В томто и беда, что ты слишком хорошо владеешь собой, даже тогда, когда тобой собирается овладеть совсем другая личность.
Она рассмеялась. Ее волосы рассыпались по подушке. Он взял одну из прядей и поцеловал ее.
Будет жутко обидно, если ты после этого меня возненавидишь. Меньше всего мне бы хотелось тебя потерять сразу.
Все дальнейшее произошло просто и так же весело, как происходило все, что он устраивал. Знакомство с родителями или выезд за город. Ее отъезд в колледж и их веселая, легкая встреча опять в Атланте, год спустя, когда он и она после первого курса приехали домой.
Она почти не почувствовала боли, и лицо его лишь слегка напряглось. Он просил ее не закрывать глаз и все время смотреть на него. А та жуткая, раздирающая боль, о которой писалось в дамских романах, на самом деле была весьма незначительна. И когда все произошло, она не чувствовала ни особенного наслаждения, ни особенного отвращения. Хотя смутное разочарование боролось в ней с радостью от того, что некий барьер, отделявший ее от взрослой жизни, благополучно преодолен.
Они мило болтали около часа, он принес кофе, потом ближе к утру, они сделали это еще раз. И на этот раз боли не было, хотя он проникал глубже, и внизу живота было странное, не слишком приятное чувство. Но приятны были его прикосновения, жар его тела, его объятия.
Утром он отвез ее домой, она рухнула на кровать и заснула, а когда проснулась, вспоминала вчерашнее без малейшей тревоги, легко и счастливо.
Их роман так и продолжалсялегко и почти безразлично, ибо, хотя она ценила в Стиве его ум и легкость, он был от нее чрезвычайно далек как по кругу общения, по среде, так и по характеру. Этот роман не мог иметь никакого развития, и никакой болезненной тяги друг к другу они не испытывали. Так она поняла, что для нее возможен, помимо небывшей и только предполагаемой любви, еще один тип отношений с мужчинамиприятная обоим дружба без взаимных обязательств. Такими были все ее романы после Брюса.
А первое настоящее увлечение случилось уже тогда, когда она покинула Атланту и уехала в колледж, простившись со Стивом нежно и необременительно. Она знала, что он не ограничивается отношениями с нею, и не ревновала. Как можно было ревновать Стива?
Впрочем, иногда он поражался ее спокойствию. Никогда не негодовал,просто тихо изумлялся. Вот и сейчас, на прощанье, он сказал ей:
Слушай... Тебе что, ни капли не жаль расставаться со мной?
Ну почему же, Стив. Конечно, жаль. Мне даже будет тебя не хватать,ты доволен?
Вполне. Но почему ты никогда настолько не принимала меня всерьез?
А ты когданибудь чтонибудь принимал всерьез?
Ммм... Вероятно.
Что же это было?
Это была ты. Иногда.
Она усмехнулась:
Я же сказала, Стив. Мне будет тебя не хватать.
Мне тебя тоже,сказал он прежним, знакомым тоном.Когда тебе будет меня не хватать, ты будешь хватать когонибудь другого и тащить в постель. Только не шепчи ему в ухо «Стиви!»а то он обидится. Если, конечно, не будет моим тезкой.
Я тебе никогда ничего не шептала,улыбнулась она.
Нет, был грех,покачал он головой.Однажды ты прошептала: «Осторожнее, ты наступил мне локтем на прическу!»
Можешь быть уверен, больше я никому такого не шепну. Таких косолапых у меня, надеюсь, больше не будет.
Они поцеловались, как старые друзья, и она уехала навстречу своей первой настоящей любви, изза которой, собственно, все в ее здоровом и трезвом характере так причудливо менялось иногда.
...В колледже она долгое время чувствовала себя одинокой, но тогда, до Джона, она легче переносила одиночество. По комнате в кампусе она оказалась соседкой пухлой девушки с молочно-розовой кожей, бесцветными глазами и белыми ресницами. Ее звали Стефани, она писала странные стихи без рифм и размера (в поэзии Элизабет была чудовищно старомодна, и пределом ее вкуса оставался Лоуэлл). Стефани, невзирая на свою мирную и бесцветную внешность, была революционеркой решительно во всем. Она провозгласила нонконформизм главным принципом своей деятельности. На лекциях она появлялась крайне редко, всегда одевалась вызывающе легкомысленно, рисовала на лице и теле Бог весть что и называла это вивризмом. Кроме всего прочего, она однажды совершенно искренне предложила Элизабет заняться лесбийской любовью.
А ты когданибудь уже... делала это?в некотором испуге спросила Элизабет. Она вообщето любила Стефани, с ней было не скучно, но такое...
Нет, никогда,просто ответила Стефани, очень честная и неизменно прямая.Но, наверное, это забавно. Надо попробовать все, а друг друга мы по крайней мере достаточно знаем, чтобы не стесняться.
Знаешь, Стефани,отвечала Элизабет, покусывая нижнюю губу, чтобы не расхохотаться.Один умный человек сказал: я бы охотно стал гомосексуалистом или хоть раз попробовал бы, но для этого у меня слишком развито чувство юмора.
Они расхохотались, и пришлось ли Стефани на комто попробовать себяосталось загадкой. Однако постоянный парень у нее быллохматый, смуглый, всегда грязный, особенно Элизабет отпугивали его грязные ногти. Он тоже был из авангардистов. Его рисунками была увешана вся их комнатка в кампусе. Элизабет ничего в них не понималаи Стефани, скорее всего, тоже, но заходившим студентам долго и с наслаждением объясняла, почему это хорошо и почему по сравнению с этим плох, например, Дали или Пикассо.
Долгое времяпочти весь первый семестрЭлизабет считала, что такой экстравагантностью Стефани компенсирует свою внешнюю невыразительность, заурядность внешности. Но потом поняла: меньше всего она задумывалась над тем, как воспринимают ее окружающие. Для нее абсолютно естественно и органично было появляться в чем попало, сочинять стихи и любить своих абстракционистов. Точно так же вполне естественно было для нее и заняться любовью однажды прямо на лекцииесли это можно было назвать любовью. Элизабет, недостаточно искушенная в технической стороне дела и не испытавшая еще настоящего чувства, была потрясена, увидев, как во время скучнейшей лекции по античной истории Стефани нагибается к брюкам Уилла, их сокурсника и тоже не слишком чистоплотного субъекта (лектор, казалось, дремал и вещал сквозь дрему). Вскоре голова Стефани начала совершать вращения и колебания, послышался чмокающий звук,отвратительно, подумала Элизабет, отвратительно, никогда, никогда!с задних рядов с любопытством заглядывали, перегибаясь через их спины. Уилл гладил затылок Стефани. Наконец она подняла лицо. Элизабет с отвращением СМОТРЕЛА на ее влажный рот.
Именно Стефани познакомила ее с Виктором, выходцем из французской семьи, приехавшей в Америку в начале сороковых годов, кажется, чуть ли не сразу после оккупации Франции. Виктор не был авангардистом: он зашел к Стефани посмотреть работы ее приятелей, о которых был наслышан, и сдержанно, но резко и язвительно высказался о них, чем сразу расположил к себе Элизабет.
Это портрет брата,сказала Стефани, показывая небольшой картон, на котором рука ее экстравагантного друга вычертила несколько густо-красных овалов.Фигуративность, но очень крепко по колориту.
Будь я его братом,сказал Виктор,я сделал бы все, чтобы автор портрета максимально походил на свое произведение.
Знаешь, что написано на дверях «Прадо»?сказала Стефани довольно мирно. Авангардисты вообще довольно мирные ребята.Бережно относитесь к тому, что вам непонятно,это может оказаться произведением искусства.
Я слыхал другое,небрежно парировал Виктор.Если не умеешь рисовать, проведи по холсту черту, назови это «Настроение 36» и называйся авангардистом.
Что ж, Виктор,сказала Стефани.Твои вкусы вполне актуальны до конца прошлого века. Сноб бы сейчас уделал тебя, а я не стану. Пойди погуляй с Элизабет. Вы сойдетесь в симпатиях.
...Элизабет нравилось то, что он француз,она любила французскую литературу, французскую живопись и французскую кухню. Она любила Бреля, на которого Виктор молился и которого пел под гитару вполне прилично. «В Амстердамском порту»,пел он медленно и печально, и Элизабет не понимала слов, но видела неведомый Амстердамский порт, пьяных моряков, хохочущих девиц, видела дождь, бьющий в стекла кафе, и грязное у берега, туманно-серое вдали море за косой пеленой.
Ей нравились его крупные губы, небритые щеки, худое, чувственное лицо, клок волос, спадающий на бок. Его сигареты «Гитан». Его мечтательные глаза, его узкое, сухое тело. Он не спешил переходить от поцелуев к тому, что для большинства их сверстников составляло суть любых отношений. Он отличался от большинства сокурсников еще и тем, что был абсолютно чужд снобизму в любых его проявлениях. Ему, как и Элизабет, были присущи простота и здравый смысл, хотя для остальных Виктор был закрыт, замкнут и холоден. Он не спешил раскрываться даже перед ней. Но ей нравилось, что он не афиширует своих религиозных убеждений, не сходит с ума изза политики, не следит за перипетиями предвыборных компаний, не озабочен защитой прав голубых и розовых и не считает, прочитав Гессе, что стал тем самым выше на голову, нежели весь мир, не читавший Гессе. «Дурно написано,говорил он, очаровательно грассируя,а книга, написанная дурно, не может искупить этого греха никакой начинкой».
Но в нем было коечто, всерьез настораживавшее ее. Внезапные вспышки злости, ярости, иногда отчаяния заставляли предположить, что он наркоман или по крайней мере балуется травкойименно о таких приметах ломки Элизабет читала и слышала от подруг. Но на самом деле, как она вскоре поняла, все это было следствием глубокой психической неустойчивости. Умный и тонкий человек, он совершенно не умел держать себя в руках, срывался, выходил из себя изза пустяков. Однажды в припадке ярости он так схватил ее за рукав, что оторвал манжет от новой блузки, и она неделю не разговаривала с ним,причиной ссоры послужило то, что Элизабет отказалась пойти с ним в кино, сославшись на свое обещание быть на вечеринке у подруги.
Впрочем, это она ему простила. И многое еще прощала. С ним было интересно и легко, и даже непредсказуемые вспышки его тоски, злости или меланхолии казались ей особенно обаятельными. Она ощущала его отчасти зависящим от себя, ибо могла както влиять на его состояния, уговаривать, и с ней он подолгу оставался тихим, мирным и простым. В остальном же это был совершенно нормальный, не слишком легкий в общении, но вполне доброжелательный человек с отвратительными оценками изза постоянно пропускаемых занятий и приступов апатии. Учеба его мало интересовала. Элизабет осваивала искусствоведение, онфилологию. Преимущественной его любовью и вниманием пользовался Рембо, которого он мог часами декламировать в оригинале,напившись же, и даже в этом состоянии неотразимо обаятельный, сутулый, худой, с безумными черными глазами, он неизменно читал «Пьяный корабль»: «Между тем, как несло меня вниз по теченью... вниз по теченью...» Он сам выглядел в эту секунду огромным, прекрасным, беспомощным и неуместным кораблем, неумолимо увлекаемым вниз по теченью силой, которую невозможно переспорить.
Эту силу, которой он был тайно подчинен, Элизабет всегда ощущала, но никогда не могла найти ей названия. Она чувствовала только, что этот мужчина, наиболее близкий ей из всех, кого она когдалибо встречала,одержим, и гением ли, болезнью линикто не смог бы ответить.
В один из вечеров, высвобождаясь из его объятий, но постоянно ощущая губами тепло его губ, их повелительность и силу,Элизабет, слегка пьяная и не владеющая собой, спросила его напрямик:
Виктор, ты француз или я уж не знаю кто?
Слушай, не трогай мою национальность!
Да нет, напротив, кто же ее трогает... твою национальность. Хотя, раз уж больше нечего потрогать... Виктор, я скоро начну думать и говорить, как последняя девка. О чем ты, интересно, думаешь? Мы встречаемся уже три месяца. Планируешь ли ты от поцелуев переходить к чемунибудь более существенному?
Пожалуй,сказал он дрогнувшим голосом.Но где и когда?
Есть наша со Стефани комната, есть твоя... Ты давно уже мог бы договориться с соседом, но так как вы, французы, все такие рыцари, то изволь, я поговорю со Стефани. И я хочу, чтобы это все случилось именно этой ночью,она говорила с решимостью и силой, которых сама не ожидала от себя.
Почему именно этой ночью?
Она поглядела в его черные огненные глаза:
Допустим, по чисто физиологическим причинам. Сегодня ты мог бы кончить в меня, не опасаясь беременности. Мне тоже гораздо приятнее, когда это все попадает в меня. Ты прелесть, Виктор, и я не хочу мучить тебя презервативом. Представляешь, его ведь потом надо снимать... кудато нести... бр-р... Разве не прекрасно совершить все в первобытной простоте?!нет, всетаки она была тогда здорово пьяна.
Хорошо,решительно сказал он после небольшой паузы.Идем!
Они пришли в комнату Элизабет и Стефани. Стефани чтото штопала, сделавшись с недавних пор добродушной и семейственной. Она с одобрением относилась к роману Элизабет и Виктора.
Стефани,решительно начала Элизабет, входя в комнату.Виктор...
Виктор здесь ни при чем,изза ее плеча промолвил улыбающийся, виноватый Виктор.
Ну хорошо, не он, а я прошу тебя выйти буквально на тридцать минут,и Элизабет подмигнула Виктору, но тот ответил словами:
Это вовсе не обязательно, Стефани. Но если бы вдруг вам захотелось спуститься к какойнибудь из подруг-авангардисток, или в столовую, если она не закрыта, или в соседнюю комнату, где стоит видеомагнитофон. И авангардисты собираются подучить и подновить мир!сам себя перебивая, воскликнул Виктор.Эти люди не чувствуют даже, когда им надо выйти на двадцать минут!
Монолог его был беспорядочен, как и большинство его монологов, но он возымел на Стефани немедленное действие. Ворча себе под нос, она прошла мимо Элизабет и, обернувшись, видела, как Виктор обнял ее и уложил на кровать, на которой они только что сидели рядом.
...Что же ты, что же...шептала Элизабет, лихорадочно стаскивая джинсы. Ей никогда так безумно не хотелось любви, любви самой буквальной, низменной, животной, но ничего низменного и животного с Виктором не могло быть связано. Он тоже раздевался торопливо, однако не забывая аккуратно складывать одежду, что посмешило Элизабет, как смешит милая причуда близкого человека. Виктор всегда был для нее тайной, и она надеялась сейчас, здесь, в постели, разгадать эту тайну и слиться с ним окончательно. Он говорил о невозможности такого слияния, ссылался на Камю, на экзистенциалистов; утверждал, что женщинаприродное начало, дочь стихии, а мужчинаолицетворение рациональности,но все это было теорией, а на практике слияние мужчины и женщины. И Элизабет вполне серьезно полагала, что после такого слияния их единение с Виктором будет полным, ибо ничего ей еще так не хотелось, как подчинить себя и одновременно подчинить себе этого властного, непредсказуемого, черным пламенем горящего человека.
Он лег с ней рядом и с какойто истерической страстностью принялся покрывать поцелуями ее лицо,щеки, губы, шею, подбородок,и она сначала отвечала ему, но почувствовала, что он весь дрожит и страшно напряжен. Тогда он обхватила его руками, стараясь согреть, но он дрожал по-прежнему. Она припала губами к его губам, на секунду он расслабился, но вскоре его тело снова чудовищно напряглось. Она целовала его плечи, гладила спину,он целовал ее грудь и скользил руками по бедрам и животу, но никак не переходил к тому, ради чего, собственно, она и затащила его в постель.
«Может быть, он слишком требователен, а я недостаточно опытна? Может быть, он ждет, пока я сделаю с ним то, что Стефани делала с Уиллом? Нет, нет! Но если он хочет этого?»и она села на кровати и наклонилась к его коленям. Она увидела, что Виктор мгновенно перевернулся на живот и ударил кулаком в подушку.
«Он ни на что не способен?! Этого не может быть: мне говорили о его похождениях!думала она.Или это я ему не подхожу? Или я оказалась слишком активна? Что это может значить?»
Виктор!тихо позвала она.
Он не отвечал. Она наклонилась к его лицу: оно было мокро. Он плакал от отчаяния и бессилия.
Виктор, милый, что случилось? Успокойся!
Рано или поздно это должно было случиться,говорил он, словно выталкивая слова сквозь стиснутые зубы.И надо же, чтобы именно с тобой! Когда впервые... когда я чувствовал...
Но ведь раньше у тебя так не бывало!
Нет... никогда... Но должно было именно с тобой. Я чувствовал, я знал! Это знало, когда меня настигнуть! Впрочем!он перевернулся на спину и расхохотался натужно, и этот смех был ей знаком, как и мгновенная смена настроений и интонаций.Впрочем, не слушай. Уязвленное самолюбие, переутомление и все такое. Французынервная и утонченная нация. Твой авангардист-альбинос подкосил мои силы.