в своем кабинете спит?
На следующий день не вынесла этого наказания; я виновата, да, но не настолько же! Отправилась к нему; встал тотчас, как я вошла, поклонился, смиренно глядит в пол.
Рустем, я слова давались тяжело, и я еле выдавила их из себя:
Я должна извиниться.
Что вы, госпожа! воспротивился он. Вы весьма верно напомнили, где место вашего раба, и я благодарен вам за урок.
Даже не взглянул на меня; сбежала, хлопнув дверью.
В гневе носилась по всему дворцу, разбила пару ваз, не могла придумать выхода. Непробиваем! Вышел на грохот, когда швырнула тумбу в коридоре; позвал слуг починить и скрылся; даже не взглянул на меня!
Полночи прорыдала.
Написала письмо.
Не ответил.
Написала еще.
Отписал, что негоже ему дерзать о переписке со мной. Так прям и выразился, нарочно с ошибкой: «дерзать о переписке». Еще и написал так криво, как будто впервые кисть держит. Черные кривые буквы неприятно выделялись на белоснежной бумаге, словно прорывали ее своими резкими чертами.
Ужасно!
Потом повезло как-то пересечься при матушке. Вот уж где был любезен и внимателен как всегдаи виду не подал, что в ссоре! И за руку нежно держал, и взгляды влюбленные бросал, и речи ласковые держала как матушка домой, так сразу похолоднел и резко ушел.
Отчаяние мое все множилось; я не знала, что делать. Прощения просилане принял. Писалане ответил. Пыталась каждый день заговорить с нимдержался отстраненно и почтительно, как евнух какой-то.
Что ж это такое! Он никогда мне этой глупости не простит, что ли!
Злилась, ругалась, гневаласьвсе бесполезно.
Неделя тянулась за неделей, а он словно другим человеком стал. Чужим, холодным. Раздражающим в своем почтительном самоуничижении.
Я совсем, совсем отчаялась; а главноепонять не могла, что же теперь делать? Неужели это теперь навсегда так? Неужели я потеряла его?
Эта мысль сводила меня с ума, перетянутые нервы дрожали как струны.
ключ к его поведению был найден мною неожиданно. И совсем нечаянно. В его отсутствие я зашла в его кабинет, позаниматься Вергилием. Латынь не вполне мне давалась, а у мужа Вергилий был с толковыми пометками, поэтому я украдкой бегала смотреть его томик. Обычно мои вылазки проходили незамеченными, но тут я увлеклась, и к полной своей неожиданности и смятению, оторвав взгляд от строчек, увидела его.
Когда он успел войтия не знаю; не слышала шагов и хлопка двери. Он явно ушел в свои мысли, поэтому не сразу увидел, что я его заметила; некоторое время я смотрела прямо ему в глаза, чего давно не было меж нами. Перед тем, как он спохватился и поклонился, пряча глаза, я успела увидеть в них сомнение и сочувствие? Не показалось ли мне?
Он молчал; томик Вергилия дрожал в моих руках.
Зачем-то я принялась оправдываться, что-то пролепетала про не дающуюся мне латынь и толковые пометки.
Он выпрямился, подошел к своему столу, забрал у меня книгу, полистал, вздохнул, устало потер висок, посмотрел на меня быстрым и странно-задумчивым взглядом, снова спрятал глаза, положил книгу на стол, принялся постукивать по ней пальцами, размышляя о чем-то.
Я следила за ним, затаив дыхание, в надежде, что он скажет что-нибудь, что разобьет уже почти привычный лед между нами. Так продолжалось с минуту; потом до меня дошло, что ему в зеркало прекрасно видно, что я не свожу с него глаз.
Чувствуя, что краснею, я поскорее отвернулась, понимая, что в любом случаепоздно.
С его стороны послышался вздох; он зачем-то постучал Вергилием по столешнице и тихо спросил:
А просто попросить объяснить непонятное, конечно, не дано?
Я зло повернулась к нему и пошла в атаку:
А то ты бы согласился, конечно же!
Он, напротив, не обернулся ко мне, так и продолжил разглядывать книгу, но все же ответил:
Однако ты даже не попыталась.
Я замерла. Обращение на «ты» меня приободрило.
И только потом дошел смысл его фразы.
неужели я поняла?
Нервно оправив рукава, я прошла несколько шагов, чтобы оказаться в его поле зрения. Он никак не отреагировал на мой маневр, но у меня уже был ключ.
Паша, слова выходили с трудом, сухой язык еле ворочался во рту, но я все же справилась, быть может, вы могли бы мне помочь с супинусом? Я я нуждаюсь в ваших объяснениях.
Быстрый, как молния, взгляд мне почти почудилсяи все же я успела его поймать и поняла, что на правильном пути.
Присаживайтесь, госпожа, повел он рукой в сторону своего неудобного кресла.
И он битый час объяснял мне этот клятый супинус: вполне доходчиво и почти дружелюбно.
* * *
Я уже отчаялся было, посчитав, что она категорически не способна увидеть некоторые очевидные вещи; однако ум Михримах был все-таки вполне блестящим. Она наконец смогла докопаться до сути своей ошибкиотчаянно необходимо было, чтобы она докопалась сама, а не по моей подсказке, но это не слишком нас сдвинуло. Гордая, несгибаемая Михримах не привыкла к отношениям на равных, и не очень-то горела желанием учиться. Только убедившись, что либо на равных, либо никак, она стала пытаться что-то сделать. Получалось у нее прескверно, должен признать.
Даже самые простые и банальные просьбы давались ей с трудомона словно песка в рот набирала, и через этот песок было весьма сложно разобрать, что она там бормочет. Что уж говорить о том, что она была в принципе не способна принимать отказывообще никакие, никогда, ни под каким соусом! Она привыкла повелевать, и только так. А там, где повелевать нельзя, она добивалась своего обходными путями. Переломить ее оказалось гораздо сложнее, чем я полагал, опираясь в своих расчетах на ее юность и силу чувств ко мне.