Я умираю от голода. Слышишь?
Господи! Сейчас, только не вздумай ходить на кухню. Это священнодействие, тайна. Не будь любопытна, и послушание твое будет вознаграждено.
Он вышел. Она остановилась посреди комнаты, пробормотала «Тайна... А почему, собственно, тайна?»и бесшумно, в одних носках, его носках, которые ей страшно велики, прокралась на кухню. Он резал перец, насвистывая тему из «Челюстей».
Ты любопытна,сказал он, не поворачивая головы.
Я соскучилась,призналась она, вздохнув.Ты почему бросил меня одну, Джон?
Закрой глаза,сказал он.
Оставил одну, совсем одну,жаловалась Элизабет,одну в пустой комнате, я там хожу, хожу... одну секунду хожу, другую секунду хожу... три секунды хожу!ее глаза округлились от ужаса.Представляешь, Джонни, три секунды без тебя хожу, одна, в белом махровом халате и в жутких, спадающих носках!Она схватилась за голову.В чужих носках, в разлуке с любимым! Наконец, я не выдерживаю этой страшной муки... бреду на кухню к своему ненаглядному, и что же я вижу?
Джон, склонив голову, с улыбкой глядел на нее.
Что же ты видишь, дорогая... говори скорей, я сгораю от любопытства.
Я вижу любимого,строго сказала Элизабет и погрозила пальцем.Любимый с мокрыми волосами стоит и вовсе не думает обо мне. Он... ты не поверишь, Джон, что делает этот негодяй...
Он изменяет тебе?
Хуже, Джон, гораздо хуже. Этот жулик, этот уголовник с темным прошлым и безысходным будущим... нет, я не могу об этом говорить, Джон!
Я, кажется, догадываюсь, дорогая, что делает этот мерзавец. Он... режет... перец?
Элизабет задохнулась в беззвучном крике.Он режет перец, Джон! Сволочь, правда? И запрещает мне подглядывать за ним. У него от меня тайна, Джон! Что мне делать?
Закрой глаза, Элизабет,сказал он.
Джон,вполне серьезно произнесла Элизабет.Меня, право, начинает это смущать. Что ты там вытворяешь, пока я, как дура, сижу с завязанными глазами?
Разве тебе это неприятно? Ново, конечно, но гдето в самой глубине души,разве ты не хотела этого? Разве, когда ты не видишь меня, тебе не кажется, что я... как бы везде? Потому что неизвестно, что я сделаю в следующую секунду... И вообще. Разве это не увлекательно, что я положу тебе в рот в следующий раз?
В принципе я догадываюсь...
Ты ни о чем не догадываешься. Завяжи глаза, или не получишь даже того, что имеешь в виду.
Джонни...
Да, дорогая?
Ты... короче, если ты хочешь уйти...Она была абсолютно серьезна, и он заметил, что глаза у нее на мокром месте.Если ты собираешься уйти, то лучше сделать это в ближайшее время, пока...Ее голос дрогнул.Пока я не привыкла.
Элизабет,сказал он мягко.Элизабет, я люблю тебя. Завяжи глаза, детка. Или я слопаю все это один, с меня станется.
Оно и видно,сказала она с интонацией провинившейся школьницы. Вздохнула. Запахнула халат, перед этим намеренно распахнув его, но не слишкомровно настолько, чтобы ее грудь и живот на миг мелькнули перед ним.Завязывай мне глаза и клади в рот что захочешь.
Он подошел к нейтак же медленно, крадучись, как прежде, у нее дома. Завязал глаза салфеткой.
На пол, на пол!
Джонни, ты сошел с ума!
Ну хорошо, так и быть. Вот тебе табуретка.
Он придвинул ей стул, несколько раз делал вид, что сажает мимо, но наконец она угнездилась в углу, у стола. Пальцы ее, тонкие, почти детские пальцы, шарили по столу, цеплялись за его край. Чувствовалось, что эта игра не столько забавляет, сколько пугает ее и этим, может быть, особенно обостряет чувство.
Ты будешь есть, не открывая глаз,сказал Джон. Она почувствовала во рту ягоду. Он думает накормить ее ягодами? Хотелось бы чегонибудь поосновательней... Она раскусила ягодину: маслина! Соленая маслина! Так с ним всегда, все иллюзия, все обман. Она вспомнила, как впервые в детстве выплюнула маслину изза такого же разочарования. Теперь, правда, она их любила. И Джона любила.
Еще маслинку,попросила она жалобно.
Как же, как же,с готовностью отозвался он и, проведя по ее губам следующей маслинкой, положил в рот клубничину.
Джонни!!!
Что, невкусно?
Очень вкусно!
А разве, в самом деле, невкусно? А если он все это закупил специально к ее приходу? Ведь она признавалась ему, что любит клубнику, а насчет маслин, вероятно, он сам догадался.
Выпей!Он поднес к ее губам бокал, нарочно уронив несколько капель на грудь. Халат распахнулся, и она не запахивала его. Правая рука безвольно лежала на столе, левая, сжатая в кулачок, висела и иногда крутила полу халата.
Капли вина еще стекали от ключиц по груди, скатывались на колени, а он уже протягивал ей ложку сиропу. Она не успевала настроиться на чтото одно: в непредсказуемой последовательности за сиропом следовали спагетти, за спагеттифруктовое желе. Всегда он так! Интересно, как ест он сам? Желе вишневое, прелесть какая! Он поднес ложечку с желе к ее губам, она лизнула край ложечки, словно в благодарность. Он поднимал руку выше,она трогательно тянулась открытыми губами к дрожащему куску лакомства. Она была в его власти. Он мог делать с ней все, что угодно. Она не противилась. Может быть, ей действительно втайне всегда хотелось только этого?
А вот этого она в самом деле не хотела никогдаострый маринованный зеленый перец! Рот обожгло, она поперхнулась и захохотала, потом потянулась ртом вслед за его ускользающей рукой в надежде чемто запить или зажевать этот невыносимо жгучий вкус! Он опять чтото подносит к ее губам... Господи, хвостик того же перца! Мерзавец! Она ему так верила, а он... это жестоко, наконец, потешается он, что ли, над ее мучениями? Пожар во рту внезапно пригасДжонни щедро заливал его молоком. Молоко стекало по подбородку и шее, лилось на халат, холодило грудь и живот, по животу стекало ниже, ниже... Следомпоток содовой, ударивший из бутылки, которую он умудрился открыть так, что струя ударила с напором, как из брандспойта. Струя била прямо между ног, потом поднялась выше и вдруг ударила в рот, в лицо! Она задрыгала ногами, отпихивая невидимого Джона, захохотала, забыв обо всем на свете. Это было невыносимо, как всякое счастье.
Я прошу: не открывай пока глаза!
Как хочешь, всекак хочешь, только что ты еще собираешься делать?! Воображаю, что сейчас творится на столе, на полу, какой разгром он учинил ради меня!
Высунь язык!
Она высунула узкий, медный язык, который затрепетал, ожидая даяния. Сладкая тягучая капля пролилась сверху. Мед, свежий, прекрасный мед! Такого ужина она никогда не знала.
Дальше... Дальше!
Она высунула язык, насколько могла. Мед не переставал течь, и стоило ей на секунду втянуть язык, донести до рта это благоухающее летним лугом, сладостное великолепие, как струя попала на колени, потекла по коленям, мед затекал в носки... Она подставила ладони под струю, облизала их, ткнулась в них лицом, размазывая мед по щекам, по повязке... Пропади все пропадом! Счастье есть счастье!
Браво, Элизабет! Я только этого и ждал!
Да, он только того и ждал, чтобы она перестала бояться, беречься и вошла в игрунет, не на равных, игрой это не предусмотрено, игра предусматривает неравенство, но она принимает все, любые правила, как всем существом, всей наконец раскрывшейся глубью принимает в себя его, когда сжимает его плечи, когда позволяет ему вытворять с собой что угодно...
Он приблизил свое лицо к ее лицуона чувствовала это по его горячему, пахнущему легким белым вином дыханию. Он лизнул ее щеку. Взял ее губы в свои. Принялся облизывать с них медовую сладость. Она обхватила его за шею. Он спустил халат с ее плеч, и она высвободила руки, хотя он, быть может, и не хотел этого, во всем любя недосказанность, игру, неполноту. Но на ней и так оставались носки и повязка.
Его руки скользили по ее бедрам, размазывая мед, а губы не отрывались от ее губ. Она снова напряглась в предвкушении блаженства, и блаженство было на этот раз сильнее всего, что ей пришлось испытать. Мед, мед тек по их телам, мед тек в жилах, она прижималась к нему всем телом, сливаясь с ним в горячий, нежный, неразрывный клубок.
Разумеется, на следующий день она не могла ни о чем думать, и шеф отчитал ее за рассеянность, но она не придала этому значения. В жизнь ее прочно и окончательно вошло нечто, без чего это все уже нельзя будет назвать жизнью, и все, что было до этого, тоже называлось теперь иначе. В рассеянности она покусывала ручку, приоткрыв губы. Молли изредка бросала на нее быстрые взгляды и поражалась происшедшей в ней перемене. Перед ней сидела невероятно помолодевшая и раскрепостившаяся, юная женщина, похожая на школьницу, впервые узнавшую любовь и открывшую в своем теле новый источник наслаждения. Молли никогда не видела ее такой. Она смотрела на нее не с завистью, не с восхищением,почти со страхом. Наконец Молли не выдержала, встала и принялась ходить по комнатке, где они сидели, между столов, задевая за них бедрами.
Нет, нет и нет!воскликнула она.Я бы могла этого не делать, но я это сделала! Нет, нет, нет!
Элизабет не сразу расслышала ее.
Ты ко мне обращаешься?
Помнишь, ты сказала, чтобы я пошла на свидание с твоим бывшим мужем?
Да, и что же из этого?
Молли собралась с духом и выпалила:
Так вот, я пошла. И не смогла сказать ему «Нет».
То есть?!
В общем, я с ним переспала.
Элизабет обалдело уставилась на нее, потом губы ее растянулись в улыбку:
С Брюсом? С моим бывшим мужем?!
Старина Брюс. Старина Молли. Вот так штука!.. Господи, да уж не ревнует ли она? О, как эгоистично и жестоко это было бы! Два одиноких, не слишком счастливых человека... Когда она так счастлива,правда, недавно и ненадежно, но, может быть, в самом деле навсегда! Ведь не ушел же он, когда она попросила его уйти сразу! Значит, все надолго... А у Молли с Брюсомскорее всего нет. И разве Молли нужен в постели такой мужчина, как Брюс?
Все это в одно мгновение пронеслось в ее голове. Странные шутки шутит судьба! Но теперь, теперь все должны быть счастливы.
Я просто подумала, что должна тебе сказать об этом...
Между прочим, это было вовсе необязательно. Но уж если тебе так хотелось поделиться впечатлениями, подумала она... Как же ты в таком случае всетаки несчастна, бедняга Молли! И бедняга Брюс. Бедняк бедняка, как и дуракдурака, видит издалека.
Н-ну... Моей матери он понравился когдато,сказала Элизабетто ли для того, чтобы чтото сказать,а что можно сказать в ответ на такое признание лучшей подруги?то ли чтобы придать Брюсу какогото дополнительного веса и очарования в глазах Молли. Да и почему ему было не понравиться маме? Он был вполне надежен, тих, интеллектуален, умел понравиться и поддержать разговор... Не водился с дурными компаниями... В жизни не попробовал наркотика, а напился только один разна первую годовщину их развода. Он все кричал тогда: «Но ведь у тебя же никого нет! Если бы ты ушла к комутоэто можно было бы понять! Но у тебя же никого нет! Девка, дрянь, даже блядью я не могу тебя назвать! Даже этого права ты меня лишаешь! Ну ладно бы, ты ушла к другому! Но ты же ушла просто от меня! Просто изза меня! Значит, я дрянь, так? Ничтожество, так?! Да сама ты ничтожество, у тебя никого нет и не будет!» Больше таких вспышек она у него не помнила. Никогда. Ни до, ни после. Он заснул тогда на ее кровати, а она весь вечер, всю ночь ходила по кухне из угла в угол и думала, что он прав, что он все напророчил верно, но сама мысль о близости с ним противна ей, как мысль о зубоврачебном кресле.
Моейто маме он точно понравится,сказала Молли решительно.
О, какие далеко идущие планы! Неужели она это всерьез? А впрочем, она всего на год старше Элизабет, и со времени ее развода прошло уже девять лет, а Брюс так одинок и так нуждается хоть в комто рядомтем более в энергичной и яркой Молли... Может быть, Элизабет, не обладавшая именно этими качествами, потомуто ему и не подошла? Что же, дай Бог им счастья, тем более что она сама так счастлива!..
Но смутный неприятный осадок всетаки остался у нее в душе после этого разговора. И укрепился, когда через полчаса у входа в галерею, под самым их окном, снова появился приплясывающий рассыльный. Швейцар принял от него букет, по одному виду которого можно было догадаться, что он от Брюса: белые растрепанные хризантемы, его постоянная любовь. Как всякая любовь, они производили достаточно жалкое впечатление. Поймав себя на этих мыслях, Элизабет тотчас раскаялась. Вот вновь появляется у них приплясывающий рассыльный из цветочного магазина. Вестник счастья. Символ радости. Всего две недели назаднет, уже три, о Господи, как летит время!он осчастливил ее, и она расцеловала обалдевшего от неожиданности шефа. Сегодня он осчастливит Молли. Вестник судьбы. Молли кинулась к столику у дверей, на котором лежал букет. Поспешно развернула его. Прочла записку. Расхохоталась. Бросилась к Элизабет и расцеловала ее большими, мокрыми губами, измазав в помаде и обдав запахом табака и кофе.
Ну, положим, делать это было уже совсем не обязательно.
Элизабет долго и задумчиво смотрела в окно, наблюдая, как удаляется посыльный.
На этот раз они опять сидели у него.
Слушай... Тебе со мной действительно хорошо?
Не понимаю, почему ты мне не веришь.
На самом деле он, конечно, все понимал. Но во всех случаях, в любых отношениях ее с мужчинами, подругами, начальниками она добровольно выбирала роль подопечной, слабейшей, младшей. Может быть, это был скрытый инфантилизм. Даже в постели она не любила оказываться сверху. Это могло показаться знаком неопытности, но на самом деле было естественным продолжением ее отношений с мужчинами. Вести, командовать, играть первую скрипку в отношениях она не могла. Да ей и не нужны были другие отношения, кроме тех, в которых она сама была ведомой. С Брюсом, например, все распалось именно изза того, что ему невозможно было отдаться. О, разумеется, только в переносном смысле, хотя, как теперь выясняется, и в прямом. Все действительно познается в сравнении. И в отношениях с Джоном все неожиданно и очень естественно оказалось точно так же. Впрочем, может быть, отношения сами собой всегда отливаются в единственно возможную форму, как форма соляного кристалла в растворе всегда одна и та же? Или Джон просто точнее других и раньше других почувствовал, что втайне она всегда хотела быть рабой, чтобы с завязанными глазами идти за кемто?
Да,но не до конца. Принадлежать комуто до конца было бы для нее немыслимо. Идти вслед за кемтоно иметь право свернуть. Не подчинять своей воле полностью. Сохранять остаток самоконтроля. Ибо, ведомая по природе, она была сильна и выносливаи знала это. Она страдала достаточно, но принадлежала к числу тех людей, которые не выковываются страданием и развиваются по собственной, изначально заложенной программе. Страдание вообще едва ли способно сформировать чейто характер. Ожесточитьда, но выковатьнет. Элизабет была кротким и терпеливым ребенком, но иногда переупрямить ее было невозможно. И потому полное подчинение любимому, полное растворение себя в нем и его в себе было для нее немыслимо. Она слишком уважала себяи даже не как себя именно, но как человеческую особь со своим неотъемлемым правом на свободу. В отличие от Дженнифер, она никогда не принадлежала к феминисткам и считала, что они занимаются ерундой от пустоты своей жизни. Ее жизнь была заполнена искусством, работой, в молодостироманами, пусть даже и платоническими. И одинокими размышлениями над ходом вещей, которыми она не стала бы делиться даже с самым близким человеком. Просто из нежелания обесценивать свои главные мысли.
Может быть, мысль принадлежать мужчине целиком, без остаткабыла соблазнительна и даже восхитительна. Но неосуществима. Ибо принадлежать всегда, во всемзначило для нее отказаться от себя. А в глубине души, краем сознания, она даже сейчас, сидя перед Джоном, понимала, что нет у нее опоры более безусловной, чем она сама. Нет, не было и никогда не будет.
Как все сильные натуры, воспитавшие себя или Богом созданные сдержанными, сильными и глубокими, она была болезненно мнительна. Ей часто казалось, что она делает чтото не так. Когда студентик-славист, некто Саймон Рюйк, не смог однажды кончить в ее постелисоседка по кампусу была предусмотрительно выслана и, кажется, благополучно прилепилась к весьма расхристанной компании,Элизабет чуть с ума не сошла от раскаяния: ей все казалось, что она недостаточно возбудила его. Тогдато, преодолевая брезгливость, она девятнадцати лет от роду впервые познакомилась с оральным сексом, и ее чуть не вырвало. Кончить же Саймон не мог по весьма простой причине, знакомой, без сомнения, каждому представителю мужского пола: он перепил. А Элизабет во всем обвиняла себя и чувствовала себя глубоко несчастной неумехой без какихлибо перспектив в семейной жизни. А когда Брюс в первые месяцы после свадьбы кончал практически мгновенно,она опятьтаки обвиняла в этом себя и мучилась, пока не поняла, что речь идет опятьтаки о вполне естественном явленииследствии большой любви и гораздо меньшего опыта.
Тем не менее даже сейчас, в идеально гармонических отношениях с Джоном, где гармония в постели только подчеркивала гармонию слов, взглядов, прозвищ, шуточек и угадываемых биографий (они не любили говорить друг другу о своих историях,все и так все знали)... Даже сейчас, в этих идеальных (почти! почти!) отношениях, она была не до конца уверена в себенет, не в силе своей привлекательности, а в достаточном умении, в опытности, наконец, в том, что она, откажись Джон от нее сейчас, вряд ли будет еще комунибудь так близка и так нужна.