Пока я так думал, уставившись на окружавшее со всех сторон шоу, меня увлёк разговор за соседним столиком. Двое грубых неопрятных мужчин средних лет что-то оживлённо обсуждали. Я стал прислушиваться. Понять удавалось немногое по причине всегда стоявшего в столовой гула, но кое-что я всё же разобрал. Бодрым, вызывающим на оживлённый разговор голосом один сказал:
Ты же в курсе последних событий? Слышал про мальчугана, который смастерил какой-то там плот?
Конечно, а как же иначе! Странные вопросы ты мне задаёшь На Корабле вести разносятся быстрее пули. Да, слыхал я об этом, , понимая, что вопрос его собеседника был чистой формальностью.
Только слыхал? . Неужто ты не ходил на саму казнь?
Нет, ты знаешь, не получилось пойти, оправдываясь, отвечал он. В тот день на меня навалилось столько дел Что даже чисто физически я бы всё не осилил. А ты, я так вижу, сходил?
Ну ещё бы! сразу утвердительно воскликнул тот. Разве такие события можно пропускать? Нет, друг, это ты сегодня задаёшь мне странные вопросы. В своём ли ты уме, когда так говоришь? Не мучает ли тебя совесть? Какой-то негодяй позволил себе такое, а ты даже не пришёл посмотреть, как его накажут. Нет, друг, неправильно всё это Я вот считаю, что каждый житель Корабля должен в таком случае прийти и посмотреть, только так мы и можем вносить свою лепту в предотвращение подобных выходок. Чтоб впредь я такого отношения не видел, а то я подумаю тогда, стоит ли мне с человеком вроде тебя сидеть за одним столом. Каждый должен быть часовым на Корабле, каждый!
Сказав это, он ещё больше приковал моё внимание, и я попытался краем глаза разглядеть говорившего. По его голосу можно было подумать, как я и сделал это ранее, что ты слушаешь человека средних лет, но теперь, когда я взглянул на него с интересом, я понял, что этот господин уже давно растерял свою молодость. Длинные седые волосы клубились за его ушами. Толстые, едкие морфины испещрили всю кожу на его лице, особенно выражены они были в области лба, между бровей. Судя даже по короткой реплике, можно было довольно хорошо себе уяснить, что человеком он был хмурым, неприветливым, сердитым, вот и хмурил свой лоб без конца. На нём была одежда с короткими рукавами, так что я мог наблюдать его руки. Кости обтягивала ещё более морщинистая, грубая, закалённая и истерзанная годами кожа, местами она слегка обвисала, и всё же было видно, что старик делал всё возможное, чтобы поддерживать своё тело и рассудок в добром здравии. По его отношению к собеседнику и манере речи можно было легко догадаться, что старик этот слыл на Корабле за некоего мудреца, уже многое повидавшего. По этой причине окружающие выказывали ему мифические, по своей сути, почёт и уважение.
Приметив всё это и обдумав, пробиваясь сквозь Сон, я стал вслушиваться внимательнее. Его собеседник попытался было оправдаться после моря негодования, вылитого на него старцем, но тщетно. И будто набравшись терпения, хотя в глубине души очевидно ликуя от своей миссии учителя, старик принялся объяснять непонятливому ученику его ошибки: «Послушай, друг, ты никогда не должен оправдываться, особенно в подобных случаях. Ты виноват, и тебе должно признать свою вину, а если ты недопонимаешь чего-то, то так и скажи, что ты, мол, не знаешь, почему именно ты виноват, и я объясню тебе. Давай посмотрим вместе. Твой поступок, конечно, не столь страшный, как поступок того мерзавца, но своим поведением ты всё же ставишь себя ближе к нему. Тем, что ты не пришёл на его казнь, ты в некотором смысле поддержал его злодеяние. Кто из людей может знать наверняка, что там в твоей голове творится? После этих слов человек напротив старца явно побледнел. . Меня утомили эти старческие бредни, захотелось поскорей и подальше убраться от всех этих безумных наставлений. Когда я покидал столовую, меня душило горькое сожаление, что я не мог вмешаться в разговор, разбить на голову этого «мудреца» в завязавшемся споре, опрокинуть его доводы и утопить в грязи его поучения, а после сказать бедняге, который стал предметом негодования всезнающего старца, что тот волен сам решать, что ему делать и как ему жить.
25
Как только швабра легла в мои руки, меня снова накрыла с головой жуткая сонливость, которая не ослабляла своей хватки вплоть до момента, когда ласковый голос Виты позвал меня, сидящего в одиночестве на борту и устремившего свой затуманенный взгляд в бродившее ночное море. В радостном порыве я обернулся. Её прекрасное лицо ещё сильней озарило и пронзило мой поблекший ум. В руке у неё, как и в день накануне, поблёскивала, отражая лучи далёких звёзд, бутылка со спиртным. Она быстро подбежала и впилась в мои, давно уже ставшие солёными от морского воздуха, губы. На этот раз мы просидели на борту совсем немного. Забрав с собой не до конца опустошённую бутылку, мы пошли к Вите. Рухнув на кровать, мы забылись в любви.
Потом мы ещё долго лежали, глядя друг на друга, очарованные тем счастьем, какое иногда можно вырвать из жадных, крепких лап жизни. Она долго всматривалась в моё лицо и тут вдруг спросила:
Знаешь ли ты, какие красивые у тебя глаза?
При этом она слегка призадумалась о чём-то. Не восприняв сказанное всерьёз, я рассмеялся и легкомысленно ответил:
Неужели?
Почему ты смеёшься? спросила она в той же задумчивости. -твоему, я сказала что-то смешное?
Поняв, что настроена она более чем серьёзно, я объяснил уже без издёвки:
Понимаешь, сам я свои глаза никогда не видел, да и окружающие ничего подобного мне не говорили, вот я и засмеялся. Так какие же? Честно признаться, до этого момента мне было совершенно всё равно, но сейчас ты пробудила во мне интерес.
Лицо её тут же смягчилось, и она продолжила, снова задумавшись:
Они чёрные, вернее, тёмно-синие. Чёрный и синий легко спутать в твоём случае, один переливается в другой. Нельзя точно сказать, какого именно твои глаза цвета. Вчера, когда встало солнце, я отчётливо разглядела синий, но сейчас, даже при свете лампы, они снова чёрные. Я никогда не видела ничего подобного. Смотря в них, я будто заглядываю в морскую бездну, и чем дольше я смотрю, тем дальше я в эту бездну погружаюсь и разглядываю в ней что-то новое. Твои глаза наполнены до краёв разнообразными красивыми узорами, но различить их можно, только если долго и пристально всматриваться Я покажу тебе!
Сказав это, Вита соскользнула с моей груди и, встав с кровати, принялась что-то искать.
Куда это ты? спросил я от неожиданности.
Одну минуту, хочу кое-что тебе показать.
Покопавшись немного в своей одежде, она вынула из неё уже виденную мною ранее пачку. Отворив окно и набрав полные лёгкие свежего ночного воздуха, она, словно птица, пронеслась через комнату и села подле меня.
Что это там у тебя? я с интересом.
Это сигареты, их выдают в столовой. Будешь? , доставая из пачки сразу две и протягивая мне одну из них.
Я взял, и она расплылась в безмятежной улыбке. Моего ответа и не требовалось, Вита хорошо знала, что я не откажусь. В тот момент я припомнил, как пара таких пачек угодила ко мне в карман в результате случайного стечения обстоятельств, но каждый раз я терял их. Она достала также спички и, зажав сигарету губами, подпалила свою папиросу, а потом аккуратно поднесла огонь и к моей. Последовав её примеру, я сделал глубокую затяжку и в тот же миг сильно раскашлялся. «Это пройдёт Просто с непривычки Так с каждым бывает», объяснила она посмеиваясь.
Едкий туман клубился из наших папирос, заполняя всю комнату. Кашель меня нисколько не взволновал, и я курил дальше. Дым обжигал мне горло и лёгкие, но я почти сразу же ощутил, как мысли мои стали яснее, а тело расслабилось. Нанося мне вред, он успокаивал меня и привносил некую гармонию в мои эмоции и чувства.
Пока мы курили и молчали, в голове у меня наклёвывался довольно важный вопрос. Когда я был больше не силах удерживать его внутри, я спросил:
Слушай, Вита, ты так и не рассказала мне подробно о том, чем ты занимаешься. Всё, что ты меня объясняла, было сказано вскользь, да и в ту ночь мы оба были слишком опьянены счастьем, чтобы всерьёз говорить о работе. Ты упоминала этих господ, еду, но, в сущности, я ничего не понял Если ты готова сейчас говорить, то я выслушаю тебя, потому что меня на самом деле волнует это. Прошу прощения за то, что напомнил тебе об этом сейчас, в такую минуту, но с кем ещё ты могла бы это обсудить и искренне выразить свои переживания, а они у тебя, я более чем уверен, есть
Так я подготовил почву для разговора. Как я и ожидал, лицо Виты несколько омрачилось, но она ответила:
Да, ты прав. Рано или поздно мне нужно было бы тебя в это посвятить. Мы здесь совсем одни, и никто не может подслушать нашего разговора. Такие темы не стоило бы обсуждать даже на палубе, ведь мы и понятия не имеем, кто может оказаться за ближайшим углом То, что ты упомянул, , но, видимо, ты не совсем внимательно меня слушал или я плохо объясняла Впрочем, сейчас это уже неважно. Моя работабыть слугой. Я податчик. Другими словами, я подаю им еду к столу. Кто-то скажет, что мне несказанно повезло, что многие хотели бы заниматься таким делом, ведь мне выпадает возможность взглянуть на жизнь там, наверху, а также на людей высшего, как принято считать, сорта. И всё бы ничего, но я чертовски ненавижу этих господ и свою работу, делающую меня рабом, вертящимся подле стола, с которого даже падающие объедки и кости не настолько низко падают, чтобы очутиться в моих руках. Сложно осознать и понять Нет, я бы сказала даже, что невозможно осознать и понять, почему я недостойна того же, чего достойны они. Особенно сильно берёт меня зло, когда один из этих «высших людей» похотливо на меня заглядывается. Больше всего на свете в такие моменты мне хочется швырнуть одну из тарелок ему в лицо. Я долго думала, рассказывать тебе или нет, но всё же решила, что стоит это сделать. Иначе я предстаю в твоих глазах в слишком хорошем свете, которого я не заслуживаю. Больше всего я стыжусь того, что одному из таких мерзавцев всё же удалось обвести вокруг пальца и заполучить меня.
Я слушал её рассказ настолько внимательно, что совсем забыл о сигарете, тлевшей у меня в руке, и в тот миг, когда она это сказала, огонь, уже давно подбиравшийся, словно вор, к моим пальцам, наконец, обжег их. Я чуть было не выронил папиросу из рук. Машинально я встал с кровати и выкинул дотлевшую сигарету в окно. Когда же, придя в себя после странного сиюминутного тумана, внезапно затмившего мой рассудок, я обернулся и увидел уже залитую к тому моменту слезами Виту, я мигом подбежал к ней и сильно сжал в объятьях в попытке как-то её утешить.
Теперь всё кончено, клянусь тебе, Сигниф! И когда этот урод снова строил мне глазки, я послала его к чёрту!
Пребывая в некотором шоке от услышанного, я не знал, как должен отреагировать на её слова, но я понимал, что самое важное сейчасэто утешить её. Мне было настолько безразлично всё, что она рассказывала о каком-то человеке из господ. Мне хотелось лишь, чтобы Вита вновь улыбнулась и слёзы перестали сыпаться из её глаз. Не оценивая ситуацию трезво, я тогда сказал:
У тебя, наверно, будут теперь проблемы
Нет, что ты! ответила она сразу же. Ничего он не сможет сделать, потому что если хоть кто-нибудь узнает, что человек из высшего общества связался с девушкой вроде меня, ему несдобровать. Сигниф, я так виновата перед тобой!
Почему ты говоришь так? мы даже не были знакомы.
Да, ты, как всегда, прав, . Но всё равно виновата перед тобой, и я виновата так же перед собой И о чём я думала, когда отдавалась этому похотливому мерзавцу? Я ни о чём не думала! Я была так глупа! Ну скажи мне, прошу тебя, скажи, что прощаешь меня за такую ужасную глупость! Только так я смогу простить себя сама
Я прощаю тебя, говорил я искренне. Я готов сказать что угодно, лишь бы ты перестала плакать
Но она всё никак не унималась и, как мне показалось, разрыдалась ещё пуще прежнего.
Ты такой правильный, такой чистый, такой невинный! А я? Я уже успела измазать себя в грязи! Мне так гадко. Я отвратительная!говорила она и горько плакала
Перестань, сказал я настойчивей и сильнее обнял её. Ни в чём ты себя не измазала! А если и так, то я люблю тебя любой Хватит же плакать! говоря это, я достал стоявшую около кровати недопитую бутылку. , выпей и успокойся.
Вита послушалась. Отпив из бутылки, она пришла в себя. Она нежно уложила меня на подушку и, закрыв глаза, легла ко мне на грудь. Я же, полежав немного молча, попытался перевести тему и обратить её грусть в гнев и ненависть. Ведь так и делают все ненавистники, они направляют нож против того, что терзает их плоть. Они выставляют кулак и плюют в лицо их мучителю. Они обращают свою боль в жажду причинять боль. Кровь, проливаемая ими, оборачивается кровью, которую они жаждут пустить из тел своих мучителей.
Я спросил у неё:
Ты много сегодня говорила о высшем обществе, но я хочу знать, почему вдруг кто-то из людей оказывается среди господ? Почему вообще существует каста господ? С чего вдруг эти люди почитаются как высшие?
Вита и впрямь отвлеклась и принялась думать. Через некоторое время она начала объяснять:
Любой житель Корабля ответил бы тебе, что на то, что существуют господа, есть воля Корабля. Но я скажу тебе совершенно иное Я не знаю, почему это происходит. Дураку понятно, что они этого ничем не заслужили, хотя прости, здесь я слукавила, как раз дураку-то и непонятно, что они этого не заслужили, но для человека умного это очевидно, как то, что солнце, вставая каждый день, наполняет мир светом.
А как же те несчастные люди, которые живут внизу? Почему им выпала такая участь? Как может существо, одарённое разумом и способностью испытывать безграничный объём и смесь таких возвышенных чувств, как радость от познания нового, любовь к людям и миру, верность другу и долгу, а также самые горькие и сильные страдания, какие только выпадали на долю живого, выносить нечто подобное? Где же воля? Где же храбрость этих людей? Почему сидят они покорно в этой грязи и не борются? Почему принимают они свою участь? Я считаю, что лучше дерзновенно принять смерть, чем стать вровень с червём, растеряв всё высокое, что есть в человеке! Хотя наша с тобой участь едва ли завиднеесказал я, на мгновение воспламенившись от собственных мыслей.
Да, это горько осознавать. Они такие, какими их породил этот мир, ни больше и ни меньше. Каждый несёт своё бремя, и каждый страдает по-своему. Для кого-нибудь снизу жизнь на нашем этаже показалась бы сказкой, но ты всё же несчастен здесь. Этот вопрос можно задавать себе вечно, так на него и не ответив. Единственным правильным выводом из всего этого является то, что их жизньэто не наше дело, что мы не в силах здесь что-либо изменить. Не нам их жалеть и не нам их спасать, не нам их любить и не нам нести их бремя. Горькая правда приводит нас к тому, что мы должны думать в первую очередь о себе, не распыляясь при этом на страдания и нужды других. Уж не знаю, чем на деле является мифическая воля Корабля, но всё происходит так, как происходит, и никак иначе. По непонятному и, вероятнее всего, совершенно случайному стечению обстоятельств мыэто мы, и наша участь заключается в том, чтобы быть здесь, а ониэто они, призванные гнить там внизу и никогда так и не увидеть ни единого луча солнца. Изменить ничего нельзя хотя бы потому, что все эти люди принимают свою участь, и соберись кто-то выручить их, переубедить, дать им другую жизнь, они разорвали бы его, словно стая голодных псов. Хочешь ли ты стать мучеником за жизнь, которую они отвергают всем своим естеством? спросила она серьёзным тоном и посмотрела на меня.
Нет, Вита, я не хочу быть мучеником, но их боль делает меня несчастным. Смотря на их участь, я вижу свою, ответил я
Оставь их, наплюй на них, наплюй! Не расточай себя, подумай о том, чего хочешь именно ты. Чего ты хочешь, Сигниф? спросила она всё так же серьёзно, заглядывая в мои глаза.
На миг задумавшись, я ответил, слегка покачав головой и улыбнувшись:
Я не знаю, Вита Должно быть, я не хочу ничего. Ничего, кроме тебя
Она улыбнулась в ответ и потянула меня к себе. Мы растворились друг в друге и вскоре, сами того не заметив, уснули.
Наутро я проснулся первым. Часы ещё не звонили. Поначалу, нехотя открывая глаза, я припомнил вчерашнюю ночь и осчастливился. Переведя свой взгляд на Виту, я обнаружил её мирно спящей на моём плече и прижавшейся ко мне своим хрупким тельцем. Её тонкие миниатюрные руки обвивали мне грудь. Первые лучи солнца просочились в нашу комнату и упали на её обнажённое, невинное тело, пронизывая нежную, дышавшую молодостью кожу. Мне стало так хорошо на душе, что я отказывался верить своему счастью. Мир был совершенен. В эти мгновенья я хотел, чтобы Часы никогда больше не звонили, чтобы не было вовсе никакого Корабля и чтобы я мог остаться здесь навсегда. Слушать безмятежное дыхание спящей в моих объятиях Виты и не знать больше вовсе ничего ни о каком-то там мире, ни о жизни, ни о Часах. Просто лежать без конца, наблюдая за тем, как её грудь поднимается, наполняя воздухом лёгкие, и вновь опускается, как бегают время от времени её глаза во Сне и как вздрагивает иногда её тело. Но мои желания нельзя даже было назвать мечтами, поскольку они шли вразрез со всем, что существовало на деле. И хоть я хотел радоваться и наслаждаться каждым мгновением, проведённым так, эти думы жутко омрачали меня, не давая мне ухватиться за это невероятное короткое счастье, по которому я уже так тосковал. Нельзя точно сказать, сколько я так пролежал, погружённый в мысли. Время текло для меня слишком быстро.