Но это самое «без сверления» сделало свое дело. Оно пошло по рукам: «без сверления без сверления без»
«Значит, без боли, без мучений?..»Толпа разглядывала доктора, выказывая свою кровную заинтересованность.
Доктор почувствовал это и несколько раз повторил свое «без сверления», поворачиваясь в разные стороны, чтоб слышно было всемтолпа со всех сторон тянулась к нему.
К стоявшим позади слова доходили в очень искаженном виде, например: этот-то, там, на трибуне, предлагает все зубы у человека вырывать и тут же на их место вставлять железныете никогда не болят. Или: тот, на трибуне, предлагает вырывать все зубы еще в детском возрасте и на их место вживлять зачатки зубов собаки, или волка, или гиены, или коровыникакая зараза их не берет Или: тот, на трибуне, предлагает делать прививки от зубной боли, как от тифа, от чумы, от холеры и так далее.
И все-таки большинство стоящих ближе к возвышению, с которого говорил доктор Вербин, ясно слышали произнесенные им слова:
«И поскольку нам стала известна уникальная особенность структуры одонтобластов»
«Фу, нет, про зубы все-таки спокойно слушать невозможно. Ну что же там может быть такого, в этом самом зубе, напрягалась толпа. Ну что там можно обнаружить, кроме болиэтой отвратительной властительницы над всеми нами. Вот она сидит там, свернувшись в уголке: желтоватое, серое заострившееся лицо и глаза, будто обведенные черной сажей. Издали только эти круги и видныони ужасны, словно провалы, в которых нет зрения. Но она всех нас видит и, подобно змее, выжидает очередную жертву. Горе нам, живым! Она сильнее нас. Жует человечество, работают день и ночь челюсти, а еще говорят, никак не придумать вечного двигателя; да вот же онжующий рот, набитый, красногубый, алчущий, способный проглотить все, что угодно, затевающий произнесенными речами бойни, пускающий по свету Разлуки, Страдания, Плачи, и над всем этимее величество Боль, забившаяся в угол своих убогих дворцов, именуемых хищноЗацепы, Клыки, Резцы Так не ее ли укротил этот жалкий докторишка?
которой больше нет нигде в организме, распалялся Вербин.
Вербину хотелось сбросить с себя доспехи, шлем, впившийся острым краем в шею, налокотники, погромыхивающие о край трибуны, нагрудник, под которым давно взопрела грудь, наколенники, сковывающие движения Но его Опыт, его внутренний голос гнусил: «Благодаря им и влез сюда, не они бстоял бы среди этих и кивнул в сторону слушавшей Вербина толпы. Ты лучше делай свое дело, раз выбрался сюда А об остальном я как-нибудь побеспокоюсь»посоветовал мрачно Опыт.
«Чудной, проносилось в голове у возбужденного Вербина, вглядывавшегося внимательно в окружающую его со всех сторон толпу. Такие милые люди»
которой нет больше в организме нигде, продолжил Вербин, рассчитывая, что большинство сразу поймет его, уловит все изящество ниспосланной ему свыше идеи, подарка судьбы, благодаря которому (и только ему, как считал Вербин) он и смог появиться перед столь высоким собранием здесь, в самом центре столицы, возбуждая интерес к своей персоне, вчера еще решительно никому не известной.
А толпа решила по-своему: «Ну, этот уже, что бы ни говорилдоговорит, сразу видновзобрался на свою горку. Ну и черт с ним!»
И больше уже не слушала доктора
Он не перешел на сторону тех, из Президиума, кто только что столь высоко оценил его открытие, хотя имел на то полное право; больше того, этим своим решением Вербин нарушил что-то, сбил в давно установившемся порядке, согласно которому он должен был оказаться теперь подальше от людей толпы, из числа которых только что вышел. Должен был, но, увы, он по-другому распорядился своей судьбой.
Он еще раз поглядел на толпу, сквозь которую недавно пробирался сюда, наверх; ему казалось, что он даже точно узнал людей, от локтей которых еще ныли бока, а от ногтей саднили исцарапанные щеки.
Но странно, именно к ним теперь, после утверждения открытия, тянуло его с непреодолимой силой. Он отдавал себе отчетда, это они осыпали его ударами, они посылали ему вслед проклятья и плевки, они не давали ему пробиться к желанному месту, на которое, как они сами в этом потом убедились, он имел полное право.
Но как ни привлекала его парадная сторона Президиума, обещавшая блистательных друзей, спрямленные дороги и прочее, и прочее, желание перетянуло его на другуюсерую сторону, где была рокочущая толпа и никакой дороги, только ощерившиеся, словно клыки, пики, копья, оголенные, задранные кверху мечи да развернутые, раздираемые криками щербатые рты, изрыгавшие вопли, из потока которых, как рыбины, выскакивали матюги, ругательства, проклятия.
И тут до его сознания донеслись слова, выкрикнутые сразу всеми громкоговорителями: «переодевание Дмитрия перед боемэто еще и великий образец смирения. Первый захотел уравняться с последним и, стать как все, чтобы на всех поровну разделилась честь победителей или слава мучеников. Дмитрий поразил окружающих именно предельной простотой своего поступка»
И тогда Вербин сделал первый шаг.
Он спускался по зыбкой (он этого не заметил, когда всходил сюда, на возвышение), шатающейся лестнице. Вербину даже пришла в голову шальная мысль: «А что, может быть, отсюда пути назад вообще нет?» Но желание делать новые открытия пересилило, и он сделал еще один шаг.
Его как-то второпях, суетливо избили. Раскровянили нос, разбили губу и словно подвесили к спине, в область правой лопатки, мешочек с болью, который никак нельзя было сбросить. Но при этом Вербин отметил про себя, что он ожидал большего и что все не так уж и страшно. Избиение на какое-то время остановило его движение в столь ненавистную и желанную ему сторону, но, терпеливо приняв все, что ему было отпущено, он продолжил свой путь, утирая полуоторванным рукавом (какая мелочь!) разбитое лицо.
Толпа стала расступаться перед ним, пропуская его сквозь себя все дальше и дальше, как будто заманивая в западню.
Интуицией первопроходца чувствовал: «И все-таки именно здесь дорога («Ну и наивный же ты, Вербин», отозвался тут же внутренний голос), которая ведет к новому открытию»
Чем дальше он шел в толпе, тем интереса к нему становилось меньше и меньше. Невнимание это поразило доктораодин раз он даже пытался подергать рядом стоявшего за рукав и объяснить ему среди общего шума, рождающегося теперь совсем по другому поводу, что это он только что стоял там, на возвышении, и что это он, Вербин, говорил там только что о своем открытии, и что это он самый и есть
Но человек пригрозил ему и добавил, чтобы он не наговаривал на себя напраслину и что тот, кто хоть раз в жизни поднимался на возвышение, он кивнул в сторону трибуны, если он нормальный человек (так и сказал) тот никогда (никогдаподчеркнул) оттуда уже не возвращался в толпу, и пусть лучше он проваливает подобру-поздорову на все четыре стороны, покуда цел, а не то
Наученный в этот день Вербин не стал дожидаться новых неприятностей и, стискиваемый со всех сторон уже безразличной к нему публикой (иными были те же локти, когда он «шел» наверхтеперь о них можно только вспоминать), стал пробираться к краю площади.
По дороге ему чуть не поддали еще раз, потому что он попытался еще раз уверить кого-то, что это ОН только что стоял там, на возвышении. И, несмотря на то, что он показывал им родинку на запястье, вставал в ту самую позу, так же поднимал руку, как это делал ТАМ, здесь, на краю людского моря, ему сказали: «Ах, так это был ты? Ну как же, теперь мы признали тебя и хотим тебя проучить, чтобы тебе неповадно было лазить туда». Они кивали в сторону возвышения, где шла суетливая подготовка к театрализованному представлению, ставились декорации, устанавливался свет.
«Значит, нам стоять здесь в потемках, а тебе приспичило ТУДА? Да? Выходит, что ты один среди нас умный, а мы вседураки» После этого ничего хорошего ждать было нельзя, а все тот же внутренний голос Вербина проговорил: «Беги, покуда цел».
Отдышавшись, он, словно загнанная лошадь, взмыленный и потный, прижался к столбу.
«Это не ты там на возвышении только что?» Неизвестный верзила обошел, оглядел его, добавил: «А? Похож». Вербин, опасаясь, что его могут снова избить, стал отнекиваться, с жаром убеждал неверующего, что это не он был, что тот ошибся, что это даже смешно
«Ну, как же напирал верзила, вот и родинка на руке. Я разглядел. Не смотри, что далеко стоялвсе видел».
Вербин готов был содрать с себя, скусить эту проклятую родинку и, испугавшись не на шутку, говорил первое, что приходило в голову: «Ну, мало ли, могут быть и совпадения Сколько угодно людей с одинаковыми приметами» И при этом глупо рассмеялся.
«Ну, хорошо, не унимался собеседник, а эти дурацкие доспехи, латы»
«Ну ничего себе, в отчаянии лепетал доктор, прибавляя дерзости, да они сегодня на каждом втором, вы что, забыли, какой сегодня день, или разыгрываете меня?»переходил он в подобие какого-то жалкого наступления, опирающегося исключительно на отчаяние и страх.
Чьи-то слова: «Да отвяжись ты от него, чего пристал!»спасли доктора.
И тут заиграли трубы, снова взревели варганы, ударили со всех сторон барабаны Представление начиналось.
2
Низкие своды княжеских покоев давили, казалось, просто ложились на плечихотелось сбросить их тяжесть, освободиться, вздохнуть свободно, вольно. Духота жаркого августовского дня мучила, тяжелым комом лежала в груди, не давая ни минуты передыха. Отворенные двери, распахнутые окна не спасаливоздух, казалось, остановился и, недвижимый, застыл так навсегда. Парило: влага проступала отовсюду, все отсырело, взмокло, по вискам катились крупные капли пота, медленно переползая на щеку, скатываясь за сдавливавший, как удавка, ворот.
Великий князь рванул застежки у самой шеине помогло, не стало ему легче в сгущавшемся полуденном зное.
Он ходил под низкими сводами, громким эхом отзывались его шаги в каменных парусах. Остановился князь у раскрытого настежь окна, уставился на залитый ярким полуденным солнцем митрополичий дом. Глядит, вспоминает и изумляется.
«Вот так же все один в один и тогда было, когда умирал митрополит Алексий. Такая же слепящая белизна стояла во дворе, и опустошала душу неизвестность, терзала, мучила. Что там у них, как сейчас решится судьба митрополичьего сана, кому достанется он на этот разснова ли быть Дмитрию в покорной зависимости, как это было с Алексием в течение почти двадцати семи лет, или же быть ему свободным и самому говорить свои условия, не быть вызываемым по случаю, а вызывать самому, не склоняться, а самому принимать поклоны Как оно все там решится»
Точно так же стоял тогда у окна, может, у того же самого, что сейчас, великий князь Дмитрий Иванович, вглядывался в немые стены митрополичьих покоев, за которыми у постели умирающего митрополита всея Руси происходил разговор Алексия с Сергием Радонежским.
Преподобный Сергий был вызван из Троицкой знаменитой обители просьбой самого Алексия, пожелавшего передать ему из рук в руки митрополичью власть, разговор же их только и должен был решитьсогласен ли преподобный Сергий или нет. Почти не сомневался умирающий Алексий в согласии своего ставленника, но испросить все-таки надо было. Всем подходил Сергий, годилсяи скорбел о печалях земли Русской побольше других, и о величии своем не помышлял вовсе, хоть и прославился благочестием в русских людях, да и не только в них, о выгодах для себя никогда не думал Всем был хорош преподобный для митрополичьего места, все шло к тому, да только вот великий князь давно уже вынашивал совсем другие планы: тяготила его власть митрополита, зависимость от него, от его воли. Хотелось высвободиться. Случай предоставлялся, и человек подходящий уже найденМихаил, архимандрит коломенский. Этот бы князя слушал, дал бы наконец желаемую свободу, самостоятельность, независимость И разговор с ним уже был, и согласие получено. А то, что не всем это по вкусу, так на то и власть княжескаяона остудит горячие несогласные головы Все будет как задумано Только бы преподобный Сергий не дал согласие, отступилсяиначе опять надоевшая уже покорность, смирение Чем закончится их разговор? Как решится судьба Руси, участь великого князя?
Дмитрий смотрел в залитый солнцем двор, в каменное кружево митрополичьих покоев, в безоблачное, словно остановившееся, горячее небо. Шарила дрожащая рука у сдавленного духотой горлаискала спасения, трепещущие пальцы зарывались в складки одежды, шире распахивали мучающий ворот.
У кого, у кого, произносит он тихим голосом, и каждое слово будто повисает рядом с ним в стоячем этом воздухе, не отлетает, у кого испросить высочайшего благословения перед битвой Великий князь уже не раз принимался молиться и у себя в домовой церкви, и в храме кремлевском. Да только все одноне приходит к нему желаемое освобождение, не рождаются окрыленные силы, вознесшие бы его к высшим стремлениям разума и воли. Нет, ничего не выходит. А без него нельзябез него шагу не ступишь, людям в глаза не глянешь, застрянешь в распутице, не выпутаешься из дурных предчувствий да приметбог весть, чем это кончится! Нет, высочайшее благословение просто необходимооно распахнет веру в победу, проложит к ней ровную дорогу, снесет с пути к ней всякую преграду, даст все, что необходимо русскому воинству в день битвы, отведет все невзгоды, отодвинет на время помехи, обернется везением да удачей. Все остальное великий князь своими руками да с помощью своих верных людей сделал. Дело за небольшимда только за главным. У кого испросить благословения?
Князь закрывает глазаперед ним возникает образ Спаса Нерукотворного, ему молился неистово князь в эти дни. Вдругшаги. Князь резко оборачивается, никого. То по двору в притихшей полуденной пустоте идет, шаркая по красным раскаленным камушкам, человек.
Дмитрий вздрагиваетточно так же, той же походкой, так же сгорбленно шел тогда от умиравшего Алексия преподобный Сергий. Уходил, так и не дав своего согласия на высочайшее помазание. Уходил и уносил тяжесть княжеских сомнений, уходил, и удалялась с ним вместе тревога этих последних дней, и уже накатывала радость свершенного почти плана. Теперь срочно гонца в Коломну к Михаилу
Еще пуще шарят руки у княжеского пылающего горла, еще сильнее трепещут пальцысгущается духота, приливает горечь к пересохшему рту.
Кто же знал тогда, что вместе с Сергием покидала митрополичий двор и возможность столь необходимого сегодня благословения? Кто же знал, что все так сложится Что по дороге в Царьград погибнет в пути ставленник Дмитрия коломенский архимандрит Митяй. А с ним вместе покинет Дмитрия и убежденность, что в его княжеских пределах, которые ему хотелось бы слить воедино, стянуть тугим обручемне все за негонашлись ведь злые люди, извели Митяя. В такую пору особенно важно получить высочайшее благословениеоно бы сняло камень с души не только у великого князя, а и у всех остальных, кто так же, как и он, ждет объединившего бы их в столь решительный час высочайшего слова. Не будет егоне будет и уверенности в зачатом деле, не станет той храбрости, какая нужна теперь, не получится и объединиться, связаться в несгибаемую единую силу, не будет главного, что всегда сулило удачу, прокладывало нужные дороги, уберегало от невзгод и напастей. Как бы было все это просто теперь, если бы не смерть Митяя. Уже бы Дмитрий со своими воеводами принимал сейчас божье слово, уже бы наполняло оно его и его верных боевых братьев желанной силой, уверенностью, спокойствием, высоким разумением. Уже бы на глазах у всех стоял великий князь под благословляющей рукой и из-под осеняющего креста взирал на коленопреклоненных своих воевод и радовался вместе с ними: «Вот оно, благословение божье, вот нисходит на нас его воля, вот причащаемся мы к полку Христову, вот и причастились уже»
Шарит рука князя у горла, летят на каменный пол и гулко отдаются сдавленным эхом отлетевшие под сильной рукой сканные пуговицыдушит великого князя августовская истома, давит сердце не унимающееся смятение.
Ястребиным недвижным взором уставился Дмитрий Иванович в залитый горячим солнцем двор, по которому все идет-уходит преподобный Сергий. Уходит и никак не уйдеттолько мучает, рвет сердце, рушит надежды.
Нет сил отойти прочь от окна. И потому, что там, в глубине палат, духота, ноги туда не несут. И потому что мысли непередуманные, нерешенные камнями на ногахне дают ступить.
«Киприан! Ну и что же, что он посланник царьградского патриаршества. Сумел. Спроворил. Да только все пустоене соотечественник, не православный, то ли грек, то ли серб. Куда ж ему до наших печалей, страданий наших. Чужая душа, хоть и навязываемая далеким патриархом там, в Царьграде. И как можно простить ему, не вступившему, да и способному ли вступить в митрополичество, стремление расколоть единую митрополию надвоеуж так он тяготит к западу, к Литве, к Киеву, что, даже сидючи в Москве, все одно думает про своепро особую, свою митрополиюкиевскую да литовскую. А каково было бы разодрать сейчас устремившуюся к единению Русь. Это перед таким-то врагом, как степняк Мамай. Нет, никакие хитрости, уловки и изворотливость иноплеменного новоявленного митрополита не помогут ему занять святое местонапрасны патриаршие хлопоты. Нам соотечественник нужен, да еще и не простой, а чтоб не от мира сего былчтоб из полку Христова, да не по слову одному, а по делу, по всей своей жизни, по служению. Уж куда как хорош по всем этим меркам преподобный Сергий из Радонежа! В Царьграде были б ему рады, и по всей Руси, и в народе. Да только и патриарху и всем известно теперь о княжеском противлении избранию Сергия, об уходе Сергия и возвращению его в Радонежскую пустынь. Как ни таивсе в конце концов становится известно миру. Как же сейчас обратиться к нему после всего, что было»