Джон по обыкновению хлопотал у стола. Элизабет сидела в углу. Она не уставала поражаться грациозности, легкости и аккуратности его движений. Он двигался, как заправский повар, несколько утомленный общим вниманием. Но Элизабет думала сейчас о другом: о том, надолго ли все, не разделит ли этот ее роман участь предыдущих увлечений, когда независимо от разделения ролей в паре побежденной и проигравшей неизменно оставалась онаибо женщина всегда проигрывает, если не может выиграть поединка.
А в том, что всякий союзпоединок, ей сомневаться не приходилось. Неужели и с Джоном? Да, ведь он, кажется, каждую секунду старается подчинить ее себе... Это все игра, игра. Успокойся, дурочка. Он играет с тобой, но на самом деле зависит от тебя не меньше, чем ты от него. Если верить его признаниям, такого блаженства он ни с кем никогда не знали не списывать же все это, в самом деле, на постель!
Будем надеяться, что он играет. Если же нет... что же! Поединок есть поединок. Один подставляет щеку, другой целует. Один хочет влияния, другой требует внимания... Нет, равенства в любви нет. Или это не любовь. Джонни никогда не говорил об этом. Но к чему ему об этом говорить со мной?..
Они не заметили, как наступил вечер. Они не зажигали огня. Молчали. Он лениво прихлебывал чай. И курил, аккуратно стряхивая пепел в ракушку.
Я хочу познакомить тебя с моими друзьями,сказала Элизабет.
Он с недоумением пожал плечами:Зачем?
Затем. Хочу, чтобы ты знал обо мне больше.
Мне достаточно того, что я знаю с первого дня.
Интересно, что же знаешь?
Он вдавил сигарету в пепельницу, подошел к Элизабет, обнял ее за плечи. Она попыталась высвободиться.
Ты маленькая упрямая девочка, которая мечтает только о том, чтобы ее переупрямили. Тебе не кажется, что нас и вдвоем много? Лет пять назад была у меня одна журналистка. То есть так... пыталась быть.
Вроде меня?
Почти во всем,он усмехнулся.Только она думала, что разбирается в политике, а тебе ктото наврал, что ты сечешь в живописи и оказываешь этим неоценимую услугу благодарному человечеству.
Тыто, конечно,она прищурилась,что в политике, что в живописидока. Торгуешь воздухом, и только благодаря тебе человечество еще не задохнулось.
Я не люблю человечество. Знаешь, что я с ним делал?
Примерно то же, что с журналисткой?
Ты умнеешь на глазах. Ну так вот, эта самописка решила ввести меня в свой писучий свет. Какието бородатые чучела и усатые стервы хлопали меня по плечу, пачкали фиолетовой помадой и орали «Как дела, Джонни», как будто хоть чтонибудь петрили в моих делах. Снобы паршивые. Засиратели общественных мозгов. Я у нихДжонни, Картер у них Джимми, этот новый русский... как его... у них Горби.
Он потянул из пачки сигарету.
Я уберу посуду,ровно сказала Элизабет.
Сиди! Все кончилось превесело. Я оттрахал ее подружку прямо на «Ай-Би-Эм», чтобы она, эта лохмоногая выдра, по крайней мере, получила право со мной фамильярничать. Думаю, что Горби и Джимми на моем месте поступили бы так же.
Я так и не поняла, кого ты там трахнул,молвила Элизабет,но мне очень жаль, что тебе плевать на моих друзей. Значит, тебе плевать и на меня.
Да ты не поняла!он раздраженно махнул рукой.Видишь ли, когда двоим хорошо вместе, им вовсе необязательно демонстрировать это другим. Чужое счастье, знаешь ли, дурно пахнет и глаза колет. Тебе непременно нужно обзавестись толпой завистников?
Да нет,она погладила его по руке.Кто нам будет завидовать?
А разве я так незавиден? Да и была мне охота глядеть на твоих ухажеров. Не хочу тебя ни с кем делить.
Но Джонни! Я же не могу принадлежать тебе одному? У меня есть свой круг, в конце концов... Работа, которую я люблю и до которой человечеству нет никакого дела... Как ты справедливо заметил.
Да, я хочу, чтобы ты принадлежала мне одному. Признайся, ты и сама втайне об этом мечтаешь.
Я втайне мечтаю помыть посуду.
Голос его неожиданно изменился. В нем зазвучали мягкие, властные отеческие нотки.
Ты не будешь мыть посуду. Тебе никогда больше не надо будет этого делать. Я сам буду мыть посуду. Я буду покупать продукты. Я буду сам готовить. Ты знаешь, я это умею. Еще я буду мыть полы. Я буду чистить ковер. Я не хочу делить тебя с пылесосом. Я буду кормить тебя. Одевать и, естественно, раздевать. Одевать утром, а раздевать вечером. А иногда наоборот. Как уж получится. Я буду рассказывать тебе сказки.
Сейчас я как раз слышу одну из них.
Увидишь. Вечером, ночью и утром я буду заботиться о тебе, а днем ты можешь встречаться со своими друзьями. Которые больше понимают в Пикассо, чем сам этот недалекий испанец.
Темно,вздохнула она.
Вот теперь он доволен, подумалось ей. Расписался за двоих. Все решил. Все права принадлежат ему. Я вся твоя, любимый. Великодушен и счастлив. Потому что Хозяин. Потому что ни с кем не намерен делить меня, даже со мной. Без него меня теперь нет. И если он вздумает уйти, пустоту будет уже не заполнить. Сплошной черный квадрат.
Джон зажег свет.
IV
Она шла под дождем, обходя лужи, глядя под ноги, иногда поднимая глаза и обводя взглядом мокрую улицу, прохожих под зонтами, мокрых собак. Бедный коричневый спаниель, с длинными мокрыми ушами посмотрел на нее, домогаясь сочувствия.
Она думала, что тоска ее никогда не вернется, но тоска вернулась.
Причиной этому могла бытьи скорее всего былапогода, а могло быть то, что Джон оказывался все жестче и серьезнее, гораздо серьезнее, чем ей казалось. Наконец, причина могла быть в том, что Молли расцветала на глазах, и Элизабет, никогда не знавшая, что такое ревность, испытывала не ревность, но похожее, тяжелое чувство. Плюс она никудышный психолог. Ей могло примерещиться что угодно, но роман между Брюсом и Молли... нет, не более, чем роман между лесбиянкой и гомосексуалистом.
Как всегда в такие минуты, когда окружающее становилось серо и безнадежно, она обвиняла себя и у самой себя пыталась допытаться: в чем дело? Что не так?
Если он почувствует в ней слабину, почувствует ее неравнойпиши пропало. Он немедленно выспится на ней. Вытрет об нее ноги. Сделает с ней что угодно ради самоутверждениядаже самые благополучные из них (она имела в виду мужчин) испытывают постоянную тягу к самоутверждению.
Он начнет делать из нее то, что хочет сам. Не то, что могло бы получиться у них обоих.
Где был в ее судьбе этот поворот, который сделал из нее мнительное, уродливое, болезненное существо? Ведь она была удачлива. Ведь она была счастлива в любвиее всегда любили, только онато не всегда отвечала на это... Что делать, если она умнее или талантливее большинства сверстников, а старики ее не привлекают?
В такие дни она всегда вспоминала свой роман, самый, может быть, счастливый. И самый больной, трудный, странный.
Элизабет терпеть не могла, когда подруги рассказывали о своих первых романах. «Разговор за столом зашел об оргазме,ехидничала она в таких случаях.Нервных просят выйти. Присутствующие заметно оживились, слюна закипела в уголках их ртов». На нее не обижались; ей разрешалось ехидничать. Может быть, они просто жалели ее втайне и оттого прощали желчность: все знали, что после Брюса ни один ее роман не тянулся дольше месяца. Надоедало или оказывалось не тем, разочаровывало, утомляло.
Но о своем первом романе она не рассказывала никогда, да и рассказывать, в сущности, было не о чем: все главное неизбежно осталось бы за словами и могло быть понято разве очень немногими. Она пыталась поделиться этим с Брюсомеще до брака, когда, казалось ей, они были особенно близки. Но стоило ей начать, она почувствовала, что история становится плоской, бледной, и рассказывать о ней смешно и унизительно. Никто не стоил этой правды, которая на самом деле очень многое в ней объясняла.
Сам по себе ее первый роман достаточно далеко отстоял по времени от той дурацкой ночи, когда на вечеринке в их классе подруга по имени Мэджи познакомила ее с другом своего Марка. Друг Марка был симпатичный тип. Элизабет знала, что в классе осталось две девственницы, и одной из них была она, одна из самых симпатичных девиц в классе. Девственницами, утешала она себя, остаются либо уродины, либо красавицы. Первых никто не хочет, вторые сами никого не хотят. Но поскольку она уже давно испытывала смутную тягу к чемуто совершенно новому и значительному, и, будучи во всем самостоятельна, неизменно хотела «быть как все»; и поскольку она острее всего чувствовала себя одинокой, когда видела весной на улицах парочки и слушала разговоры о детской распущенности,исходя из всего этого, она была готова к решительным шагам.
Друг Марка, которого звали Стив, носил футболку с надписью «Я дурак и ты тоже»,и понравился ей тем что умел играть на гитаре и разговаривать о чемто кроме этого их чертового спорта, и совместных попоек, которыми они почемуто гордились, и придурочных мотоциклов, на которых они мотались по пыльным дорогам, находя в этом нечто мужественное и романтическое. Марк вообще ни о чем говорить не мог, кроме своих проклятых мускулов. Ему было шестнадцать, и он говорил, что если он тридцать раз подтянется, то, значит, он способен тридцать раз толкнуть свой вес. У него была своя система тренировок, и странно, что помимо системы тренировок у него могли быть друзья. Стив тем более не походил на его друга, потому что спортом он интересовался мало, мотоциклу предпочитал отцовскую машину, которую водил с одиннадцати лет. И вообще он думал о карьере юриста, но при этом знал, кто такой Сэлинджер. Меньше всего Стив походил на «яппи». Ни пиджака, ни галстука, ни дежурной улыбки, ни заигрывания с собеседником с намерением купить его на комплименты, вытянуть как можно больше информации и употребить в какихто своих дурацких целях.
Стив много пил и делал это умеючи. Мэджи смешивала какойто свой коктейльчтото с оливками и чуть ли не с горчицей, но на вкус было недурно,Стив тянул его через соломинку, иногда небрежно остря. Он был явно поумнее остальных, и к нему ее потянуло сразу, но не всерьез, не так, как потом...словом, она выпила еще и поняла, что не будет против, пожалуй, если сегодня этот парень попробует спустить с нее трусы.
Ей было легко и отчаянно, и он почувствовал это, когда после третьего медленного танца поволок в свою машину и отвез к себе, где никого не было. Элизабет, достаточно пьяная к этому моменту, но довольно наблюдательная для своих шестнадцати,успела заметить, что Марк бросает ему вслед поощрительные взгляды, но Стив на них не отвечает, и это ей тоже понравилось.
В машине, на каждом перекрестке, у каждого светофора, он целовался с ней, охватывая ее губы своими, сухими и горячими, и обдавая запахом коктейля. В нем не было и тени той тошнотворной серьезности, которую она так не переносила и которой так боялась в людях, и потому ей нравилось, как он улыбается, как легко все делает, как легко ведет машину и как спокойно, чуть ли не подмигнув ей, он резко затормозил у своего дома, но не стал выходить из машины. Было пол-третьего ночи.
У тебя ктото есть?спросила она. Она ничего не боялась. Ей было интересно.
Нет; но чтото есть,усмехнулся он и, протянув к ней руку, расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Она носила тогда мужские рубашки, которые, как ей казалось, подчеркивали худобу, прямоту и хрупкость ее фигуры.
Тогда Элизабет еще признавала лифчики. У Стива были теплые пальцы. Длинные, тонкие пальцы музыканта. Он погладил лифчик, забрался рукой за ее спину, осторожно расстегнул застежку. Она смотрела на него все с тем же любопытством. Пожалуй, все происходит несколько буднично. Она рассмеялась.
В чем дело?переспросил он, но без обеспокоенности, которая бы выдала закомплексованность юнца, с ответной улыбкой.
Слушай,произнесла она сквозь смех,тебе всегда приходится перед этим говорить о Сэлинджере?
Нет,он покачал головой.Иногда о Стивене Кинге.
Тоже ничего.
А иногда о «Секс пистолз». Но мой собственный секс-пистол на такие разговоры реагирует однозначно. Он вешает нос.
Как прекрасна была бы жизнь, если бы тебе не пришлось обременять себя беседами! Сделал знак, щелкнул пальцами, и если девушка согласнаона идет с тобой, а если нетты ищешь дальше...
Нет, это было бы невыносимо скучно.
Почему вдруг?
Видишь ли,он поглаживал ее сосок, не придвигаясь и не сводя глаз с ее улыбающегося лица.Одним нравятся акты, другимантракты. Однимпроцесс, другимрезультат.Он гладил ее грудь, легонько сжимая соски, и соски твердели под его рукой. Потом он расстегнул последние пуговицы на рубашке. Расстегнул пуговицу на джинсах. Она даже чуть сползла с сиденья, чтобы ему было удобнее. По-прежнему не придвигаясь, он теперь ласкал ей живот.
Тебе что, больше нравится в машине? Разве там не твой дом, да еще и пустой, как нарочно?
Мой. И мне не нравится в машине. Мне нравится вот так с тобой сидеть и разговаривать. А когда мы пойдем в дом, там все будет чужим для тебя. Чужая мебель, чужие запахи. Ты, чего доброго, пожалеешь, что приехала. У тебя даже в животе забурчит от неудовольствия. Я не хочу сейчас все ломать. Я хочу с тобой сидеть и разговаривать. Ночь длинная.
А если, допустим, я голодна?
Я тебя, допустим, накормлю.
Сколько тебе лет?
Семнадцать.
И откуда ты успел всего этого набраться? Наглости, информации, опыта?
Это все лежит под ногами. И потом, я же присматриваюсь к миру. Для юриста это нелишне.
А если я тебе скажу,он уже запускал руку ей в трусы, касался волос,если я скажу тебе, что у меня сегодня мои ежемесячные проблемы и в том месте, к которому ты подбираешься, стоит «тампакс»?
Будь я чуть более циничен, я бы пообещал тебе затолкать его поглубже.
Ну,она рассмеялась, оглядывая его,судя по твоему виду, оченьто далеко ты его не затолкаешь.
Ну,сказал он,после такого ответа, пожалуй, я сделал бы вот что...
Он вышел из машины, захлопнул дверцу, открыл дверь с ее стороны и, когда она попыталась ступить на землю, резко подхватил ее на руки.
Марк может тебе позавидовать,шепнула она ему на ухо.Ты с легкостью толкаешь пятьдесят пять килограмм.
Маркидиот,сказал Стив, неся ее к дому.Все идиоты. Один я лапонька. Я чудо. И ты лапонька,он отпер дверь, предварительно опустив Элизабет на землю, и легонько подтолкнулвходи. Сам он шел за ней.
Света я не зажигаю,сказал он.Так веселей. Представь себя в замке. Летучие мыши, паутина, старые винные бочки. Ты спустилась в подвал или поднялась на чердак, уж не знаю, чтобы изменить мужу с шутом.
В своей комнате он включил торшер. Это была небольшая комната с узкой кроватью.
Все предусмотрено,сказал Стив.Смотри сюда.
Он чтото такое нажал в изголовье, повернул в ногахи кровать раздвинулась по меньшей мере вдвое.
Элизабет с уважением посмотрела на него.
Боюсь, я тебя разочарую,сказала она с усмешкой.Если бы в в своей жизни узнала столько, сколько узнала и увидела эта кровать,тогда другое дело. Но сейчас, боюсь, я тебе малоинтересна.
С тобой весело.сказал Стив.И ты не дура. Чего еще надо? Ложись, я сейчас,и он вышел в соседнюю комнату.
Он вернулся голый, и Элизабет приятно удивилась стройности его тела. Сама она ограничилась тем, что сняла лифчик и рубашку, но Стив сел на кровать (Элизабет впервые так близко видела мужскую наготу) и стянул с нее сначала джинсы, а потом трусики. Ни стыда, ни смущения она не чувствовала. Он все делал играючи, и в этой игре, легкости, может быть, скрывалась тайна его обаяния. Возможно, мелькнуло в ее голове, для дебюта оптимален именно такой вариант?
Он осмотрел ее внимательно и любовно, сак художник осматривает модель. Потом лег рядом и обнял. Она не противилась. Ей было приятно его тепло, его улыбка у самых ее губ, его веселый шепот:
Скажи... я не ошибаюсь, для тебя это первый раз?
Как ты догадался?
Стоит протянуть руку к какойнибудь из наших девчонок, из тех, которые вьются вокруг Марка,они сами в ответ начинают кидаться тебе на шею. Скука смертная. Тыдругое дело. Я подумал, что это зависит либо от характера, либо от неопытности. Прости, если я ошибаюсь, но мне бы такое заблуждение только польстило.
У меняи от характера, и от того, что ты имеешь в виду.
Черт побери, это очень досадно.
Отчего же? Ты падаешь в обморок от вида крови?
Дело не в этом. После этого, скорее всего, женщина или безоглядно влюбляется, или до конца дней ненавидит. У тебя не такой характер, чтобы безоглядно влюбиться, да и я не тот тип, в каких безоглядно влюбляются. Остается предположить, что я стану тебе противен.Он целовал ее в губы мелкими, частыми поцелуями, и они тоже были приятны ей, но она не находила в себе ни сил, ни желания расслабиться до конца. Слишком ироничен и легок он был.
Не станешь, я приму к этому все меры. Если ты до сих пор не стал мне противен,дальше я какнибудь овладею собой.