Собака, прохрипел Рамзин, сукин сын!
С последней ясностью, дарованной близкой смертью, Концев осознал позор своей гибели. Крестьянский нож пробил ему горло. И был он в руке паршивого бандита, дезертира. Горечь, стыд и ненависть исказили лицо Концева. Он упал, сперва на колени. Потом вытянул руки, толпа прянула в сторону. А у него уже не было сил опереться на руки. Он рухнул во весь рост, лицом в уличную грязь и нечистоты. Кровь хлестала из горла, через ворот мундира, впитывалась в загаженную землю. По его телу и по телам других солдат топали кованые сапоги толпы. Иные поранили самих себя. Иных поранили соседи. Но вид собственной крови вовсе их не унимал, наоборот, дурманил еще больше, чем вид чужой, которая лилась повсюду. Короткая схватка опять-таки их не утомила, а, наоборот, только усилила жажду бессмысленного буйства. Из широко разинутых ртов до странности регулярно, в почти строгом ритме вылетали нечеловеческие вопли, в которых были и рыдание, и вой, и тоска, и ликование, и хохот, и плач, и страстно-голодный звериный рев. Один из солдат притащил факел. Он обмотал конец палки скатертью, разбил один из фонарей, смочил ткань керосином и поджег. Теперь он размахивал этим факелом над головами, касаясь им низких свесов сухих гонтовых крыш и поджигая их. Многие последовали его примеру. И вскоре вся главная улица Коропты стояла в огне. Язычки пламени, весело и непринужденно пляшущие на крышах по обе стороны улицы, так развеселили толпу, что она почти забыла о евреях. И хотя по-прежнему тащила бедолаг за собой, спотыкающихся, падающих на колени и рывком поднимаемых на ноги, но уже не лупила и не пинала. Кое-кто даже начал успокаивать их, увещевать и указывать на жуткие красоты, какие тут учинили:
Гляди, гляди, какой огонек!.. Гляди, какая у меня рана. Болит, видишь?
Мало-помалу к евреям привыкли. Толпа так долго их мучила, что они стали неотъемлемой частью триумфального шествия. Отпускать их нельзя, ни под каким видом. Но кроткие слова и мягкое обращение пугали евреев еще сильнее, чем побои и мучения. Им казалось, что за всеобщей кротостью наверняка последуют еще более страшные муки. Когда к их плечам тянулась мирная рука, они вздрагивали, словно от удара кнута. Со стороны они походили на кучку безумцев, объятых тупым, слабым и перепуганным безумием, посреди жестокого и опасного безумия других. Они видели, как горят их дома; наверно, их жены, дети и внуки уже погибли, им хотелось молиться, но было страшно издать хоть один звук. Почему древний Бог карал их так тяжко? Четыре года кряду Он осыпал короптинских евреев мучениями. Царь, древний фараон, умер, новый воскрес в вечной египетской стране, да-да, совсем новый, хоть и маленький, но невероятно жестокий Египет воскрес вновь! Время от времени евреи сдавленно вздыхали, и эти вздохи походили на хриплые, испуганные крики чаек перед бурей.
Часовые в казармах услышали выстрелы. Люди Тарабаса, оставшиеся в кладовке Кристианполлера, тоже. Они вдруг опомнились, очнулись от хмеля, в какой их повергли выпивка, молитвы да песнопения. Ими овладел страх, страх дисциплинированных солдат перед собственной воинской совестью и ужасными карами Тарабаса. Часть их оружия забрали дезертиры. Солдаты в кладовке смотрели друг на друга, молча, укоризненно и опасливо, виновато отводили глаза. Теперь, протрезвев, они хотя и сумели вспомнить все события этого странного и страшного дня, однако не находили объяснения злым чарам, под которые подпали. Перед Богородицей по-прежнему горели и чадили несчетные огарки свечей. Ко лика Богородицы уже не было видно. Казалось, он опять исчез, поглощенный сумраком.
Что-то скверное происходит, наконец сказал кто-то. Надо нам вернуться в казармы. Предупредить командира. Кто пойдет?
Молчание.
Все вместе пойдем! сказал другой.
Они погасили чадящие огарки и вышли из кладовки. Увидели отблески пожара, услыхали шум, припустили бегом, сделали крюк вокруг главной улицы. Когда они добрались до казарм, полк стоял готовый к выступлению. Тарабас как раз вскочил на коня.
Живо стать в строй! вскричал он.
Они со всех ног кинулись в комнаты, отыскали несколько брошенных винтовок и поодиночке стали каждый в одну из шеренг Несколько офицеров (не все) тоже были на ногах. Послышались привычные команды Сильно поредевший полк двинулся в город, Тарабас верхом во главе колонны, как положено по уставу, с шашкой наголо. Вышли прямиком на главную улицу. Грозный полковник Тарабас, впереди, в двадцати шагах от первой роты, красноватый в отблесках огня, выглядел так устрашающе, что безумная толпа мгновенно притихла.
Назад! рявкнул Тарабас. И они все послушно попятились, потом повернулись, будто вдруг смекнули, что, пятясь задом, не сумеют быстро удрать от грозного Тарабаса и несчетных примкнутых штыков, сверкавших у него за спиной в отсветах пожара. Они побежали, помчались сломя голову. Евреев бросили, уже забыли о них. И те остались, плотная, словно спрессованная черная кучка посреди улицы. Они догадывались, что спасение близко, но знали и что оно опоздало С ними все кончено, навсегда. Они не шевелились. Пусть спасители окончательно их растопчут, расплющат. Смерть и холод были в их сердцах. Они даже физической боли не чувствовали. На деревянных тротуарах, которые кое-где тоже мало-помалу затлели, стояли по обеим сторонам женщины и дети, а за спиной у них пылали дома. Никто не кричал. Дети и те уже не плакали.
Прочь отсюда! Прочь! приказал Тарабас.
И темная толпа евреев наконец-то побежала, с обеих сторон, по деревянным тротуарам стучали торопливые подметки женщин и детей. Когда улица освободилась, солдаты начали спасать из домов все, что еще можно было спасти. Старались, по мере возможности, гасить пожары. Воды не было, ведер тоже. В общем, нечего и думать, что удастся потушить. На огонь бросали шинели, камни, нечистоты, без разбору вытаскивали из комнат столы, постели, подсвечники, лампы, кастрюли, козлы, колыбели, хлеб, всевозможную еду и домашнюю утварь. Сапогами затаптывали тлеющий огонь на тротуарах. А что потушить не могли, оставляли гореть, пытались штыками, шашками и винтовочными прикладами срывать гонт, ломать стены, сбивать пламя с горящих постелей. Часом позже виднелись только синеватые огоньки, желтоватое тление целиком или наполовину сгоревших короптинских домов да удушливая сизая мгла, окутавшая весь городок. Измученные солдаты неподвижно сидели и лежали на дороге. Равнодушно ждали утра. К счастью, не было ветра. Из немногих уцелевших домов Коропты лишь в одном оставались живые обитателив трактире «Белый орел», на постоялом дворе пропавшего еврея Кристианполлера. Во дворе и в комнатах, в просторном зале и в погребе теснились евреи и крестьяне. Кое-кого ужасы и усталость, спиртное, дурман и боль усыпили. Крестьяне и евреи лежали рядом. Солдат видно не было. Дезертиры, под водительством Рамзина, уже ушли из Коропты. Дети вскрикивали во сне, женщины рыдали. Несколько евреев сидели, не находя сил подняться, нараспев молились, раскачиваясь в такт своим древним напевам.
Когда настало утро, погожее утро, вновь обещавшее привычный золотой день этой запоздалой, странной осени, первыми проснулись крестьяне, пошатываясь, разбудили жен и вышли наружу к своим лошадям и повозкам. Медленно, с трудом они вспоминали минувший вечер, ночь, пожар, схватку, чудо и евреев. Пошли в кладовку Надо же, чудный лик Богородицы все еще жил на стене, перед ним лежали несчетные поленья, а на поленьях лепились несчетные свечные огарки. Значит, все правда. Кроткий лик Богоматери в сером свете утра ничуть не изменился. Благостный, улыбающийся, огорченный светился, будто слоновая кость, над кроваво-красным одеянием Его благость, скорбь, небесная печаль, благословенная красота были реальнее утра, восходящего солнца, воспоминания о кровавых и огненных кошмарах минувшей ночи. Память обо всем этом изгладилась перед святостью образа. И хотя в ином крестьянине пробудилось раскаяние, им казалось, будто все уже прощено, оттого лишь, что им дано видеть этот прелестный лик.
Но как бы то ни было, крестьяне оставались крестьянами. Думали о своих усадьбах и хуторах, о свиньях и о деньгах, спрятанных в мешочках на груди. Им пора было домой, в окрестные деревни. И они отчаянно заторопились, ведь надо было принести сидевшим дома собратьям весть о короптинском чуде. Одновременно они догадывались, что им еще может грозить опасность от солдат полковника Тарабаса, который вчера обратил их в бегство. Они влезли на свои повозки. Хлестнули лошадей и помчались прочь, к окрестным деревням.
Когда полковник Николай Тарабас прискакал на постоялый двор Кристианполлера, он нашел там одних только плачущих евреев, которые с отчаянными, заплаканными и разбитыми лицами, с умоляюще воздетыми руками, с невыразимым ужасом и болью в глазах вышли ему навстречу. Он приказал им покинуть постоялый двор, схорониться в уцелевших домах и носа оттуда не высовывать впредь до новых приказов. А поскольку ему было жаль их, он заверил, что солдаты будут их охранять, пока они будут тихо сидеть в домах. И евреи удалились.
Пришли несколько офицеров. Вместе с ними Тарабас зашел в кладовку посмотреть на чудо. Перед образом Богоматери они сняли фуражки. Солдаты Тарабаса рассказали, как Рамзин стрелял по своим бесстыдным рисункам и как из-под известки вдруг явился образ. Тарабас перекрестился. В первую секунду ему захотелось преклонить колени. Он быстро подумал, что после происшествий минувшей ночи, убийственных последствий слепой веры, обязан действовать разумно. За спиной у него стояли офицеры. Он устыдился. Никак ему нельзя выдавать свои религиозные чувства. Он еще раз перекрестился и вышел вон.
Трактирщик Кристианполлер, по мнению Тарабаса, не иначе как прятался где-то в доме. Он приказал обыскать все углы и закоулки. Между тем в трактир принесли убитых ночью солдат. Их было пятеро, в том числе фельдфебель Концев.
Положите Концева в моей комнате! приказал полковник Тарабас.
Он отдал несколько распоряжений на ближайший час. Приказал связаться по телефону со столицей, с генералом Лакубайтом. После чего пошел в свою комнату, запер дверь на задвижку и сел подле кровати, на которую положили убитого Концева.
Часть втораяСВЕРШЕНИЕ
XVI
Тарабас был сейчас один с покойным Концевым. Лицо фельдфебеля умыли, мундир почистили от крови и грязи, сапоги надраили ваксой, пышные усы причесали. Шашка и пистолет лежали подле него, справа и слева, сильные волосатые руки с большими, потрескавшимися ногтями сложены на животе. Мягкий свет вечного покоя витал над рубленым солдатским лицом. На лице полковника Тарабаса, однако, читались растерянность, нервозность и горечь. О, если б он мог плакать, мог бушевать! Но плакать полковник Тарабас не умел. Увидев седину на висках фельдфебеля, он провел ладонью по этим вискам и тотчас отдернул руку, испуганный собственной нежностью. Подумал о предсказании цыганки. Ничто покуда не предвещало ему святости! Нелепые слова, давно похороненные под бременем ужасов, потопленные в пролитой крови, забытые, как и годы в Нью-Йорке, хозяин бара, девушка Катерина, кузина Мария, отец, мать и дом! Тарабас изо всех сил старался назвать возникавшие перед ним картины воспоминаниями и тем лишить их власти. Хотел дать мыслям, которые терзали его, те невесомые обозначения, что превращали их в пустяковые и неопасные тени минувшего, тающие и возникающие одинаково быстро. Пробовал укрыться в горечи, вызванной смертью Концева, лучшего его соратника, и еще усилить желание отомстить за этого человека. Теперь он ненавидел евреев, крестьян и Коропту, и полк, и все это новое отечество, мир и революцию, породивших его и создавших. Ах, ему хотелоськак же быстро Тарабас принимал решения! навести порядок, потом сложить с себя звание, высказать маленькому генералу Лакубайту грубую правду и уйти прочь! Прочь! Но куда, грозный, могущественный Тарабас?! Существует ли еще Америка? Существует ли отчий дом? Где его дом? И идет ли еще где-нибудь на свете война?
От этих размышленийкак видно, то были путаные цепочки мыслейоторвал Тарабаса голос ординарца, который сквозь закрытую дверь доложил, что через двадцать минут позвонит генерал Лакубайт, а потому полковнику надо идти на почту. Тарабас выругал примитивность и затруднительность почтовой связиопять-таки одно из скверных последствий возникновения новых и совершенно лишних государств.
Он приказал зажечь свечи, выставить возле покойного почетный караул и вызвать священника, а сам пошел на почту. Приказал единственному дежурившему там сотруднику покинуть помещение, разговор, мол, пойдет о «государственных делах». Сотрудник вышел. Раздался звонок, и полковник Тарабас сам поднял трубку.
Генерал Лакубайт!
Тарабас хотел коротко доложить. Но тихий ясный голос маленького генерала, долетавший словно с того света, сказал:
Не перебивайте! Затем он в кратких словах отдал распоряжения: приказ держать полк в готовности; лишь послезавтра в Коропту перебросят подразделения из полка отдаленного гарнизона Ладка; надо учитывать возможность новых беспорядков; все окрестные крестьяне намереваются поглядеть на чудо; необходимо просить местного священника успокоить людей; евреи поголовно все должны сидеть по домам«коль скоро таковые еще существуют», буквально так сказал генерал, и полковнику Тарабасу послышались в этом замечании насмешка и укор. У меня все! заключил генерал, но тотчас поспешно добавил:Подождите!
Тарабас ждал.
Повторите! Коротко! приказал Лакубайт.
Тарабас оцепенел от ужаса и злости. Но покорно повторил.
Разговор окончен! сказал Лакубайт.
Подавленный, бессильный и разъяренный, уничтоженный слабым, далеким голосом хилого старика, который был не солдатом, а «всего-навсего адвокатом», грозный Тарабас покинул почту. Прощальное приветствие почтового служащего, который ждал у входа, чуть ли не удивило его. С виду крепкий, а на самом деле слабый и без прежней гордыни грозный Тарабас шел среди развалин городишка Коропты. По обеим сторонам улицы еще дымилось и тлело пожарище. И Тарабас, невзирая на свою действительно мускулистую, вполне крепкую фигуру, выглядел всего лишь как огромное привидение среди руин, пепла и всевозможных вещей, вперемешку стоящих возле домов, бестолково спасенных, брошенных. Не глядя на солдат и офицеров, он вернулся на постоялый двор. Вошел в трактирный зал и с удивлением замер на пороге. За стойкой, как ни в чем не бывало, кланялся еврей Кристианполлер. А конюх Федя, как ни в чем не бывало, мыл стаканы и стопки.
При виде еврея, целого-невредимого и беспечно занятого своей обычной работой, будто он вдруг вновь вышел из облака, которое до сих пор делало его незримым и защищало, у полковника Тарабаса тоже забрезжило подозрение, что иные евреи умеют колдовать и что этот вот трактирщик вправду в ответе за осквернение образа Богоматери. Огромная стена, неодолимая стена из гладкого льда и отшлифованной ненависти, из недоверия и чуждости, которая поныне, как и тысячи лет назад, разделяет христиан и евреев, будто воздвигнутая самим Господом, поднялась перед глазами Тарабаса. Вполне зримый за этим гладким, прозрачным льдом стоял сейчас Кристианполлер, уже не безобидный торговец и трактирщик, уже не просто ничтожный, но неопасный представитель презираемого слоя, а чуждая, непонятная и таинственная личность, вооруженная адскими средствами для борьбы против людей, святых, небес и Бога. И из невообразимых глубин тарабасовской души, как вчера из наивно богобоязненных душ крестьян и солдат, тоже поднялась слепая и жаркая ненависть к невредимому, словно бы вечно невредимым выходящему из всех опасностей еврею, который на сей раз случайно носил имя Натан Кристианполлер. В другой раз его будут звать иначе. В третийопять же по-новому. Наверху, в комнате Тарабаса, лежал добрый верный Концев, мертвый навсегда, на веки вечные, погибший за этого неуязвимого, окаянного Кристианполлера. Сотни тысяч евреев не пожалел бы Тарабас за сапог покойного фельдфебеля Концева! На почтительное приветствие Кристианполлера Тарабас не ответил. Сел. Не заказал ни чая, ни шнапса. Знал, что трактирщик и без того скоро придет с напитками.
И Кристианполлер пришел. Пришел со стаканом горячего, исходящего паром, золотистого чая. Он знал, что сейчас Тарабас не в настроении пить спиртное. Чай успокаивает. Чай проясняет помыслы смятенных, а разумным ясность не опасна. Он заварил чай в аду, мелькнуло в голове у Тарабаса. Откуда он знает, чего мне хочется? Когда вошел, я решил попросить чаю. И поскольку Кристианполлер угадал желание Тарабаса, полковник почувствовал себя польщенным, вопреки собственному недоверию. Не смог противостоять определенному восхищению перед евреем. Вдобавок ему было любопытно узнать, каким образом Кристианполлер сумел спрятаться и появиться вновь, как всегда, свежим и бодрым. И он начал допрос: