Боль пронизала ее. Он не снял с нее чулок. Ноги в черных чулках разом ослабли, сделались ватными. Она уже не могла сопротивляться. Он наклонился над Элизабет, как монумент, навис над ней, заглядывая в глаза. Всей спиной она каталась взад-вперед по гладкой, лакированной поверхности стола. Взад-вперед, взад-вперед,он был беспощаден, и жестокий, злой, веселый огонек горел в его глазах. Что же, сыграем в эту игру!
Она пыталась схватить его за волосы, но он уклонялся. Боль становилась блаженной, наполняла ее всю словно золотым соком, который вот-вот прорвет оболочку плода, вот-вот брызнет, взорвется сладостью и ослепительным светом...
Волосы ее рассыпались. Она протянула руки и обняла Джона за шею. Он, как всегда, безупречно чувствовал ее и в этот раз не пытался уклониться. Судорожными пальцами она схватила его за воротник рубашки, пытаясь притянуть к себе. Он нагибался к ее губам, ближе, ближе,и впился в них, кусал, подложил ладонь под ее затылок и приподнял...
Взад-вперед, взад-вперед. Плод наполняется соком, который уже светится сквозь оболочку. Блаженство длится и полнится...
Взрыв! Он настиг их одновременно. Всхлипывая и сотрясаясь, она прижалась мокрым от слез и пота лицом к его груди.
Он выбирал ей платье. Медленно и вдумчиво.
Еще утром, когда она проснулась и открыла глаза, в которых была сонная, блаженная и ласковая, улыбка,он посмотрел на нее прежним долгим взглядом и весело сказал:
Завтрак готов. Поешь, и мы пойдем тебя приодеть.
Всеми моделями Ле-Монти ты не искупишь своего свинства. Свиноподобия. Скотства,она перевернулась на живот. Он прилег рядом и стал гладить ей спинуона любила это.
Ее восхищало, как ловко и быстро его руки управляются с кухонным комбайном, с тостером, с выжималкой для апельсинового сока. Сок он неизменно давил вручную, считая, что автоматизация, а тем более покупка консервированного продукта губительны для настоящего вкуса, да и потом готовкаполовина удовольствия. Ее он постоянно лишал этой половины удовольствиявпрочем, утверждая, что наблюдение за его действиями, волхвованием над яичницей и ворожбой над апельсином, стоят всех ароматов Аравии.
Ее восхищало также, как придирчиво, медленно, со знанием дела,знанием, изобличавшим опыт, и это кольнуло ееон выбирает ей платье. Она смотрела на него с легкой грустью, а продавщица-японочкас вежливым недоумением, однако и на нее, чувствуется, действовало его непреодолимое обаяние, его всегдашняя полуулыбка, его добродушное, хитрое, мгновенно меняющееся лицо, как бы всегда предвкушающее нечто восхитительное.
Нет, они едва ли смогут быть вместе. Как ни приятно разубеждать себя в этом, она почти сдалась, почти до конца принадлежит ему, а он никогда не будет принадлежать ей до конца. У нее нет на него ни малейших прав. По-прежнему. Собственность есть собственность, он принадлежит только себе, зато и владеет собой так, как лучший гонщиксамой послушной машиной. Как она никогда не смогла бы владеть: ни собой, ни кем угодно другим.
Примерь.
В кабинке она придирчиво осмотрела себя. Он зашел туда вместе с нейвероятно, к ужасу японочки, они же все, кажется, такие пуританки, несмотря на голые фотографии в журнальчиках,и Элизабет с тайным удовольствием показала ему синяк чуть выше локтя.
Тебе это ни о чем не говорит?
Говорит. Прекрасная, нежная кожа.
Что еще?
В пределах нормы реагирующая на внешние раздражения.
А еще?
Слушай, японка подумает обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Примерь мое искупление и будь счастлива.
Платье было прекрасно. Синее со звездами. Строгое. Цвета неба в августе, в сумерках. В таких сумерках в детстве она любила играть в бадминтон во дворе.
Превосходно,сказал Джонни. Они вышли из кабинки и стояли перед огромным зеркалом, почти как у него дома. Блондинка напротив Элизабет была сегодня особенно бледна, но, в общем, умиротворена и даже довольна.
Мы берем это,обратился Джонни к японке.
Вы будете платить наличными?
Да, разумеется.
Пятьсот сорок девять долларов, пожалуйста.
Это было хорошее платье. Стоившее половину самого паршивого «Настроения 38» на выставке Эрла. Ни одна картина которого так и не была никому нужна. В отличие от платья. Шил бы он лучше платья.
Джонни! Ты даже не спросишь, нравится мне или нет?
Ну разумеется, ей нравилось. Как могло ей не нравиться? Но хотя бы спросить перед тем, как доставать бумажник...
Он пристально посмотрел на нее.
И покачал головой.
Интересно, ты о других заботишься так же, как обо мне?
Она назойливо повторила этот вопрос, когда дома, на стуле у окна, в счастливом бездельи уик-энда, мечтательно глядела в окно, а Джон расчесывал ее легкие волосы,расчесывал мягче и деликатнее, чем самая опытная горничная.
Так скажи, Джонни! Мне интересно!
Во многой мудрости,сказал Джон,много печали.
Но имею же я право хоть чтото знать!
Вместо ответа он поцеловал ее долгим, нежным поцелуем, как в тот, первый их счастливый день, когда, она простила его за колесо обозрения.
Шляпа взлетела выше второго этажа. Ловко у него это выходит, подумала она. Неужели поймает? Но ловить он и не думал. Это было вполне в его духе. Шляпа шлепнулась в лужу. Ах ты паршивый лемур! Элизабет с визгом бежала за ним, он улепетывал со всех ног. Она не стала подбирать шляпу. Он купит ей новую. Пусть попробует не купить! Они мчались до самого ее дома. Она обогнала его, но лупить не стала. Был план хитрей. Элизабет вскочила в лифт, мгновенно отперла свою квартиру, заперлась и закрылась на цепочку.
Джон позвонил. Она не откроет. Нет, нет, хватит с нее и со шляпы! Довольно этих шуточек, пускай помучается.
Но, само собой, без ее ключей он выйти не мог. Ключами они обменялись еще три недели назад.
Она защелкнула собачку. Это не оказалось для него серьезным препятствием: кроме ее ключей, были и другие. Какиеона не видела. Но вряд ли была дверь, которую эта отмычка не отомкнула бы.
Элизабет выглянула через щелочку. Цепочка, слава Богу, крепкая. Но как он забавен, бедняжка! Старина Джонни. Он стоял с детски-покаянным лицом, чуть покачиваясь с пятки на носок, как нашкодивший ребенок.
Элизабет прижалась спиной к стене и погрозила Джону пальцем. Вместо ответа в щель просунулась ромашка.
Если выпадет «любит», то открывай.
А если нет?
А если нет, оторви головку от стебля, и получится то, что нужно. То есть любит.
А как же чистота эксперимента?
А как же правда жизни?
Она отомкнула цепочку.
В этот раз он принес ей набор постельного бельяснежно-белые простыни, наволочки. Все сияло и было явно куплено только что. Кроме всего прочего, он, ни о чем не спрашивая и не зная даже размеров, купил для Элизабет несколько комплектов нижнего бельятончайшие, нежнейшие кружевные трусики, крошечный лифчик, вполне позволявший, впрочем, надеть его и на более массивную грудь. Но Элизабет была сложена на удивление гармонично, и все на ней смотрелось превосходно.
Джонни настаивал, чтобы примерка происходила обязательно при нем,он имел, непременно подчеркивая это, немалый опыт в выборе одежды.
И потом,сказал он, с обычной своей улыбкой и нагловатой откровенностью глядя на Элизабет,мне нравится, как ты одеваешься.
А как раздеваюсь?
В этом должен помогать тебе я. Во всем должен помогать тебе я и только я.
Я так долго обходилась... Впрочем, я благодарна тебе бесконечно.
Она разделась. Сняла трусики и надела новые.
Лифчик примерь!
Я ведь все равно обычно лифчиков не ношу!
Мало ли. Вдруг придется. На прием к жене английского посла.
Смотреть там будет больше не на что,сказала Элизабет. Но лифчик ей чрезвычайно понравится, как и весь набор белья, который Джон с такой щедростью разложил перед ней на кровати.
Это все для тебя, любимая!сказал он со своей вечной иронией.
А этодля тебя,ответила она, сняла трусики...
Спасибо,он взял их, поднес к лицу, вдохнул, зажмурился...Лифчик не снимай.
Я, некоторым образом, вручаю тебе не трусы, а свою любовь и преданность.
Трусы мне тоже симпатичны,заметил он.А лифчик ты всетаки не снимай.
Все произошло прекрасно. Как обычно. Но уж слишком он любил парадоксы.
...Ратуша стояла на окраине, куда их занесло на одной из прогулок во время уик-энда. Кругом дымили странные трубы, и ратуша выглядела анахронизмом, прелестным, жалким и необычайно притягательным. Часы пробили шесть.
Стрелки застыли, как солдат по стойке «Смирно».
Вольно,сказал Джон, и Элизабет его поняла. Они давно без слов понимали друг друга.
Джон посмотрел на нее:
Ты никогда не мечтала оказаться в часах?
Все детство.
А ты не задавалась вопросом: откуда они знают сколько времени?
Конечно! И до сих пор не знаю.
Там внутри такая штука. Хочешь, покажу?
Она часто закивала, как школьница.
Джон бежал по крутой лесенке, вьющейся винтом в пыли. Элизабет задыхалась. Стены сдавливали пространство, давили на нее. Господи, думала она, как страшно быть замурованной. Но забрезжил просвет, и они оказались в пыльном, светлом, смутном пространстве.
Работали громадные шестерни. Часы жили обособленной и замкнутой жизнью, каждая шестерня занималась своим делом.
Тебе ничего не напоминает это зрелище?
А тебе?
Мне нравится, как они входят в зацепление.
Она и здесь мгновенно поняла его. И принялась раздеваться с лихорадочной быстротой. Спустила с плеч блузку. Скинула юбку. Джон сбрасывал пиджак, жилет, сорочку, подхватил ее и прижал к себе. Они целовались жадно, задыхаясь, быстро и беспорядочно. Нет, сейчас он не играл. Или ему хотелось и это попробовать? Но нет, его слишком стремительно бросило к ней, они слишком жадно и торопливо насыщались друг другом. Его дыхание было хрипло и прерывисто, он постанывал, она кричала, не стесняясь. Через минуту все кончилось.
В счастливом изнеможении они еще долго не разнимали объятий.
...Она стояла под дождем, сдвинув лодыжки, опустив руки, невинно склонив голову набок, как стояла когдато перед матерью после первой школьной вечеринки, на которой впервые выпила.
Джон держал над собой зонтбольшой, старомодный черный зонт. Он питал привязанность к старым вещам, и это их тоже роднило.
Что ты на меня смотришь? Хочешь под зонтик?
Не хочу.
А чего глядишь?
Так, любуюсь.
Ведь действительно любуюсь, подумала она. Еще поражаюсь, как это мимо него спокойно проходят девчонки, не оглядываясь, не кидаясь ему на шею. Правда, они не знают, каков он в постели. Но уж об этом догадаться несложно.
Она не ревновала его, ибо была убеждена, что ни одна душа на свете так не будет принадлежать ему, как она; никто не будет терпеть эти бесконечные капризы и втайне им радоваться; никто из этих девчонок в детских снах не мечтал о чьейнибудь растворяющей, всеобъемлющей власти; никто так не мечтал о чужом безумии. Это, может быть, была ее вечная ошибкавера в свою исключительность. Не такая, как все, хотя все не как всеэто она успела понять еще в отрочестве. Но когда она не спалаей казалось, что весь город спит; когда была несчастнаполагала, что все кругом счастливы.
И теперь, когда она была счастлива и любовалась на Джонни, она была убеждена, что никто никогда, нигде не знал ничего подобного. Признайся он ей сейчас, что у него есть другая женщина, она бы расхохоталась. Не испугалась, не разозлилась, нет, расхохоталась от всей души. Пусть их будет десять.
Я, конечно, свинья,сказал он, и она поймала его быстрый, хитрый, предвкушающий взгляд.Я, конечно, порядочная свинья, но со мной интересно.
Даже сверх меры.
А кто любит меру? И кто ее видел?
Слушай... Но пройдет полгода, да что я говорю, пройдет месяц, и тебе надоест.
Никогда на свете.
Но ты не сможешь вечно выдумывать новые декорации. Допустим, тебе захочется попробовать любовь полярной ночью. Мы съездим на Северный Полюс, но на Луну тебе уже никак не попасть.
Во-первых,сказал он,в одном Нью-Йорке нам хватит улиц и площадей до конца жизни. Равно как и времен года, и настроений погоды, и мы еще ни разу не пробовали при насморке. Но дело не в этом. Если бы мне нравилось только затаскивать тебя в ратуши, подворотни и луна-парки, мы могли бы не вылезать из койки, и уверяю тебя, все было бы не хуже.
Что же тебя держит?
Трудно сказать. Мне нравится, что ты сама о себе не все знаешь.
А ты знаешь обо мне все?
Больше, чем ты думаешь. Со стороны виднее, что о тебе надо заботиться. Всю жизнь. Каждую секунду. И я буду этим заниматься каждую секунду, когда не торгую воздухом.
Ты уверен, что представления о заботе у нас совпадают?
Абсолютно.
А я нет.
Слушай, Элизабет, ты можешь раз в жизни быть безмятежно счастлива?
Уже шесть недель.
Тогда не говори мне, что грядет эмансипация, борьба за равноправие и все такое. У меня была одна феминистка,она знала, что упоминания о его прежних женщинах неизбежны, и они всякий раз уязвляли ее; и он это чувствовал, но это, видимо, както входило в программу перевоспитания, которую он для нее наметил. Кто дал ему право намечать программу для ее перевоспитания? Уверен ли оно да, несомненно, уверен, он ни в чем не сомневается, если делает всегда только то, что хочет,уверен ли он, что раскрывает ее, освобождает, а не губит?
У тебя было несколько феминисток, насколько я понимаю.
Нет, эта была особенно страстной. Часами могла рассуждать о равноправии.
Тобой, кажется, она, могла быть довольна. Ей никто не мешал посвящать себя теннису, политике и охране окружающей среды, пока ты стелил постели, готовил завтраки и выбирал наряды.
В томто и дело, что готовить ей было ниже моего достоинства. Я заставлял ее, умолял, угрожал: поди ты раз в жизни на кухню, поджарь мне, ради Бога, яичницу, я посмотрю, как ты это сделаешь! Тут я понял, откуда у них все эти разговоры о равноправии...
На кухне она так смотрела на персик, что ты угадал в ней лесбиянку?
Если бы! Будь она нормальной лесбиянкой, я привел бы ей девку и с радостью понаблюдал, как они тут будут почковаться. Но она была феминисткой, а это худший тип полового извращения. Она панически боялась любой работы по дому, потому что у нее все валилось из рук. Она не умела включать утюг. Бекон у нее был как резина. Сварить кофе для этой идиотки было пыткой.
За что же ты ее любил?
Ну, разумеется, не за кулинарные способности! Впрочем, она и лицом была не слишком чиста, и фигурой небезупречна, но не хочу при одной женщине ругать другую, хоть бы и феминистку. Я ее не любил, но она мне была интересна. Как интересен, например, фетишист, утонченный какойнибудь педик... Так и она. Любопытство к жизни, не более.
Экземпляр для коллекции.
Ты сейчас это примеришь на себе, если я соглашусь, и надуешься до вечера. Нет, не для коллекции. Просто человеческий экземпляр. И я понял, знаешь ли, откуда весь этот феминизм: от неумения быть просто женщиной. Существом подчиненным и потому главенствующим. От неумения нравиться, ходить, говорить, от недостатка женственности, от классического бессилия на кухне...
А откуда ты взял, что я тебе подойду?
Ну, положим, я к тебе присматривался, когда ты выходила из галереи. Я тебе не говорил?я ведь работаю недалеко.
О его работе она по-прежнему ничего не знала.
Где именнонедалеко?
Напротив.
Так ты в этой конторе, где внизу китайский магазинчик?
Совершенно верно. И я видел, как ты ходишь, как смеешься, как покупаешь еду... Потом я увидел, как вы с этой твоей лохмоногой покупаете рыбу,как раз шел мимо...
Ей вспомнилась рыба. Живая, раскрывающая жабры, бьющаяся на прилавке. В том, как медленно и трудно эта рыба раскрывала жабры, стараясь вдохнуть и уже не в силах вдохнуть,да разве годится рыбе наш воздух?
Он только сушит, обжигает нежные ткани,в том, как эта рыба выгибалась под руками продавца, Элизабет чувствовала страшную обреченность. Но эта обреченность не пугала и не отвращала ее. Вот и я теперь, как рыба у него в руках, подумала она. Только он у меня вместо воздуха. Не будет егоне будет ничего.
Ну и вот,продолжал он.И я понял, что нет большего счастья, чем кормить такую женщину с ложечки.
Это явное извращениекормить женщину с ложечки.
Вовсе нет. Это совершенно естественная вещь. Женщина должна принадлежать. Если она сама не хочет этогоона называется не феминисткой, а гермафродитом. А в тебе я сразу почувствовал желание принадлежать. Быть частью. Словом, ты то, что мне надо, а я то, что тебе надо.