Гулкие, надвигающиеся шаги испугали великого князя: фигуры человеческой во дворе больше нет, кто же тогда шаркает ногами? Князь обернулся. К нему направлялся его двоюродный брат Владимир Андреевич.
Великий князь движением руки остановил брата, в его лице светилась уверенность, решительность:
За благословением падем в ноги преподобному Сергию, вели собираться завтра же
Но хотел было возразить Владимир Андреевич, но князь больше не слушал его. Широкими решительными шагами вышел он из покоев, слегка пригнувшись у дверного резного косяка. Прошуршали княжеские одежды, смолкли шаги. Стоял Владимир Андреевич посреди княжеских покоев, обдумывал неожиданное решение великого князя.
3
Вербин вздрогнул от раздавшихся аплодисментов. Картины, только что стоявшие перед глазами, исчезли, словно их и не было. Усиливали это ощущение и вышедшие на поклоны перед публикой актеры, изображавшие великого князя, преподобного Сергия, Владимира Андреевича. Они вышли из образа («Да почему ж так сразу?»мучился Вербин); раскланивались с края подмостков. Великий князь даже послал воздушный поцелуй стоявшей в первых рядах девушке из «народного ополчения», одетой в простую крестьянскую одежду того времени. Та, в свою очередь, нисколько не смутившись, подмигнула ему.
Завороженный Вербин, находясь еще под впечатлением воскрешенных представлением событий, никак не мог перестроиться на другой, сегодняшний лад. Он стоял как пригвожденный к своему месту и, с недоумением глядя на подмигивавшую великому князю «ополченку», вспомнил: «Заметное принижение роли великого князя московского в Куликовской битве восходит, как на первый взгляд ни странно, к самой ранней из редакций, составленной в кругу митрополита Киприана Именно из этой редакции («киприановской») перебрела в последующие историческая неточность: утверждение, что в 1380 году константинопольский претендент на митрополию находился в Москве и лично благословил Дмитрия на битву»
Доктор Вербин вдруг вспомнил точно такой же горячий день и в своей жизни. Такой же знойный полдень, и духоту, и низкие, давившие на него потолки
Память повела его по своим длинным коридорам, как по лабиринту, в конце которого маячило пятнышко яркого света истины.
Вербин день этот хорошо запомнил. Как жебыла вторая суббота июля. Стояла такая же жара. Может, это разогретый мозг его и «выдал» тогда идею: «Пусть твердые ткани растирают сами себя».
Он даже подскочил на своем месте, когда эта идея пришла ему в голову, потому что до того дня ни ему, ни его помощникам и в голову не приходило сделать так; ведь до тех самых пор нерв с большими трудностями извлекали из зуба, чтобы потом растереть его, приготовить водный экстракт. А тут единым махом. Это было чем-то вроде «Эврики» Архимеда, еще бы: позади столько мучительных и бесплодных попыток добраться до содержимого этой мрачной обителиполости зуба.
О! Он хорошо запомнил тот деньтакая же душная была комната, те же тяжкие плиты потолков, готовые в любое мгновенье сойтись с полами и раздавить его; и юркие струйки пота, сбегавшие по коже, словно десятки щекочущих ящериц, в эти распухнутые настежь и сами словно задыхающиеся от недостатка воздуха окна и, наконец, этот постоянный тогда вопроскак быть? это бестолковое хождение из угла в угол, из комнаты в комнату, перебирания в сознании осточертевших бесплодных и ничтожных вариантов.
И вот оно, решение. Скорее в лабораторию!
И Вербин побежал.
Чтобы было быстрее, он отступил на несколько шагов назад. И тогда получилось, что он разбегался как бы из своего детства, юности, потом он пронесся по первой бесплодной половине жизни, домчался до того благословленного и проклятого им дня, когда к нему явилась идея; он пересек его как какую-нибудь черту, за которой уже было постоянное наращивание скорости его непрерывного стремления вперед. Слившись со своим тем движением, он уже не видел ничего, кроме своей идеи. Он уже не бежал, он несся по земле, ничего на ней не замечая. Сроки, как всегда, подгоняли.
Одержимый, он, как метеорит, влетел в тот день жаркого конца лета и помчался мимо:
огромных щитов с объявлениями об окончании конкурсных наборов в спецшколы русского языка;
нарядных вывесок магазинов: «Древнерусская книга», «Русские йоги», «Тулуп», «Речной жемчуг», «Финифть», «Ткань», «Кружево», «Парча»;
праздно разгуливавших молодых краснощеких матерей с пятью, шестью, а еще и в колясочке, на бегу и не заметил сразу! с семью детишками. Помнится Вербинупозавидовал, у самого из-за этой работы (он даже выругался) всего трое, а как хотелось бы, чтоб как у людей;
Сухаревской башни, красной с белоснежными обводами наверху, словно на праздничном торте: «Чудо! Что в ней такого? хотел подумать тогда, да не было времени. Додумаю потом как-нибудь»;
дома Верещагина на Красной Пресне, из которого выходили восторженные посетители. (Как и ему хотелось забежать в дом-музей, но эта работа! и тут он опять выругался и не забежал, побежал дальше);
улиц, мимо табличек, обозначавших их названия: «Охотный ряд», «Тверская», «Ямская», «Карамзина», «Татищева», «Буслаева»;
станции метро: «Пугачевская», «Болотниковская», «Некрасовская»;
столовых с вкусными названиями: «Колобок», «Шанечки», «Похлебки», «Калач», «Квасы», «Оладушки», «Рябинка», «Калинка», «Ягоды северные», «Рябина Вежинская»;
вывесок: «Книги», «Книги», «Книги»;
одной-разъединственной на всю Москву точки«Виностол заказов», под которой дверь была распахнута настежьи ни души;
аккуратно причесанных и хорошо одетых юношей, которые в подворотне читали вслух «Воспоминания» Сергея Юлиевича Витте, то и дело поминая сочинения А. С. Хомякова, мнения по которым не совпадали;
Грибного и Ягодного рынков;
театра Ф. М. Достоевского;
гудящих на разные голоса церквей, выкрашенных свежими нелиняющими красками
(«Давно я не обращал внимания на окружавших меня людей, Москвувсе эта (и он опять выругался) наука, эта проклятая лаборатория: с ней и жизнь пробежит вот так же мимо, и ничего в ней не разглядишь, не успеешь», думал он на ходу);
мясных пахучих лавок с разрисованными потешными вывесками: «Лосятина», «Кабанина» (и соответственнолосиная губастая морда на вывеске, кабанья остроносаяна другой), «Постное», «Парное», «Вчерашнее», «Свежемороженое»мелькало перед глазами;
очереди в букинистическую лавку. «За чем?»«За Ремизовым»;
игрищ с ручным медведем, соколом в колпаке;
толпы у театра «Скоморошьи игрища», разглядывающей репертуарный лист, над которым висело также красочное объявление о сегодняшнем спектакле«Кирша Данилов»
(Тут Вербину захотелось бросить все на свете и начать жить по-людски, забыть, наконец, про свою лабораторию, в которой так бездарно проходит его жизнь);
распахнутых настежь дверей храма, воздвигнутого в честь победы в отечественной войне с Наполеоном, справа от которых на барельефе как живые Сергий Радонежский, благословляющий князя Дмитрия Ивановича, Михайло Бренок, Боброк-Волынский стоят поодаль, беседуют, поправляя на себе иноческие, еще непривычные одежды Пересвет с Ослябей, толпится и шумит народ;
портретов Дмитрия Донского, Пересвета. Осляби.
(это Вербин подбегает к Старой площади).
Но вот, наконец, он добежал и до самого себязанятый, везде, кроме своей науки, опаздывающий, все из-за нее отодвинувший на вторые, третьи планы, взмыленный Вербин, спешивший в течение всей своей жизни в свою лабораторию с гениальной идеей в голове и потому ничего не замечающий вокруг себя, ничего не помнящий Вербин встретился с Вербиным, ничем не занятым, праздно убивавшим время здесь, на Старой площади, среди толпы таких же, как и он, не занятых ничем людей.
Вербин Ученый презрительно посмотрел на Вербина Зеваку и, по-видимому, не признав в нем самого себя, понесся дальше.
Зато Вербин Второй сразу узнал Вербина Ученогокуда ему было торопиться! Может быть, Первый из них и подумал на ходу, на бегу: «Какое-то знакомое лицо, фигура» Но Первый, как всегда, спешилего ждали оставленные им дела, которых было слишком много, чтобы уделять внимание своей собственной персоне.
Скорее! Скорее!
А может быть, он только делал вид, что не узнал себя? Может быть, ему даже и хотелось остаться там, на площади, и поговорить с самим собойс тем, Вторым? да как представил себе, что его двойникэтот человек с опытомначнет канючить про «загнанных лошадей, которых брр; про необходимость, наконец, начать разбираться в людях, поменьше доверять им. Фу!., про то, что надо побольше помалкивать и не разбалтывать своих идей, не разбрасываться ими О!., про то, как надо вести себя, чтобы не вызывать к себе зависти, неприязни, раздражения Чудак!.. Про то, что лучше среди людей казаться простачком-дурачком, что якобы онилюдитаких жалеют и не «трогают». Про то, что чем выше взбираешься, тем больнее будет падать, что тише едешьдальше будешь Словом, про всякую чушь Да ну его»мог подумать Вербин Ученый и побежал дальше по срочным и неотложным делам своей гениальной Идеи.
А Вербин Второй, конечно, узнал его, он давно уже никуда не спешил, успокоился, почти забыл того сумасшедшего Вербина, который только что промчался мимо, выпучив глаза, не узнав самого себя. С недавних пор он не был связан с тем Вербиным никакими обязательствами, он был абсолютно свободен, потому что вдрызг рассорился с ним.
А случилось это так. Вербин Второй Мудрый, желая как бы уравновесить Первого Метущегося, необузданного, рассуждал трезво, взвешивая каждую ситуацию десятки раз, прикидывая и так и эдак, вороша каждый вариант по сто раз, выказывал необходимые в таком деле сомнения, которые надо было повторять по многу раз ради чистоты опытов, часть из них отбрасывать, часть оставлять, проверять, «взвешивать»как он любил говорить.
Так оно и было какое-то время, хотя Вербин Первый постоянно нервничал, беспокоился, суетился, хватался то и дело за голову, махал руками и, наконец, произнес что-то вроде: «Из-за тебя все мои опыты летят к чертовой матери Я давно (хотя совсем еще недавно он говорилМы) я давно бы закончил этот этап исследований и пришел бы к следующему» Оставалось только сказать, договоритьэто страшное для нас обоих: «Если бы не ты»
И он произнес еще худшее: «Да ты предатель Ты специально все делаешь так, чтобы затормозить работу чтобы сорвать ее»
А потом его понесло: «Уж от кого-кого, а от тебя-то я никогда ничего подобного не ожидал»
Он забывал, с кем говорил.
«Предатель»
А на сцене был злой от комаров Зверник. За слободскими огородами подставилось синему небу крохотное, заросшее с берегов сочным лозняком озерцо. Густая неподвижная вода затянулась разноцветным месивом топкой ряски. Тут посреди комариных стонов выкашивали стройный ситничек для сарайных прохудившихся застрех соседи-мужикиЖахтан да Денис. Жикали навостренные, засыревшие на травяных обильных соках косы. Звенели они, отбитые на коваленках, подправленные песчаными янтарными брусками: «дз-з-зе-е-ен-ннь», только «д-зе-е-ннь». Рушилась стена густого ситника, вскипали соком надрезанные будыльяне обутка, как на пиках пропорол бы себе ногу человек, до того остра. «Ж-ж-ж-ик»и опустилась берема хрустящего черёта на студень потревоженной ряски, еще ход косойи с шумом осела, будто отвалился зеленый снег тяжким ломтем от слежалой стенкирушится, ломается прибрежная заросль.
Слыхал, чи не? заводит Жахтан, то и дело отмахиваясь от налипающих на лицо комаров, свадебка вот-вот
Твоя, что ли? из-под руки, утирая пот со лба, намереваясь тронуть косу бруском, спрашивал Денис с лукавинкой, притаившейся в прищурах хитроватых глаз.
Да какая там отвечал простоватый Жахтан, сказал тоже. Не-е, не моя, Софьюшки нашей, дочери дорогого Дмитрия Ивановича, князя Московского.
Вот те раз И за кого же? перекрикивая звон косы под бруском, интересовался Денис. Вот те новостьне знал, не знал
А скажу, не поверишь своим ушам-то, раскрывай их пошире, чтоб после не переспрашивал уже.
Брусок останавливается в руке, коса замирает. Становится слышен комариный надсадный стон, развешенный в воздухе.
Так с Федором, стало быть, с Олега Ивановича Рязанского сынком
Как так? перебивает Денис, не дает договорить. Пришлепывает по тягучей вязкой воде поближе к Жахтану, бьет себя по щеке, выругиваетсякомар сечет нещадно.
Да ты что, в своем ли уме? спрашивает, и вселившаяся минуту еще тому назад в его взор лукавинка, хитринка будто выскользнула из глаз.
Предупреждал я тя, чтоб не переспрашивал, да слушал хорошень, смакует слова довольный Жахтан, отмахиваясь руками от назойливых комаров, прижав к себе стоячую косу.
Да как же это так Да рази ж
А вот все так-то вот поначалу, а потом, когда разберутся, разложут все по кусочечкам, другой получается разговор
Да ты что мелешь-то, порода твоя невдалая, али забыл, как тогда-то в походе ночью обходили рязанцев поганых Как кляли их вместе с их дружком Ягайлою Выдернуло, что ли, у тебя из памяти это все или как?
Ишь ты, ишь ты расходилсяты лучше комара с носу сгониотъест, трудно дыхать будет без носу-то
Денис хлестнул себя по лицу с остервенениемпроняли его комары, слушать не дают эдакую весть. Да и правда ли то всеподи брехня.
Ну, ну, стал напротив, дожидается.
А чего сказатьтут думать надо. Глядеть на все эти шесть годков, как на листочки опавшиекаждую жилочку на них, как гадалка на ладонях разобратькакая куда да зачем
Ну что мелешь языком, что несешь Знаешь чеготак скажи, а не тяни кота за хвост.
Экий прыткий, все тебе вынь да положь. Ну сам смекай К примеру сказать, хорошо помнишь, как шли на Лопасню, как переправлялись через Оку
Ну, помню, замирает Денис, будто и в самом деле перебирает в памяти и поход тот, и переправу.
Ну а теперь пораскинь мозгами.
Ну?
Почему это, спрашивается, от Ягайлы, который шел по правую от нас руку, мы вона как боронились: и дозоры выставляли, и лазутчиков посылали по ночной темени, и чего ничего
Ну?
Вот тебе и ну. А припомни, что левый наш край, Олегов, кто его остерегалсякто на ту сторону чего выставлял?
И то верно, тянет Денис, скажи на милость, а ведь и правда У, чертяка окаянныйкуснул как
Так. Теперь смотрим дальшедругую жилочку, на другом листочке
Ну ворожи, ворожи, да только поскорее.
Чай не забыл приказ-наказ самого князя: «Чтоб не обижать никого из рязанцев!» Помнишь чи не?
Да ить как же не помнить.
Вот то-то и оно.
Ух ты-ы-ы Удивление растягивает лицо Дениса, усыпанное насевшими враз комарами. Сам, что ли, надумал или кто подсказал, а?
Не то главное. Слухай дальше.
Так, так.
А возьми сразу же после Куликова поля
Да, да.
Что онОлега ругал или хвалил?
Не припомню чтой-то.
А я вот знаючто ни так, ни так. А потом враз шлеп, да и договор с ним ровнехонько через год, стало быть, от лета Рождества Христова эта будет
Да ладно тебе, какая разница Пропадем мы тут с тобой, давай шибче рассказывай, засечет комар.
А по тому договору, если у тебя голова на плечах есть, сообразить должен, что оказался тот самый Олег ни больше ни меньше как рядышком с самим Владимиром Андреевичем Серпуховским.
Ох ты-ы
Вот тебе и «ох ты». Мало того, назвал князь Олега младшим своим братомну как самого Владимира Андреевичазначит, приравнял их местами, хотя навроде как один-то герой, а второй-то в аккуратнаоборот.
Ну, Жахтан, нуголова Ну, точно кто-то наставил тебя, не сам же ж ты до такого вот дошел
Да какая те разница, самне сам. Не хошьтак и не буду. Он обижается, плюет на широкие изработанные ладони, собирается продолжить прерванное разговором дело.
Да ты что? набрасывается на него Денис. Ты что? То ж я так, ради Не придуряйся, давай дальше
Ну ладно, бог с тобой, постоял, подумал: говорить или не говорить дальше. Говорить. Так ты ж гляди лучшеи что же Владимир Андреевич! Что он, осерчал, что ли, на князево то решение, обиделся? Или как?
Да?
А ничуть. Принял. Протянул руку Олегу как брату.
Господи, царица небесная! перекрестился Денис, шлепнул себя еще раз по лбу.