На мои слова, что интернет - это большая помойка, Валентина Владимировна хмыкнула и сказала, что свинья везде грязь найдет, а человек разумный только умнее станет.
Сейчас от старушки осталась лишь бледная тень себя прошлой.
Я помогу.
Да я сама
Вы же сами сказали, что у меня сегодня праздник. А разве можно спорить с человеком, у которого праздник?
Она как-то странно на меня смотрит, прикусывает губу, а потом вздыхает и сдается.
Спасибо тебе. Да там и вещей немного. Чего мне, старой, надо.
И мы идем к подъезду, на второй этаж, к ничем не примечательной двери, обитой видавшего вида дерматином.
Валентина Владимировна берется за ручку - и дверь в квартиру открывается.
Проходи, только не разувайся, - отодвигается чуть в сторону.
В квартире светло и тихо. Когда-то я тут уже был, лет десять назад, может, больше. Заходили с мамой уже и не помню зачем. Но в памяти, точно изображение на старом телевизоре, проступают очертания той, старой обстановки. Ничего не изменилось. В квартире по-прежнему чисто, обувь аккуратно стоит возле небольшой тумбочки, на боковой стенке которой висит ложка.
Так и есть - та же тумбочка, тот же одежный шкаф, тот же линолеум под ногами, только все выцветшее и истертое, побитое временем. Такое ощущение, что квартира со всей обстановкой состарилась вместе со своей хозяйкой.
Чуть дальше по коридору стоят старые кожаные чемоданы. Судя по всему, именно их и придется выносить. Три чемодана - совсем немного, даже если под завязку забиты одеждой. Но старушке действительно было бы тяжело с ними справиться.
Вы что, уезжаете?
Уезжаю, Стасик, - снова вздыхает Валентина Владимировна и снова закусывает губу.
И мне кажется, что она очень нервничает.
В гости к своим?
У Валентины Владимировны есть дочь, но та с семьей живет где-то не югах. Понятия не имею, ездила ли к ней Валентина Владимировна раньше, но дочь точно сюда приезжала. И даже с парой внуков. Давно это было, правда. Но так и я не настолько в курсе, чтобы точно это знать.
В гости, - несколько раз мелко кивает старушка.
Прохожу по коридору и уже было наклоняюсь к чемоданам, чтобы взять в руки сразу парочку, когда взгляд сам собой падает в комнату за открытой дверью: голые стены, спрятанная под белые отрезы ткани мебель, до сих пор плотно занавешенные окна. И если мебель с окнами меня не особенно удивляют, мало ли какие у Валентины Владимировны причуды, то отсутствие на стенах фотографий заставляет задержаться и даже податься в комнату. Лишь через несколько секунд осознаю, что поступаю неправильно и, по сути, вторгаюсь в чужую личную жизнь, куда меня не звали.
Отступаю и вижу старушку, сидящую на маленьком стуле для обувания. Она не плачет, но выражение лица такое, будто ей очень больно. В широко распахнутых, подернутых мутью глазах ворочается что-то тяжелое и неповоротливое, гнетущее. Сухие руки на коленях подрагивают.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять - она уезжает навсегда. И если я сейчас раскрою чемоданы, то в одном из них наверняка найду стопку фотографий. Тех самых, что когда-то висели на стене, которая все еще хранит светлые прямоугольные пятна.
Поначалу мне кажется, что это реакция на мое любопытство, но - нет, вряд ли, старушка даже не смотрит на меня.
Глава тринадцатая
Я не умею говорить с людьми. Тем более не умею их утешать или поддерживать. Можно наговорить целую тысячу пустых слов - и они ничего не будут значить, никак не затронут человека. А можно обойтись всего несколькими - и они обязательно найдут дорогу в чужую душу. Я из тех, кто не может найти даже несколько пустых, кто в принципе неуютно себя чувствует рядом с теми, у кого какие-то проблемы.
Но сейчас просто взять чемоданы и выйти - выше моих сил. Что-то здесь не так. Не уверен, что хочу и, главное, смогу разобраться в происходящем, но как тут сделаешь вид, что ничего не замечаешь?
Только теперь обращаю внимание, что в руках у Валентины Владимировны что-то есть. Маленькое светлое пятнышко. Фотография?
Теребит ее, перебирает в узловатых пальцах, сама, кажется, не замечая этого.
Можно? - поддавшись импульсу, шагаю к ней.
Она вздрагивает, явно вырванная из собственных мыслей,
А? - фотография падает из ее пальцев, залетает под одежный шкаф. - Совсем безрукая стала, - сокрушается Валентина Владимировна и пытается встать на колени, чтобы достать пропажу, но я успеваю ее остановить.
Я достану!
С моей комплекцией, конечно, корячиться в небольшой прихожей - тот еще изврат. Но, в любом случае, мне это сделать куда проще, чем ей, с больными суставами. Подсвечивая себе фонариком от телефона, заглядываю под шкаф. Ага, ничего сложного - просунуть руку хрен там было. Жрать надо меньше! Оборачиваюсь и осматриваюсь в поисках чего-то длинного и тонкого. Ложка для обуви - самое то. Через несколько секунд фотография у меня в руке.
Стряхиваю с нее пыль, успеваю мельком рассмотреть и протягиваю старушке.
Спасибо тебе! - Тут же прижимает ее к груди.
И вот теперь оказывается не в силах сдержать слезы.
Успеваю подхватить ее за плечи, поддержать, так как ноги у Валентины Владимировны подкашиваются - и она медленно оседает на стул.
Слезы текут ручьями, падают на пол.
Все это какая-то долбанная фантасмагория. Не разуваясь, иду на кухню. Тут, ожидаемо, тоже пусто. Даже потихоньку в холодильник заглядываю - голые полки. Но в ящике над раковиной пара старых чашек все же есть. Беру одну, наливаю в нее из-под крана холодную воду, иду обратно в прихожую.
Валентина Владимировна безропотно принимает чашку, делает большой глоток. Сидит какое-то время молча, потом поднимает на меня голову.
Совсем головой плохая стала, - несмело улыбается. - Ты уж не держи на старуху зла. Сейчас, минутку посижу и пойдем.
У вас что-то случилось? - все же задаю не дающий мне покоя вопрос. Скажет, что все нормально - не буду лезть дальше. В конце концов, я вообще не тот человек, который располагает к откровенным беседам.
Поначалу мне кажется, что ответа я так и не дождусь, даже снова поворачиваюсь к чемоданам. Ну и ладно, я здесь только в качестве грузчика.
Они ехали в автобусе, - вдруг слышу за спиной - и резко оборачиваюсь.
Валентина Владимировна снова смотрит на небольшую фотографию. На ней молодая улыбчивая женщин с парой девчонок. Одной лет пять, другая совсем маленькая, вряд ли больше года. Запечатлены на фоне каких-то старинных развалин. Возможно, это Греция. Все трое выглядят очень счастливыми.
Водитель не справился с управлением - и автобус упал в пропасть, - продолжает Валентина Владимировна. Постепенно ее голос успокаивается, слезу хоть и капают, но не так сильно, как несколько минут назад. - Почти никто не выжил. Эту фотографию Леночка сделала накануне поездки и прислала мне ее на телефон. Я потом ходила, искала, где ее распечатать. - Старушка поднимает на меня раскрасневшиеся глаза. - Не знаю, почему Бог не забрал меня в тот же день, когда мне позвонили и сказали - она запинается, снова делает глоток воды, - сказали, что их больше нет. Я просила забрать меня. Молилась.
Не спрашиваю, когда произошла трагедия. Скорее всего, как раз полгода назад, когда Валентина Владимировна превратилась в призрака себя самой.
Вы никому не говорили?
Ее губы едва заметно дрожат, складываясь в грустную улыбку.
А зачем? У всех свои проблемы, свои заботы. Ты прости, я и тебе не должна была говорить. Ты молодой, у тебя своя жизнь. И интересоваться проблемами какой-то старухи - дело совсем никчемное.
Иногда человеку надо выговориться. Не важно, старый он или молодой.
Возможно, ты прав, - Валентина Владимировна пожимает плечами.Сейчас это уже неважно.
Куда вы теперь?
К младшей сестре, в деревню. Она давно звала меня к себе, да я все не решалась, не хотелось создавать ей лишних проблем. А два месяца назад у нее муж умер - тоже совсем одна осталась. Я и подумала, что вдвоем коротать век - оно сподручнее.
В деревне, наверное, тяжело, - предполагаю я. Тем более двум пожилым женщинам. Уж молодежь - и та старается из периферии в крупные города уехать. Понятное дело, что там больше возможностей, но и жизнь легче, удобнее. А тут две одинокие женщины с кучей болячек.
Работа - это не страшно, - теперь уже по-настоящему улыбается старушка. - Заботы - не страшно. Страшно быть одной. Я так решила - если Господь не забрал меня сразу, когда я просила, значит, у меня здесь еще остались дела. За могилками ходить хотя бы. Но жить одной в четырех стенах - так и с ума можно сойти.
Так может лучше вашей сестре сюда переехать?
Валентина Владимировна поднимается на ноги.
Там нам будет лучше. Без лишних разговоров, без лишнего внимания. Но ты не бери в голову, - она начинает суетиться, - у старухи язык без костей, совсем тебя заговорила. Да и такси не ровен час уедет.
Больше не пристаю с расспросами и, тем более, с дурацкими советами. Уж я точно последний человек, кого надо слушать, когда что-то планируешь в своей жизни.
Когда все вещи в машине, Валентина Владимировна поворачивается ко мне и протягивает тысячную купюру.
Возьми, пожалуйста, - говорит и выглядит при этом какой-то виноватой. - Купишь что-нибудь своей девочке.
Наверное, выражение моего лица на мгновение становится таким кислым, что старушка невольно опускает руку с зажатой в ней банкнотой.
Никаких денег, - говорю твердо. - Не обижайте меня. Я же просто хочу помочь. К тому же, где живет ваша сестра?
Во Владимирской области.
Вот, то есть на такси вы до поезда едите?
Валентина Владимировна кивает.
Давайте я с вами прокачусь и помогу погрузить вещи.
Ой, нет, тебе же домой надо, - снова тараторит она. - Ты и так мне
Еще не помог. Просто, - я и сам не знаю, почему так навязываюсь в помощники. Возможно, это своего рода бегство от самого себя, от дурных мыслей, от саможаления. Не хочу оставаться один, запираться в свою комнату. - Просто хочу еще немного погулять.
Глупая старуха - плохая компания для прогулки, - улыбается Валентина Владимировна.
Не наговаривайте на себя.
И мы едем по просыпающейся Москве, по еще свободный улицам. А Валентина Владимировна рассказывает, что со своим мужем познакомилась во время войны, на рытье оборонительных заслонов, когда немцы готовились штурмовать столицу нашей Родины. Что он, тогда еще совсем мальчишка, дарил ей не цветы, а кусочки сахара. Что оба очень боялись, когда по городу поползли слухи о, якобы, уже одобренной правительством сдаче.
Это же была такая растерянность, такое непонимание, - говорит Валентина Владимировна, глядя в окно. - Мы же так старались, ночей не спали, в две смены работали только бы не пропустить проклятых. А потом узнаешь, что тот уехал, те сбежали. Хуже всего, что уезжало городское руководство. А уж они-то, в отличие от нас, наверняка знали больше.
Но вы не уехали? - спрашиваю я.
Нет. Мы продолжали работать. А дня через четыре паника схлынула. На улицах появились военные и милицейские патрули. - Какое-то время она молчит, а затем снова продолжает. - Понимаешь, это очень трудно. Мы не были готовы к войне. Что я, свистулька, о ней знала? Да ничего. И вдруг - война, огромные потери, бесконечное отступление. По радио сплошь дурные вести. Немцы рвались к Москве, не считаясь ни с чем. С каждым днем становились все ближе и ближе. Ты знаешь, что в какой-то момент от их передовых расположений до Кремля было всего двадцать три километра?
Отрицательно мотаю головой. Мне стыдно, но история меня никогда не интересовала.
И все равно работали все заводы, - нисколько не осуждает меня Валентина Владимировна. - Работали круглосуточно. Знаешь, у них не получилось взять нас с наскока. Они забуксовали. Тут и там на подходах к городу их сдерживали наши солдаты. Они знали, на что идут, знали, что погибнут, почти всегда расплачиваясь собственными жизнями. У них не было задачи остановить, была задача только задержать. Хотя бы на сколько. И они держали, сколько могли и даже дольше. И минуты сдерживания складывались в часы и дни, пока вся эта немецкая машина, уже успевшая пройти всю Европу, начинала буксовать, а мы продолжали работать и готовиться к обороне. И этого оказалось достаточно.
Глава четырнадцатая
По ее щекам снова текут слезы, но старушка, кажется, их совсем не замечает. Она не здесь, она где-то далеко, в страшном прошлом.
И нам показалось, всем нам, что их все же можно сдержать. Что не так уж они непобедимы.
Она снова молчит.
Трудно было, страшно, - ее голос звучит совсем тихо. Я даже не уверен, что она рассказывает для меня, а не для себя. - Но мы с моим Петей все время поддерживали друг друга. Мечтали, как станем жить после победы, даже дали друг другу клятву никогда не расставаться. Глупую, на крови, - она потирает сухонькое запястье. - Во время одного из налетов в дом, в котором жил Петя, попала бомба. Они жили от нас в трех кварталах. И вот я, дура дурой, несусь к развалинам и кричу его. А дома уже нет - только груды битого кирпича, пыль и дым. Порывы ветра бросают мне эту пыль в лицо, сушат горло, а я продолжаю кричать. Топчусь, как слепая, пытаясь залезть в развалины. Меня кто-то оттаскивает, но я вырываюсь. Знаю, что он не успел бы добежать до бомбоубежища, потому что мы только недавно расстались. Корю себя, ругаю, что виновата во всем, что могла бы его задержать или, напротив, отпустить пораньше.
Она поворачивается ко мне - и на заплаканном лице появляется широкая улыбка.
А он выжил, не успел вбежать в дом - взрывом его оглушило и отбросило на другую сторону улицы. Там я его и нашла, когда, почти не помня себя от горя, шаталась вдоль развалин. Наверное, только тогда я по-настоящему поняла, как сильно люблю его.
Она много чего еще рассказывает. Перепрыгивает с события на событие, цепляется за самые яркие фрагменты воспоминаний, окунается в них, выуживает из закоулков сознания и поднимает к утреннему свету.
И я узнаю, что жилось им трудно, но что в послевоенные годы люди были куда добрее и отзывчивее, чем сейчас. Что праздновали всегда целым двором, выносили столы и угощения - у кого что найдется. Что даже двери не запирали - и ничего не пропадало.
Очень тяжелая была беременность, - говорит, уже когда сидим на вокзале и ждем объявление поезда. - Меня почти все время тошнило. Ходила то бледная, то серая, то зеленая. Моему Пете рано утром на работу, а я половину ночи колоброжу, не могу уснуть. Говорю ему: «Давай я к маме поеду, тебе легче будет». А он посмотрит так грозно, будто я дурость какую сказала, обнимет и к себе прижмет. Так и сидим. Я даже вздохнуть боюсь, чтобы не потревожить его. И ведь как-то сразу становилось немного легче.
У вас своя квартира была?
Что ты? - смеется она. - Комната в заводском общежитии. Да нам больше и не надо было, пока вдвоем были. А как появилась Леночка, вот тогда отдельную квартиру нам и справили.
Наверное, ей очень хочется выговориться. Настолько долго держала в себе боль от потери дочери и всей ее семьи, что в последний момент не справилась, не удержала волну. Но я совсем не против слушать. В ее словах нет и капли нравоучений, нет наставлений и уроков жизни. Там лишь самые теплые и яркие воспоминания, там то прошлое, какое мне никогда не увидеть и не почувствовать. И это лишь к лучшему.
Спасибо! - говорит в который раз, когда уже стоим у поезда. Все вещи в вагоне и до отправления остаются считанные минуты. Она снова пыталась всучить мне деньги - и я снова отказался. Валентина Владимировна поджимает губы, а потом тянется в карман, достает из него старенький кожаный кошелек. Открывает его и достает из него маленький серебряный крестик. - Он принадлежал Леночке, - держит крестик на подрагивающей раскрытой ладони. - Возьми, пожалуйста.
Я было собираюсь разразиться очередной тирадой отказа, но старушка лишь отстраненно качает из стороны в сторону головой.
Сколько мне осталось? - спрашивает тихо. - Не хочу, чтобы он ушел со мной в могилу.
Я даже не крещенный.
Это не страшно. Тебе даже не обязательно носить его. Просто храни как память - старушка вздыхает и едва заметно передергивает плечами будто от холода. - Не обо мне. Чего помнить дурную старуху. Память о хороших людях. Этот крестик еще моей маме принадлежал. Понимаешь? По наследству передавался. Нельзя ему в землю. Плохо это.
Отступаю от нее, отрицательно мотаю головой и даже намеренно завожу руки за спину. Не могу заставить себя взять подарок, нечестно это - как будто своровал или вытянул обманом.
На вокзале объявляют отправление нашего поезда.
Хорошо добраться, - говорю на прощание. - Надеюсь, у вас все будет хорошо.
Дурацкие слова, но мне правда хочется, чтобы у этой старой женщины все сложилось. По крайней мере, настолько, насколько это вообще возможно в ее ситуации.
Валентина Владимировна сжимает крестик в кулачке, шагает ко мне и обнимает. Не крепко, а едва ощутимо.