Всякий раз, когда он так разговаривал сам с собой и воспоминания проносились в голове, убегали прочь, тогда как ему хотелось их удержать, он чувствовал поочередно то холод, то жар. Его лихорадило. На него вообще часто нападала лихорадка, трясла его. Она начала подтачивать его сильное тело. Поселилась на лице. Изнурила бородатые щеки, сделала их впалыми. Порой у него опухали ноги. И он поневоле прихрамывал. Иногда ночами, когда находил приют, где мог раздеться, он лишь с трудом стаскивал сапоги. Бродяги, глядевшие на него, со знанием дела рассматривали опухшие ноги и прописывали всякие рецепты: ванночки из сухих сенных цветов, настойку подорожника, мочегонные травы, козлобородник, таволожник и горечавку. Советовали также водяной трилистник, кропило и цикорий. Его недуги стали поводом многих ночных дискуссий. Всегда находились бродяги, которые в ходе своей переменчивой жизни страдали точно такими же хворями. Но как только Тарабас засыпал, они толкали друг друга локтем и знаками давали понять, что его жизнь уже немного стоит. Осеняли спящего крестным знамением и сами удовлетворенно засыпали. Ведь и сыновья беды любили жизнь и отчаянно цеплялись за эту землю, которую так хорошо знали, за ее красоту и жестокость; и они радовались своему здоровью, когда видели собрата, ковыляющего навстречу смерти. Сам Тарабас больше сокрушался о своих худых сапогах, чем об опухших ногах. Пусть рвется одежда, сапоги должны быть целы! Онирабочий инструмент бродяги. Впереди-то, поди, еще долгие дороги, Тарабас!
Иногда он волей-неволей останавливался посреди проселка. Садился. Сердце билось как безумное. Руки дрожали. Перед глазами возникала серая мгла, не позволявшая различить даже близкие предметы. Отдельные деревья на другой стороне дороги сливались в плотную, сплошную, бесконечную вереницу стволов и крон, в неясную, хотя и непроницаемую стену из деревьев. Она закрывала небо. Кругом привольный ландшафт, а кажется, будто сидишь в душной каморке. Тяжелый груз давил на грудь и плечи. Тарабас кашлял и отплевывался. Мало-помалу мгла перед глазами рассеивалась. Деревья по ту сторону дороги опять отчетливо отступали одно от другого. Мир опять обретал привычный облик. Тарабас мог продолжать путь.
До столицы оставалось еще два часа ходу. Крестьянин, направлявшийся с молоком в город, остановил повозку, жестом подозвал его, предложил подвезти.
Молока у меня тут, слава Богу, достаточно, сказал по дороге крестьянин. Пей, коли хочешь!
Последний раз Тарабас пил молоко в детстве. И когда сейчас, окруженный тарахтящими, полными флягами, в которых громко и сыто булькало молоко, поднес к губам белоснежную бутылку, его охватило огромное умиление. Казалось, он вдруг осознал благостыню, да, чудо молока, белой, цельной, невиннейшей жидкости на свете. Совершенно естественное дело, этакое молоко! Ни один человек не думает о том, что это чудо. Оно рождается в матерях; горячая, алая кровь оборачивается в них прохладным белым молоком, первой пищей людей и животных, белым, текучим приветом земли ее новорожденным детям.
Знаешь, сказал Тарабас молочнику, ты везешь в своей телеге сущее чудо!
Да-да, кивнул крестьянин, молоко у меня превосходное. Во всех Курках, в нашей деревне, такого не сыщешь! У меня пять коров, их кличут Терепа, Ляля, Корова, Душа и Луна. ЛучшаяДуша. Замечательное животное! Видел бы ты ее! Сразу бы полюбил. Она дает самолучшее молоко! На лбу у нее коричневая звездочка. Остальные сплошь белые. Но ей и коричневая звездочка не нужна, я ее и так узнаю. По взгляду, понимаешь, по хвосту, миленькому хвосту, по голосу. Она ведь как человек. Точь-в-точь как человек. Нам вместе хорошо живется!
Они въехали в город, и Тарабас слез с телеги. Пошел на почту. На главный почтамт, новое красивое здание. Купил у барышни, которая держала возле величественного подъезда канцелярский магазинчик, писчую бумагу, конверт и ручку. И, войдя в большой зал почтамта, написал у стойки генералу Лакубайту.
«Ваше превосходительство, писал он, господин генерал! Сегодня тот день, когда я должен подать о себе весточку. И со всем почтением делаю это. Кроме того, позвольте изложить Вашему превосходительству две просьбы. Первая: если возможно, пусть мне выплачивают пенсион в золотых или серебряных монетах. Вторая: я бы хотел забирать эти деньги в такой час, когда никто меня не увидит. С Вашего позволения, буду ждать ответа здесь, до востребования.
С величайшей благодарностью и почтением преданный Вам,
Николай Тарабас, полковник.
До востребования».
Он отослал письмо. Потом, прихрамывая, отправился в безупречный, устроенный по западным образцам приют для бездомных, где вместе с многими другими был дезинсектицирован, выкупан, вычищен и обеспечен супом. Ему выдали жестяной номерок и жесткий, прошедший химическую обработку соломенный тюфяк.
На нем он и проспал до следующего утра.
В окошке «до востребования» лежало письмо для Николая Тарабаса, написанное рукой Лакубайта. «Дорогой полковник Тарабас! писал генерал. Коль скоро Вы сегодня или завтра около двенадцати часов дня придете в здание почтамта, с Вами заговорит молодой человек и вручит Вам пенсион. Огласки Вы можете не опасаться. Для нашей новой армии, для Вашего отца, для мира Вы умерли и забыты. Лакубайт, генерал».
В двенадцать дня, когда большинство окошек закрывалось, служащие уходили и большой зад пустел, с Тарабасом заговорил некий молодой человек.
Господин полковник! сказал молодой человек. Подпишите квитанцию.
Тарабас получил восемьдесят золотых пятифранковых монет.
Вы уж извините! сказал молодой человек. Мы не сумели получить все в золотых монетах. Но впредь постараемся. Ровно через месяц встретимся здесь в тот же час.
Тарабас вышел из подъезда, на миг приостановилсяи тотчас снова обернулся к величественному порталу. На большой площади перед почтамтом ожидали несколько экипажей, верховые лошади, привязанные к фонарным столбам, и несколько автомобилей. Был один из первых теплых дней этой весны. Полуденное солнце ласково озаряло просторную, каменную площадь без единого клочка тени. Лошади целиком погрузили головы в подвешенные торбы с овсом, ели с отменным аппетитом и, кажется, чувствовали себя на солнце превосходно. Как вдруг одна из них, запряженная в легкую одноколку, вытащила голову из торбы и радостно заржала. Красивое животное. Шкура серебристо-серая в больших правильных коричневых пятнах. Тарабас тотчас узнал коня, по холке, по призывному ржанию, по коричневым пятнам.
Опять вошел в зал, сел на лавку и стал ждать.
Когда обеденный перерыв закончился, окошки открылись и зал снова начал наполняться людьми, появился и отец Тарабаса. Он совсем одряхлел. Шел, опираясь на две трости. Но и эти трости выдавали человека богатого. Эбеновые, с серебряными набалдашниками. Пышные усы старика двумя длинными, роскошными, серебристыми валиками окаймляли верхнюю губу, а концы их касались высокого белоснежного воротничка. Старый Тарабас проковылял через большой зал. Простой народ расступался перед ним. По каменным плитам пола шаркали его ноги и глухо, чуть ли не потусторонне постукивали трости, снизу вставленные в тяжелые резиновые наконечники. Когда старик подошел к окошку, почтовый служащий высунулся наружу.
A-а, ваша милость! сказал он.
Молодой Тарабас встал с лавки и приблизился к окошку. Увидел, как его отец подвесил одну из тростей на стойку, достал бумажник, вытащил несколько купонов и передал служащему. После чего удалился И прошел почти вплотную рядом с сыном. Но смотрел в пол и, не оглядываясь, ушел прочь.
Николай последовал за ним. От подъезда он увидел, как кто-то сочувственно помог отцу подняться в экипаж. Теперь трости стояли рядом с ним, на козлах. Он взял в руки вожжи. Лошадь взяла с места. И старый Тарабас укатил домой.
Домой.
XXV
Однажды, уже в конце мая, Тарабас решил, что настало время пойти домой, повидать отца, мать и сестру. В своих странствиях он часто бывал неподалеку от родной деревни, но обходил ее стороной. Еще недостаточно подготовился, ведь чтобы повидать родину, нужно подготовиться. Тарабас был отторгнут от всего мира. Но пока опасался навестить родину. Отца он не любил. Никогда не любил. Не помнил, чтобы отец хоть раз поцеловал его или ударил. Ведь старый Тарабас гневался редко, но и в добром настроении бывал не чаще. Будто король-чужак распоряжался он в своем доме, вертел женой и детьми. Незатейливому, простому, железному распорядку подчинялись его дни, его вечера, его трапезы, его поведение и поведение жены и детей. Казалось, он даже молодым никогда не был. Казалось, появился на свет со своим готовым распорядком, законченным планом на каждый час и на всю жизнь, создан и рожден по особым законам, вырос и повзрослел в соответствии с конкретными, противоестественными предписаниями. По всей вероятности, он никогда не ведал страстных увлечений и уж точно не знал нужды. Его отец умер рано«несчастный случай», как всегда говорили, но что за несчастный случай, никто знать не знал. В детстве юный Тарабас придумал, что дед погиб на охоте, в схватке с волками или медведями. Бабушка еще несколько лет прожила в доме сына, в той комнате, где после ее смерти поселилась Тарабасова младшая сестра. Сестраей было тогда десять летбоялась возвращения покойной бабушки. Пока была жива, она, словно величавый призрак, расхаживала по дому, крупная, сильная, в большом крахмальном белоснежном чепце, облачив могучие телеса в парадный черный шелк, жесткий, будто каменный, перебирая в белых пухлых и мягких руках лиловые четки. Без видимой причины, вероятно, просто чтобы показать, что ее безгласное величество покамест живет и здравствует, она каждый день спускалась по лестнице на кухню, безмолвным кивком отвечала на поклоны и книксены прислуги и кухарки, шествовала через двор к конюшне, бросала на конюха ледяной взгляд больших, карих, выпуклых и неизменно влажных глаз, после чего поворачивала обратно. Во время трапез она восседала во главе стола. Отец, мать и дети подходили к ней, целовали мягкую, вялую, как тесто, рукулишь после этого подавали суп. В присутствии бабушки не говорили ни слова. Слышалось только, как прихлебывают суп да легонько позвякивают ложками. После супа, когда подавали мясо, старуха выходила из-за стола. Шла спать. Неизвестно, впрочем, вправду ли спала. Вечером она появлялась вновь, чтобы спустя четверть часа исчезнуть. Хотя она не произносила ни слова, не вмешивалась в дела дома и усадьбы и вообще показывалась редко, ее безмолвное присутствие невыносимо тяготило всехпожалуй, за исключением сына. Работники ненавидели ее, называли «черной королевой». Ее вечно влажные глаза злобно поблескивали, а молчаливый гонор будил в людях столь же молчаливую, мстительную ненависть. Всяк бы с радостью так или иначе прикончил старуху. Дети, Николай и его сестра, ненавидели безмолвную, словно окутанную звукопоглощающими тканями, недобрую величавость бабушки. Когда она вдруг умерла, так же беззвучно, как и жила, все в доме облегченно вздохнулино ненадолго. Отец Тарабаса принял наследство своей материее смертельное, ледяное величие. Отныне во главе стола восседал он. Отныне перед началом трапезы дети целовали руку ему. От своей матери он отличался только тем, что после супа оставался за столом, с вялым аппетитом съедал мясо и десерт и лишь потом укладывался спать. Если раньше, при жизни матери, он иной раз, разумеется в ее отсутствие, ронял словечко, порой даже шутил, то теперь, после смерти старухи, от него, казалось, разило всей ее гнетущей мрачностью. И его тоже, как и мать, называли «черным королем».
Жена повиновалась ему беспрекословно. Часто плакала. Со слезами целиком растрачивая ничтожный запас сил, каким ее снабдила природа. Была она худая и бледная. С острым личиком, срезанным подбородком, воспаленными глазами, в неизменном синем фартуке, закрывающем платье, она походила на служанку, этакую привилегированную кухарку или экономку. И большую часть дня проводила на кухне. Загрубелые, сухие руки, которыми она порою робко, почти опасливо, будто делая что-то запретное, гладила детишек по голове, пахли луком. Стоило ей потянуться рукой к детям, как из глаз неудержимо катились слезы; казалось, она оплакивает нежность, которую им дарит. Тарабас с сестрой стали избегать матери. Каждое приближение к ней было неминуемо связано с луком и слезами. Они боялись.
И все же то была родина. Сильнее мрачного величия отца и плаксивого бессилия матери были серебряные чары берез, темная тайна елового леса, сладковатый запах печеной картошки осенью, ликующие трели жаворонков в поднебесье, однообразный напев ветра, радостные, светлые вереницы облаков в апреле, страшные сказки служанок зимними вечерами в гостиной, треск горящих в печи дров, смолистый, густой их аромат и призрачный свет, который снег за окнами бросал в еще не освещенные комнаты. Все это родина. Недосягаемо чуждому отцу и бедной, ничтожной матери доставалась толика этих сильных чувств, Тарабас наделял их частицей нежности, какую испытывал к родной природе. Воспоминания о силе и прелести родной земли окутывали всю чуждость родителей примирительным покровом.
Ах, он боялся вновь увидеть родину! Был покуда слишком слаб. Можно расстаться с властью, с войной, с мундиром, с воспоминаниями о Марии, с усладами, что в лоне женщин ожидают таких мужчин, как Тарабас, но невозможно расстаться с родными серебряными березами. Неужели старик, которого Тарабас видел с двумя тростями, близок к смерти?.. Жива ли мать?.. Не понимал он, что вовсе не вид ковыляющего отца разбудил ностальгию, а внезапное ржание лошади, серебристой, в коричневых пятнах. Оно-то и было зовом родины.
Наутропод тихий, унылый дождик, добрый, смирный весенний дождикТарабас отправился в Корилу. Около десяти утра он добрался до березовой аллеи, ведущей к отчему дому. Н-да, ухабы на этой дороге были все те же и, как много лет назад, все так же засыпаны гравием. Тарабас узнавал каждую березу. Будь у берез имена, он мог бы окликнуть каждую. По обеим сторонам аллеи тянулись луга. Тоже принадлежащие владельцу Корилы. С незапамятных времен эти луга оставались лугами, в доказательство, что владелец достаточно богат и ему не требуется еще больше плодородной пахотной земли. Конечно, несущие пожар сапоги войны протопали и по этой земле, но родовая земля Тарабасов с неутомимой бодростью производила новые всходы, новые овощи, новые травы, она обладала буйным, легкомысленным плодородием, выжила в войну, была сильнее смерти. И Николай Тарабас, последний отпрыск этой земли, которому она более не принадлежала, гордился ею, победительницей. Ему требовалась особая осторожность. Он знал, что собаки на задворках примутся лаять, едва только пришелец минует шестую березу считая от крыльца. И старался ступать потише. Не мог он теперь идти окаймленной ивами кружной дорогой меж болот, чтобы добраться до двора и вскарабкаться по заросшей виноградом стене! Он тихонько прошаркал по шести низким ступенькам к ржаво-коричневой двери просторного выбеленного дома. Постучал в нее подвешенным на ржавой проволоке молоточком, несмело, как подобает попрошайке. И стал ждать.
Ждал долго. Наконец дверь открыли. На пороге стоял молодой слуга, Тарабас никогда его не видел. И слуга тотчас сказал:
Господин Тарабас не терпит попрошаек!
Я ищу работу! ответил Тарабас. И очень голоден!
Парень впустил его. Через темную переднююслева была дверь в комнату Марии, справа высилась лестницавывел во двор и угомонил собак. Позволил Тарабасу присесть на поленницу и обещал вскоре вернуться.
Однако же не вернулся. Вместо него пришел старик с белыми бакенбардами.
Кабла! Туркас! крикнул он собакам. Они бросились ему навстречу.
Это был старый Андрей. Тарабас сразу его узнал. Андрей очень изменился. Шел, как бы осторожно принюхиваясь, наклонив голову вперед, шаркающей походкой. Сперва он, кажется, вообще не заметил Тарабаса. Потом подошел ближе, вместе с собаками, по-прежнему вытягивая голову вперед, словно ища чего-то. И наконец он увидал Тарабаса на поленнице.
Сиди тихо! сказал старик Андрей. Не то придет хозяин. Я сейчас вернусь.
Он ушаркал прочь и через несколько минут вернулся с дымящимся глиняным горшком и деревянной ложкой.
Ешь, ешь, милок, сказал он. Не бойся! Хозяин спит. Каждый день спит полчасика. И пока что время у тебя есть. А когда он проснется, то может выйти во двор. Раньше он был другим!
Тарабас принялся за еду. Закончив, выскреб деревянной ложкой дно и стенки глиняного горшка.
Тише, тише, сказал Андрей, вдруг старик услышит Я, продолжал он, за все здесь в ответе. Сорок с лишним лет живу в этом доме. Знавал и старуху, мать нынешнего хозяина, и его сына. Видел, как родились детишки. Видел, как померла старая хозяйка.
А куда подевался сын? спросил Тарабас.
Сперва из-за одной провинности уехал в Америку. Потом ушел на войну. И все время его здесь ждали. А он пропал. Не так давно, минувшей осенью, почтальон принес большой желтый, запечатанный сургучом пакет. Дело было аккурат в полдень. Я тогда еще прислуживал за столом. Теперь прислуживает молодой Юрий, который отворил тебе. И вот хозяин берет пакет, отдает почтальону подписанную квитанцию и посылает меня в контору, за очками. Потом читает письмо. А после снимает очки и говорит жене: «Надежды больше нет. Так пишет сам генерал Лакубайт! Вот, читай!» И протягивает ей письмо. Она встает, бросает нож и вилку на стол, хотя я нахожусь в комнате, и кричит: «Надежды нет! Ты мне это говоришь! Смеешь говорить мне такое! Чудовище!» Так она кричит и выбегает вон из комнаты. А ведь ее всегда видели только с заплаканными глазами и никогда словечка от нее не слыхали. И вдруг она поднимает крик. Выбегает из комнаты. Падает на пороге. И целых шесть недель хворает. Когда она снова может встать с постели, заболевает хозяин, который ничего не говорил, но в душе наверняка огорчался. Несколько недель мы возили его в инвалидном кресле, а теперь он ходит с двумя тростями.
А ты сам что ты скажешь по этому поводу? спросил Тарабас.
Сам я я не позволяю себе никаких разговоров. Такова воля Господа! Хозяин, говорят, все свое состояние отписал церкви. Нотариус приезжал сюда, и священник тоже. Что тут скажешь? Такое огромное состояниецеркви! Господа теперь всего-навсего квартиранты в собственном доме. Каждый месяц хозяин ездит в город. Юрий, который однажды его сопровождал, сказывает, что на почте он платит за жилье. Однако вожжи он пока что держит крепко. Когда сидит на козлах, выглядит как здоровый!
Не знаешь, где тут уборная, папаша? спросил Николай.
Старик указал в переднюю.
У Тарабаса возник безумный план, которому он не мог противостоять. И решил немедля привести его в исполнение. Быстро поднялся по лестнице наверх, шагая через четыре ступеньки. Распахнул дверь в свою комнату. Ставни закрыты, бурый прохладный сумрак царил в комнате. Здесь все осталось без перемен. Справа по-прежнему стоял шкаф, слевакровать. Постельное белье сняли, на кровати лежал только полосатый красно-белый матрас. Не кровать, а скелет кровати, беспощадно ободранный скелет. Старое зеленое пальтецо, которое Тарабас носил мальчишкой, висело на гвозде у двери. Возле изножия кровати стояли шнурованные башмаки.
Тарабас взял их, засунул в карманы, один в левый, другой в правый. Закрыл дверь, прислушался и, как раньше, на руках соскользнул по перилам вниз. Открыл дверь в столовую. Отец спал в кресле у окна.
Тарабас остановился на пороге. Если кто увидит его, он скажет, что заплутал. Некоторое время стоял так и холодно наблюдал, как отец раздувает щеки, как поднимаются и опадают его усы. На подлокотниках кресла неподвижно лежали отцовы руки, исхудавшие руки, на тыльной стороне которых проступали толстые жилы, набухшие и одновременно застывшие могучие потоки под тонкой кожей. Когда-то Тарабас целовал эти руки. В ту пору они еще были загорелыми и мускулистыми, пахли табаком, конюшней, землей и ветром, были не просто руками, но и чем-то вроде регалий отцовско-королевской власти, совершенно особыми руками, какие могли быть только у отца, у его отца. Окно столовой было распахнуто. Снаружи веяло сладким майским дождем и ароматом поздних цветов каштана. Губы отца, невидимые под густыми усами, открывались и закрывались при каждом вздохе, издавали странные, забавные, гротескные звуки, которые словно глумились над достоинством сна и спящего и препятствовали благоговению, какого желал себе сын. Он мечтал испытать холодное почтение к отцу, даже страх, как бывало раньше. Но скорее лишь сочувствовал легкой смехотворности спящего, так бессильно и беспомощно отданного произволу своих слабых, жаждущих воздуха, посвистывающих органов, спящего, который выглядел отнюдь не могущественным королем, а скорее комической жертвой сна и болезни. И все же на миг сыну показалось, что он обязан поцеловать немощную руку отца. Н-да, на миг ему показалось, что он лишь затем сюда и пришел. Это чувство было настолько властным, что он совершенно забыл об опасности, которая грозила ему, если кто-нибудь случайно отворит дверь. Он тихонько приблизился к креслу, осторожно преклонил колени и выдохнул на тыльную сторону отцовской руки поцелуй. И тотчас отошел. Тремя длинными, беззвучными шагами добрался до двери. Бережно нажал на ручку. Вышел в переднюю. Потом во двор и снова сел подле Андрея.