Казалось, генерал Лакубайт, не в пример всем прочим генералам на свете, оценивает отнюдь не воинские качества людей, на которых смотрит. Они-то издавна привыкли к оценке своих воинских добродетелей. Знали войну, плен, бои и ранения, саму смерть: что им за дело до генерала? Однако этот крохотный Лакубайт, неожиданно остановившись, словно бы изучал нутро, душу. И, как бы стараясь спрятать ее от него, весь личный состав вооружился броней военной выправки и дисциплины, замер, как в первые годы службы, и все равно не мог отделаться от мучительного ощущения, что все напрасно. Большинство верили в дьявола. И, как и полковнику Тарабасу, им мерещились в глазенках Лакубайта адские огоньки.
Лакубайт закончил инспекцию очень быстро. Прошел с полковником Тарабасом в канцелярию, приказал отослать писарей, сел, полистал бумаги, ловкими тощими ручонками разложил на отдельные стопки, порой с улыбкой, бережно разгладил одну из стопок, потом другую, посмотрел на Тарабаса, который сидел напротив, и сказал:
Полковник Тарабас, в этом деле вы не разбираетесь!
Значит, все-таки нашлось дело, в котором могущественный Тарабас не разбирался, а ведь, как известно, с тех пор как Тарабас отправился на войну, таких дел не бывало.
Да, повторил генерал Лакубайт своим тоненьким голосом, в этом деле вы, полковник Тарабас, не разбираетесь.
Так точно, сказал могущественный Тарабас, так точно, в этом деле я не разбираюсь. Двое капитанов, которых я полагал специалистами и которые на войне служили в финчасти, а равно и писари, которых я затребовал, тоже в этом не разбираются. Они докладывают мне, но я их докладов не понимаю, что верно, то верно! Боюсь, они только еще больше запутывают все эти дела.
Совершенно справедливо, сказал генерал Лакубайт. Я пришлю вам, полковник Тарабас, адъютанта. Молодого человека. Не смотрите на него пренебрежительно! Он не воевал. По слабости здоровья. Болезненный! Н-да, не солдатская натура, к каким, слава Богу, относитесь вы, полковник! По правде говоря, он был моим помощником, десять лет кряду, в мирное время. А надо вам знатьи надеюсь, вас это не удивит, я был адвокатом. В войну же аудитором, не воином. Вы, наверно, заметили. Вообще-то, полковник Тарабас, я был адвокатом вашего батюшки. И всего неделю назад разговаривал с ним, с вашим старым батюшкой. Привета он вам не передавал
Генерал Лакубайт сделал паузу. Его назидательные, монотонные слова как бы еще висели в воздухе, каждое по отдельности, жесткие, резкие и недвижные, они окружали полковника Тарабаса словно забор из тонких, отшлифованных планок. Слегка выпирало среди них только слово «батюшка». И полковнику Тарабасу вдруг почудилось, что он становится все меньше и меньше, прямо-таки меняется физически, вне всякого сомнения. И подобно тому как раньшеиз субординации и учтивостион тщетно стремился выглядеть незначительнее генерала, так теперь изо всех сил старался показать свою стать, сидеть молодцевато, прямо, ведь он не кто-нибудь, а могущественный Тарабас. Он пока что мог смотреть поверх лысой головы генерала Лакубайта в окно, что с удовлетворением принял к сведению. На улице была солнечная осень. У окна стоял золотой, полуоблетевший каштан. За ним, рукой подать, яркой голубизной сияло небо. Впервые с детства полковник Тарабас ощутил силу и энергию природы, да-да, он чуял осень за окном и желал себе снова быть мальчишкой. На секунду-другую он, могущественный Тарабас, погрузился в воспоминания детства, одновременно зная, что просто бежит от этой минуты, спасается в минувшее, а тем самым становится лишь все меньше и меньше и в конце концов сидит перед генералом Лакубайтом как мальчишка.
Я намеревался, соврал он, вскоре навестить родителей.
Но генерал Лакубайт будто и не слышал его слов.
Я знал вас, когда вы были еще мальчиком, сказал Лакубайт. Часто бывал у вашего батюшки. Вы тогда угодили в ту петербургскую аферу, помните? Это стоило нам больших усилий. И денег, больших денег. Затем вы уехали в Америку. Затем эта афера с хозяином бара, которого вы избили
С хозяином? сказал Тарабас.
Он давным-давно думать забыл об этом хозяине, и о Катерине тоже. Теперь же снова воочию увидел Катерину, громадную красную пасть хозяина, кузину Марию, тяжелый серебряный крест у нее меж грудей, большой стеклянный шар, а за ним лицо цыганки.
В Нью-Йорке, вдруг начал Тарабас, и казалось, заговорил кто-то другой, сидящий у него внутри, в Нью-Йорке, на ярмарке, цыганка предсказала мне, что я стану убийцей и святым И мне думается, первая часть этого предсказания
Полковник Тарабас, сказал маленький Лакубайт, поднеся тощую ручонку к лицу и растопырив пальцы, первая часть предсказания пока не сбылась. Хозяина нью-йоркского бара вы не убили. Правда, в живых его уже нет. Он пошел на войну и погиб. Под Ипром, если быть совсем точным. Эта история стоила больших усилий. Видите ли, юстицияпростите мне отклонение от темыне дала войне сбить себя с толку. Вас объявили в розыск. И не миновать бы вам нового разжалования, если б вы тогда убили этого славного малого. Кстати, молодой человек, которого я намерен к вам прислать, вел тогда ваше дело. Вы кое-чем ему обязаны! Батюшка ваш очень тогда негодовал.
Настала тишина. Монотонный голос Лакубайта витал в комнате, легким ветерком веял в лицо полковнику Тарабасу. Легким, упрямым ветерком, от которого не укрыться. Хорошо знакомым и одновременно неприятным. Он задувал из давно минувших, хорошо знакомых, неприятных лет.
Моя кузина Мария? спросил Тарабас.
Она замужем, ответил Лакубайт. За немецким офицером. Очевидно, полюбила его.
Я тоже ее любил, сказал Тарабас.
Вновь тишина. Лакубайт скрестил руки. Сплетенные пальцы образовали на столе костлявую решетку на фоне аккуратных стопок документов.
Полковник Тарабас, напротив, расслабил руки, они безвольно лежали у него на коленях. Ему казалось, он не может оторвать руки от колен, а ноги от пола. Мария влюбилась в чужого офицера. Предала могущественного Тарабаса! Какая несправедливость по отношению к нему, грозному Тарабасу, который до сих пор исключительно сам совершал несправедливость и насилие по отношению к другим. Большую, жестокую несправедливость причиняют бедному Тарабасу. Она слегка смягчает собственное насилие, в общем-то это добрая несправедливость. Расплата, расплата, о могущественный Тарабас!
Самое важное, начал генерал Лакубайт, самое важное вот что: вы должны очистить свой полк. Вышвырните примерно половину. Нам потребуются точные сведения о происхождении каждого из тех, кто останется. Полковник Тарабас, мы строим сейчас новую армию. Надежную армию. Людей посторонних, которых вы не можете сохранить, мы выдворим из страны, или посадим, или передадим тем либо иным консульствам. Короче, мы от них избавимся, любыми способами. Собственно, не имеет значения, какими именно. Сохраните музыкантов! Музыка очень важна. Сохраните, по возможности, людей, умеющих читать и писать. Но денежное содержание выплатите всем! В том числе и тем, кого отошлете. Чтобы вам было легче их разоружить, распорядитесь завтра и послезавтра выдавать пиво. Можете им сказать, это подарок генерала. Ну что ж, у меня все! заключил Лакубайт и встал.
В молчании, как и прибыли, они поехали на вокзал. Настал вечер. Вокзал находился на западной окраине Коропты. По прямой как стрела дороге они катили навстречу закатному солнцу, которое сквозь тучи дыма маневрирующих паровозов показало над желтым фронтоном вокзала свое печально-румяное лицо. Оно отражалось в огромном черном лакированном козырьке высокой генеральской фуражки. Элегантный лейтенант на заднем сиденье молча и оцепенело смотрел на это отражение.
Всего доброго! сказал генерал Лакубайт, прежде чем подняться в вагон. Странно теплой была его костлявая ручонка, беспомощная пичужка в мощном кулаке мощного Тарабаса. И не забудьте про пиво, и про шнапс тоже, если надо, добавил Лакубайт в открытое окно.
Поезд тронулся, могущественный Тарабас остался в одиночестве; ему казалось, никогда в жизни он не был так одинок.
XIII
Вот почему вечером этого злополучного дня он пил куда больше обычного. Пил так много, что еврей Кристианполлер начал подумывать, как бы украдкой разбавить ему водку водой. Жизнь более не радовала трактирщика Кристианполлера, хотя он уже знал, что вчера под вечер доставлены два ящика с денежным содержанием для рядовых и жалованьем для офицеров. Двое унтер-офицеров и шестеро солдат, все с карабинами на изготовку, сопровождали автомобиль. Он до сих пор стоял во дворе Кристианполлера. Ящики лежали в кладовке. У входа взад-вперед расхаживал часовой. Он-то и мешал еврею разбавить водку. Над дверью в кладовку тихонько раскачивался на ночном ветру фонарь, распространявший по двору мутный желтоватый свет. В зале слышались только мерные, чеканные шаги часового, хотя все офицеры, как обычно, сидели за столом. Но они не разговаривали, а шептались. Потому что посередине, словно на островке молчания и как бы окруженный стеной сверкающего безмолвного льда, сидел грозный полковник Тарабас, один за своим столом. Он пил.
Весь мир покинул Тарабаса. Забыл его и выбросил за ненадобностью. Война кончилась. Война и та покинула Тарабаса. Никакие опасности не поджидали его. Тарабас чувствовал, что мирное время предало его. Историю с полком он не понимал. Кузина Мария его предала. Отец с матерью не прислали привета. Предали его. Забыт, покинут, выброшен и предан был полковник Тарабас.
Полк, сформированный им, никуда не годился. Он и сам это знал. Завтра половину людей придется отослать отсюда, разоружить и отослать. Он встал, уже чуть пошатываясь. Вышел во двор навестить своих соратников.
Подозвал Концева, ветерана-фельдфебеля. Три с лишним года Концев служил господину Тарабасу.
Любезный мой! сказал Тарабас и повторил, уже слегка заплетающимся языком:Любезный мой!
Могучая фигура фельдфебеля Концева под звездным куполом ясной ночи, тускло освещенная желтоватым фонарем, неподвижно застыла перед полковником.
Идем со мной! сказал Тарабас.
И великан Концев немедля подчинился. Заметив, что Тарабас пошатывается, он пригнулся, предлагая полковнику в качестве опоры свое плечо. Тарабас обхватил плечо Концева. Попытался приблизить большое бородатое лицо фельдфебеля к своему собственному, с удовольствием почуял запах концевских усов, его табачно-сивушное дыхание, о, весь этот знакомый запах солдата-фронтовика, влажные испарения суконного мундира, землистый дух тяжелых, неуклюжих рук, сладковатый запах юфти от сапожных голенищ и портупеи. Эти запахи могли растрогать полковника Тарабаса до слез. И две горячие капли уже ненароком скатились из глаз. Говорить Тарабас не мог. Обхватив рукой пригнувшегося, как бы укороченного великана Концева, он уковылял в дальний, самый темный угол двора.
Концев, начал Тарабас, и говорил он так с фельдфебелем впервые, дорогой мой, старина Концев, наш полк никуда не годится, так нынче сказал мне генерал, но мы-то двое и без того это знали, верно, Концев? Ах, Концев, дорогой, завтра надо их отсюда отослать, скверную половину, придется завтра их напоить.
Так точно, господин полковник, сказал фельдфебель Концев, мы их напоим и сплавим куда подальше. А винтовки отберем. И боеприпасы тоже, сказал Концев немного погодя, в качестве особого утешения. Он был на добрых десять лет старше и на пять сантиметров выше полковника Тарабаса, а потому держался совершенно по-отечески.
Ты еще помнишь войну? помолчав, спросил полковник. Прекрасное было время. Тогда нужды не было формировать полки. Просто стреляли, просто подыхали. Никаких сложностей. Верно, Концев?
Да-да, кивнул великан Концев, война штука замечательная! Никогда, никогда больше нам не видать новой-то.
Здорово было, красотища! сказал Тарабас.
А то! согласился Концев.
Завтра выходить из казарм не будем, сказал Тарабас. Скажем всем, генерал дал свободный день на выпивку. В шесть утра люди начнут пить. А вечером мы под конвоем спровадим их из города.
У нас есть четыре грузовика, подтвердил Концев. Идемте обратно, господин полковник! И он, пригнувшись, став на добрых три сантиметра короче, нежели был от природы, проводил полковника Тарабаса обратно в трактир.
Дай я тебя обниму, сказал Тарабас у входа. Но Концев метнулся вперед, распахнул дверь и замер на пороге, дожидаясь, пока Тарабас войдет. Затем козырнул, одним огромным шагом покинул зал, и еще некоторое время было слышно, как его сапожищи топочут по ночной земле двора.
Тарабас снова сел за стол да там и остался, меж тем как перед ним, точно блестящие солдатики, выстраивались стопки шнапса. Офицеры один за другим ушли, каждый безмолвно козырял полковнику. Тарабас остался за столом в одиночестве. За стойкой сидел трактирщик Кристианполлер.
Вставать полковник Тарабас явно не собирался. Стенные часы над стойкой отбивали час за часом. В промежутках слышались только их громкое железное тиканье да мерные, чеканные шаги часового во дворе. Всякий раз, когда Тарабас подносил ко рту стопку, Кристианполлер испуганно вскидывался, готовый наполнить новую. Еще более зловещей, чем безостановочно пьющий Тарабас, казалась трактирщику полнейшая тишина этой ночи, он даже радовался, когда полковник пил. Временами оба поглядывали в окно, на узкий прямоугольник темно-синего звездного неба. Потом их взгляды встречались. И чем чаще встречались взгляды, тем больше оба они вроде как сближались. Да-да, жид! говорили глаза полковника Тарабаса. И: да-да, бедный ты герой! говорил единственный здоровый глаз еврея Кристианполлера.
XIV
Настало утро. Погожее утро. С кротким безразличием поднималось оно из нежной дымки. Кристианполлер проснулся первым. Он заснул за стойкой, уж и не помнил, в котором часу. Кроме него, в зале находился полковник Тарабас. Он спал. Оглушительно храпел, уткнувшись головой в скрещенные на столе руки, перед беспорядочной, сверкающей толпой пустых стопок. Широкая, слегка согнутая спина полковника поднималась и опускалась с каждым тяжелым вздохом. Сперва Кристианполлер, глядя на спящего Тарабаса, прикидывал, не рискнуть ли самому разбудить его. Часы над стойкой показывали уже половину девятого. Кристианполлер вспомнил усталый, кроткий, человеческий взгляд, светившийся вчера поздней ночью в хмельных глазах полковника Тарабаса, решительно подошел к столу и несмело тронул пальцем плечо грозного начальника. Тарабас тотчас вскочил, веселый, даже чересчур. Спал он недолго, в неловкой позе и очень крепко. Чувствовал себя сильным, бодрым. Потребовал чаю. Кликнул денщика, вытянул ноги, велел ему, пока пил чай, надраить сапоги, откусил кусок толстенного бутерброда, одновременно потребовал зеркало, которое еврей Кристианполлер снял со стены, притащил к столу и поднес Тарабасу.
Бриться! приказал Тарабас.
Денщик сбегал за мылом и бритвой, Тарабас откинул голову, оперся красным затылком на жесткую спинку стула. Пока его брили, он насвистывал бодрую, причудливую мелодию и в такт хлопал ладонью по крепкой ляжке. Утро наливалось золотом и светом.
Открой окно! приказал Тарабас.
В распахнутое окно хлынула ранняя, но уже насыщенная синева осеннего неба. Слышалось бойкое чириканье воробьев, как в теплый предвесенний денек. Казалось, в этом году зима вообще не придет.
Только во дворе, заметив отсутствие фельдфебеля Концева и еще пяти своих ветеранов, Тарабас вспомнил, что нынче предстоят особенные события. Он вышел со двора. И заметил необычное оживление на единственной длиннущей короптинской улице. Евреи-торговцы выложили на стулья, столы и ящики перед своими лавчонками всевозможные товарыстеклянные бусы, поддельные кораллы, темно-синюю, золотую и серебряную подарочную бумагу, длинные ярко-красные палочки карамели, цветастые ситцевые фартуки, блестящие серпы, большие карманные ножи с розовыми крашеными рукоятками, турецкие головные платки для женщин. Маленькие крестьянские повозки мирно катили друг за другом, словно нанизанные на нитку, тут и там ржали лошади, а безвольно лежащие в повозках, связанные за задние ноги свиньи радостно и одновременно жалобно хрюкали, обращаясь к небу.
Что это? спросил Тарабас.
Пятница. Свиной рынок! ответил денщик.
Коня! приказал Тарабас.
Он чувствовал себя уже не так вольготно. Пятница ему не нравилась, свиной рынок тоже. Если сегодня, как обычно, пойти в казармы пешком, легко может случиться какая-нибудь неприятность. Ему очень хотелось мимоходом свалить рукой разложенные товары лавочников, смахнуть их с высокого деревянного тротуара на середину улицы, под колеса крестьянских повозок. Он уже чувствовал, как в душе назревает большой гнев. Пятница! Лучше проехать через эту пятницу верхом, ощутить этот день под копытами. Он вскочил в седло и пустил коня шагом меж крестьянскими повозками, то и дело изрыгая громогласные проклятия, если кто-нибудь не успевал посторониться, а иной раз лихо посылая плевок в затылок ничего не подозревающего крестьянина или щекоча перепуганное лицо другого кожаной петлей стека.
Подъехав к казармам, он сразу же увидел, что бравый Концев свое дело сделал. Бочонки с пивом и шнапсом, доставленные утром по железной дороге, двумя рядами стояли у стены казармы, под охраной пяти ветеранов. Рядовой состав отдыхал. Офицеры сидели в новом деревянном бараке, где после прибытия Тарабаса устроили столовую. Оттуда доносились разговоры и громовой хохот. Подошел Концев. Стал во фрунт, молча козырнул. Доложил без единого слова, но чрезвычайно красноречиво. Тарабас все понял, оставил его, пошел дальше. Рядовые и унтер-офицеры лежали и сидели на земле. Солнце приветливо и все теплее светило на голую землю двора. Все были веселые, довольные, ожидающие праздника.