Около одиннадцати утра началась раздача еды. В очереди гремели котелки, в большом кухонном котле дымилась густая горячая каша, шлепалась из огромного черпака повара в котелки. Полковник Тарабас стоял у полевой кухни. Один за другим мимо проходили солдаты. Он рассматривал их лица. Хотел понять, кто из этих мужчин чего-то стоит, а кого надо гнать в шею. Да, Тарабас хотел распознать людей по лицам. Напрасная затея! Вот генерал Лакубайт, тот умел! А полковнику Тарабасу все лица нынче казались тупыми, жестокими, лживыми, коварными. Не то что в войну. В войну сразу видно, кто чего стоит. Рыжих здесь нет. К сожалению, нет. Ведь это безошибочный знак. Любого рыжего полковник Тарабас выгнал бы сию же минуту.
Обедали нынче в большой спешке. Кто имел ложку, оставлял ее за голенищем. Подносил котелок к губам, заглатывал густую кашу, а потом обсасывал косточки и с размаху швырял их через забор казармылишь бы поскорее добраться до вожделенного пива. Всем распоряжался Концев. Сейчас, когда церковные часы пробили полдень и солнце довольно-таки припекало, словно по волшебству появилась разномастная посуда для питьястеклянные, деревянные, жестяные, глиняные кружки и кружечки, спешно принесенные солдатами чуть ли не охапками и бережно расставленные возле бочонков. Вскоре по знаку Концева открыли краны. Послышалось громкое клокотание, вскипела пена. И на сытых, но алчных лицах солдат, у которых в усах и бородах еще виднелись следы съеденной каши, а во рту пересохло от жажды, отразился пылкий, едва ли не священный восторг, делавший их похожими друг на друга: полк сплошь из братьев. Они толпами повалили к бочонкам.
Началась страшенная попойка. Кружек на всех не хватило, их передавали от одного к другому, с нетерпением ждали, когда они вернутся, четыре, шесть рук подставляли кружки под бесконечно щедрые краны. Пили пиво. Белая пена перехлестывала через край, впитывалась в почву, оставалась в углах рта и на усах, языки слизывали ее с усов, прищелкивали от удовольствия, наслаждаясь этой милостивой добавкой к изобильному милостями дню. О какой день! Концев со своими пятью людьми, каждый из которых сжимал в руке жестяную кружку, полную прозрачной водки, прокладывал себе дорогу в распоясавшейся толпе, выбирал, обдумывал, угощал того или другого, смотря по настроению, как казалось окружающим, получал от награжденных благодарную улыбку, от обойденныхнеприязненный, бесконечно разочарованный взгляд. У тех, кто хватил большущий глоток водки, горело нутро, и они тотчас требовали еще пива. Кое-кто сразу, грузный, большой, с грохотом валился наземь, точно пораженный молнией. И казалось, подняться ему уже не суждено. Пена белела в уголках рта, губы синели, веки закрывались не до конца, оставляя на виду кусочек голубовато-белого глазного яблока, лицо искаженное и одновременно довольное, исполненное жестокого, озлобленного счастья. В общем, немного погодя двое крепких парней поднимали такого упавшего и выносили из казармы. Четыре больших грузовика ждали у ворот. Один был уже наполовину полон. Там рядышком аккуратно лежали несколько человек, этакие упакованные хрупкие оловянные солдатики. Над бесчувственными телами милосердно натянули брезентовый навес.
Вскоре выяснилось, что осторожный Концев не принял в расчет неодолимо стойкую натуру иных солдат. Во всеобщей неразберихе некоторые, кому и водка, и пиво были нипочем, воспользовались долгожданной возможностью сбежать. Сперва молча, а потом, за пределами казармы, с пьяными песнями они кружными путями отправились в городишко Коропту, ведь давно толком его не видели и теперь вправду по нему тосковали. Лютую злобу на грозного Тарабаса они копили с тех пор, как он заманил их в казармы и загнал под свое жестокое иго. Хорошо жилось лишь его соратникам. И на них злились едва ли не больше, чем на самого полковника. Несколько раз недовольные пытались сговориться и сбежать либо открыто взбунтоваться. Недовольные! Кого только среди них не былопомимо ветеранов, которых Тарабас привел с собой в Коропту. Как только все они, сюда сбежавшиеся, утолили голод и жажду, они затосковали по воле, по сладкой сестре горького голода. Заниматься строевой подготовкой ради нового отечества, о котором покуда никто толком не знал, кому оно, собственно, принадлежит, было бессмысленно, ребячливо и утомительно. Но когда среди жаждущих воли доходило до сговора, о нем подлым образом (и непонятно как) сразу же доносили фельдфебелю Концеву. Наказания были жуткие. Некоторых заставляли по шесть часов на корточках сидеть на узкой кромке казарменной стены, под охраной двух часовых, готовых в любую минуту выстрелить, один из них стоял во дворе, второйза стеной, устремив на приговоренного взгляд и дуло винтовки. В искусстве придумывать кары и пытки Концев не имел равных. Иным он самолично привязывал вытянутые руки к двум ступенькам длинной приставной лестницы, которую бедолага затем должен был нести перед собой, беглым шагом, обычным и парадным. Другим по десять раз кряду приходилось с винтовкой и полной выкладкой взбегать на верхушку крутой насыпи, сооруженной в дальнем конце казарменного двора; обычно за нею солдаты проводили тренировочные стрельбы. После нескольких подобных экзекуций тайные сговоры прекратились. Но злоба в сердцах осталась и росла.
Наконец-то они вырвались на волю. За первыми восемью, украдкой сбежавшими из казармы, последовали другие группы, на сей раз отнюдь не сговариваясь. Казалось, те, кого выпивка свалить не сумела, стали благодаря ей весьма прозорливыми. Их тела теряли равновесие, но головы оставались ясными. В скором времениКонцев и его люди еще не успели заметить, сколько народу от них сбежало, беглецы, руководствуясь безошибочным чутьем забулдыг, уже добрались до трактира Кристианполлера. Вошли, тремя-четырьмя кучками, можно сказать, вломились.
Ворота постоялого двора стояли нынче нараспашку. После долгого перерыва в Коропте снова открылся свиной рынок. Еврей Кристианполлер славил чудеса Господни. Велик Он во всей Его неисповедимости, очень велик в Своей неизъяснимой доброте. Человеческому разуму непостижимо, почему именно сегодня снова открылся издавна привычный, добрый свиной рынок, так радовавший сердце Кристианполлера. Еще вчера никто и предположить такого не мог! Однако ж коль скоро Господь велит вновь, после долгого перерыва, открыть в Коропте свиной рынок, то об этом мигом проведали все окрестные крестьяне и, как знать, пожалуй что и свиньи.
Когда первые долгожданные крестьяне явились на постоялый двор «Белый орел», Кристианполлер приказал работнику Феде настежь отворить ворота, как в старые добрые времена, много лет назад, когда ни один человек с оружием, кроме мирного городового, не переступал порог постоялого двора. Да, когда в первые утренние часы приехали первые крестьяне, как ни в чем не бывало, словно приезжали сюда и на прошлой неделе, словно не было ни войны, ни революции, ни нового отечества, в знакомых, крепко пахнущих, желтовато-белых овчинных тулупах без застежки, подпоясанных темно-синими льняными кушаками; когда эта привычные фигуры спустя годы явились снова, еврей Кристианполлер позабыл о бессонной ночи, об ужасе, о своих постояльцах-офицерах и даже о Тарабасе. Эти крестьяне казались надежными посланцами нового, полностью восстановленного мирного времени. Пока Кристианполлер в радостной и благоговейной спешке развязывал и сворачивал свои молитвенные ремешки, первые крестьяне уже вошли в трактирный зал. Торопливыми поклонами трактирщик пытался попрощаться с Богом, которому только что молился, и теми же поклонами поздороваться с крестьянами. О, каким сладким и мирным был острый запах их тулупов! Как чудесно хрюкали снаружи в соломе на повозках связанные свиньи! Без сомнения, то были подлинные голоса давно утраченного, сладостного мира. Мир вернулся на землю и остановился в постоялом дворе Кристианполлера.
И, как в давние времена, еврей Кристианполлер достал из погреба маленькие пузатые бочонки и расставил их не только во дворе, но и у распахнутых ворот, чтобы еще больше разохотить пришельцев, которым и без того не терпелось выпить. Огромная, благоговейная радость наполняла Натана Кристианполлера. Хотя Господь, Неисповедимый, напустил на землю войну и разорение, однако ж и взрастил в изобилии хмель и солод, из коих делали пиво, орудие трактирщиков, и сколь много людей ни полегло на войне, подросли новые крестьяне, непьянеющие и жаждущие, в таком же изобилии, как хмель и солод. О великая милость! О сладостный мир!
Но пока набожный Кристианполлер восхищался и славил, уже назревала беда, большая, кровавая беда Коропты, а вместе с тем злополучное заблуждение грозного Николая Тарабаса.
XV
Соратники полковника Тарабаса, оставшиеся в кладовке во дворе Кристианполлера, встретили дезертиров с притворной радостью. И тотчас послали фельдфебелю Концеву в казармы депешу, что пьянчуги, ни о чем не подозревая, сызнова угодили в плен. Что до полковника Тарабаса, то он давно сидел с офицерами в бараке, старался «забыть пятницу» и вообще волнения этого необычного дня. Фельдфебель Концев доложил ему о случившемся, но полковник Тарабас услышал уже не все.
Между тем вечерело, пятница подходила к концу. И короптинские евреи, по обыкновению, начали готовиться к шабату. Кристианполлер тоже. Накрывая стол и расставляя свечи на кухне, где ночевал после отъезда домашних, он думал о жене и детях, с некоторой надеждой, что скоро все они вернутся. Свиной рынок был надежным знаком возвращения мирных времен, окончательного их возвращения. Если допустить, что новые банкноты нового отечества, какими расплачивались крестьяне, имели настоящее золотое обеспечение, как старые добрые рубли, то выручка сегодняшнего дня была превосходна, как в давние довоенные времена. Кристианполлер начал разглаживать и раскладывать по порядку скомканные купюры, лежавшие в ящике стойки, и рассовывать по многочисленным отделениям двух толстых кожаных сумок. Прямо у него над головой, на козлах, сейчас, как и каждый день, играл золотой отблеск осеннего солнца, которое готовилось к привычному погожему закату. Снаружи, на городской улице и во дворе, крестьяне собирались к отъезду. Они накупили платков, коралловых бус, серпов и шляп. Крепко выпили и пребывали в добром расположении духа. Все нахлобучили новые шляпы поверх старых, носовые платки повязали на шею, деньги, вырученные от продажи свиней, спрятали на груди в буровато-серых холщовых мешочках. Усталые, веселые, довольные собой и минувшим днем. Мирно кукарекали петухи, а посреди улицы, среди рассыпанной соломенной сечки, благодушная домашняя птица искала особенно лакомую ярмарочную еду. Даже собаки, которых спустили с цепи, сновали среди уток и гусей, не лая и не пугая слабую птицу.
Все благостное умиротворение уходящего вечера земной пятницы, которая как бы стремилась навстречу священному и небесному шабату, Натан Кристианполлер воспринимал открытым сердцем. Завтра вечером он думал написать жене в Кирбитки, что можно вернуться домой. Душенька моя! вот так он хотел написать. С Божией помощью мы избавились от войны, и нам снова дарован мир. К сожалению, от квартирантов пока не избавились, но полковник не так опасен, как представляется с виду, а учитывая, что он важный офицер, все ж таки человек не совсем необузданный. Думаю, он вообще неплохой и даже богобоязненный
Мысленно составляя это письмо, Кристианполлер по случаю близкого наступления шабата подрезал себе перочинным ножом ногти и нет-нет поглядывал в окно на улицу, не идут ли новые гости. Как вдруг сердце у него замерло. Он прислушался. Шесть пистолетных выстреловах, как хорошо он отличал их от винтовочных! грянули один за другим во дворе. Все мирные звуки снаружи вмиг утихли: гогот и кряканье птицы, веселые возгласы крестьян, ржание лошаденок, смех крестьянок. В окно Кристианполлер видел, как крестьяне на улице разинули рты, перекрестились и мигом спрыгнули с повозок, на которые успели взгромоздиться готовые к отъезду. Словно внезапная пальба поразила и день, вокруг вроде как стремительно потемнело. Напротив постоялого двора, в комнатушке у стекольщика Нухима, воцарилась прямо-таки кромешная тьма, хотя окна были открыты. Только серебрилась белая скатерть, приготовленная к шабату.
Недоброе предчувствие велело Кристианполлеру первым делом через окно выбраться из трактира. Он вылез на улицу и метнулся к ветхому голубому домишку стекольщика Нухима.
У меня стреляют! быстро сказал он. Не зажигайте свечи! Заприте дверь!
В самом деле, стреляли в кладовке у Кристианполлера. Соратники полковника Тарабаса, бесхитростно полагаясь на собственное превосходство и ожидая, что фельдфебель Концев вернется с минуты на минуту, принялись выпивать сообща с дезертирами из казармы, и вскоре их одолели усталость, сон да и безразличие. Мало-помалу напускное панибратство, которое соратники Тарабаса поначалу изображали перед дезертирами, обернулось мимолетной, лживой, но все же сентиментальной дружбой. Обе стороны пролили немало фальшивых и жарких слез. Словом, попросту перепились.
Давайте маленько постреляем, просто чтоб поглядеть, сумеем ли еще прицелиться, сказал самый хитрый из дезертиров, некий Рамзин.
Отличная мысль! сказали остальные.
Нарисуем на стене пару-тройку хороших мишеней! сказал Рамзин. И мелком, который достал из кармана штанов, принялся рисовать на синей крашеной стене кладовки разные фигуры и фигурки, тремя рядами один над другим. Ловкий малый, этот Рамзин. Горазд на всякие кунштюки да трюки. Его долговязая тощая фигура, черные глаза на желтоватой физиономии, длинный, горбатый, свернутый на сторону нос, смоляной вихор, который не без шика падал ему на лоб, и длинные костлявые руки со слегка скрюченными пальцами издавна возбуждали у сотоварищей подозрение, что Рамзин никак не может быть среди них по-настоящему своим. Некоторые знали его года два и даже больше, еще с фронта. И он ни разу не проговорился, из какой он губернии или страны. Само собой вдруг вышло, будто он, которого большинство считало украинцем, ко двору именно здесь, в этом новеньком государстве. Здешний язык был ему как родной. Говорил он на нем бегло и бойко.
Он проворно орудовал мелком, с большим мастерством, решили все. Усталость как рукой сняло. Все толпились за спиной Рамзина, становились на цыпочки и следили за быстрыми движениями рисующей руки. На синем фоне стены Рамзин изобразил белоснежных котят, гоняющихся за мышками, свирепых прожорливых псов, в свою очередь пугавших котят, мужчин, которые палками замахивались на псов. Ниже, во втором ряду, Рамзин начал рисовать трех женщин, которые явно намеревались раздеться. В самом деле, казалось, будто рука Рамзина, жадно и нетерпеливо, но мастерски, умело снимает одежду с женских тел в тот же миг, когда они возникают на рисунке; он обнажал женщин в миг их сотворенияи этот процесс возбуждал зрителей и одновременно смущал. Они мгновенно протрезвели. Однако попали во власть нового, куда более сильного дурмана. Каждый из них желал, чтобы Рамзин перестал или хоть нарисовал что-нибудь другое, а одновременно они так же сильно желали, чтобы он продолжал. Их сердца метались меж страхом, стыдом, хмелем и ожиданием. А глаза, перед которыми все рисунки порой расплывались, секундой позже вновь с резкой, мучительной отчетливостью видели тени, линии тел, соски грудей, четкие складки лона, нежную крепость ляжек и ласковую хрупкость стройных, красивых оков. Лица раскраснелись, и, чтобы справиться со смущением, мужчины издавали растерянные, бессмысленные и бесстыдные возгласы. Одни пронзительно свистели, другие разражались оглушительным хохотом. На стене, где Рамзин завершал свою дьявольскую задачу, играл сейчас последний, благостный отблеск вечернего солнца. Из темной синевы и красного золота состояла теперь стена, и белые меловые фигуры казались гравировкой на золотой сини.
Рамзин сделал шаг назад. Третий ряд, который начал было рисоватьнемецкие солдаты разных родов войск, бойцы Красной армии, всевозможные символы вроде серпа и молота, одноглавый и двуглавый орел, он неожиданно бросил. Швырнул мелок в стену. Тот раскололся и мелкими обломками упал на пол. Рамзин обернулся. Рядом с ним стоял украинец Кологин, один из соратников Тарабаса Рамзин выдернул у него из кобуры пистолет.
Внимание! сказал он.
Все посторонились. Рамзин отошел к открытой двери. Прицелился и выстрелил. Попал во все шесть рисунков верхнего ряда. Восторженные аплодисменты. Топот. Крики «ура!» и «слава Рамзину!». Все побежали на поиски стрелкового оружия. Соратники Тарабаса сперва стреляли сами, а потом передавали оружие другим. Счастья пытали все, но в мишень не попал ни один.
Она заколдована! крикнул кто-то. Рамзин заколдовал свои рисунки!