На Урале Юзек Зелек оставил без похорон тело своей прожившей всего несколько месяцев дочки Розочки. Не удалось достать для нее молока: у Ханки, жены его, сначала молоко в груди перегорело, а потом и вовсе пропало. Попыталась, было, прикормить девочку Наталка Данилович. Отняла от груди своего Анджея, вечно верещащего от голода, и приложила Розочку. Не помогло, не было сил сосать; малышка выплевывала грудь Наталки и тихонько скулила. Плакала Ханка, плакала Наталка, всхлипывали бабы в вагоне. Юзек скрежетал зубами, клял Бога и людей, но ничего сделать не мог. Конвоиры не обращали на него внимания, комендант его просьб о молоке и слушать не хотел: «Нет молока. Не положено». В ту ночь, сморенный усталостью, Зелек провалился в каменный сон. Когда проснулся, люди уже занимались своими делами. Оглянулся, поискал взглядом Ханку с дочкой. Жена лежала рядом, прижимая к груди малютку, и что мурлыкала под нос. Юзек наклонился к ней.
Ну, как там Розочка?
Ханка не отвечала, прижимала к себе малышку и тихонько напевала колыбельную:
«Ой, усни, усни скорей, или вырасти быстрей,
Будешь маме помогать, телят в поле выгонять»
Хануся, слышишь меня? Что с Розочкой, поела она?
Воспаленное тело, обнаженная, обвисшая грудь жены и прижатая к ней смертельно окоченевшая головка Розы. Девочка умерла!
Розочку Зелек оставили на перроне в Челябинске. А ее мать лишилась разума. Сначала все думали, пройдетизвестное дело, шок после смерти ребенка. С трудом вырвали из ее рук мертвое тельце. Пару дней она была в беспамятстве, а когда пришла в себя, это была уже не та Ханка. Никого, даже мужа, не узнавала, не понимала, что с ней происходит и на каком она свете. Как-то вечером в припадке безумия бросилась на Наталку, кормившую сына. Мужчины едва с ней справились.
Приступы агрессивного безумия повторялись после короткой передышки, накатываясь с удвоенной силой. И этот ее страшный, пронзительный, скулящий, непрерывный вой! Два дня и две ночи шел поезд до Омска. Там Ханку Зелек забрали. Говорили, что в больницу. Юзеку ехать с женой не позволили.
Спокойно, пан, спокойно Жену вылечим, приедет к вам. А вам из транспорта отлучаться нельзя. Не волнуйтесь, хороших девушек на свете много, найдется и вам жена.
Не договорил. Взбешенный Юзек свалил веселого помощника коменданта с ног. Закованного в кандалы, избитого Зелека забрали в вагон охраны.
Ночь. Которая это уже ночь в вагоне? Люди постепенно теряют ощущение времени, не знают, то ли вторник сегодня или то ли уже воскресенье? Скоро месяц, как их везут в неизвестность. Людно, тесно, одна семья рядом с другой, старики, дети, молодежь, мужик рядом с бабой, тело касается тела. Если на этих сплошных нарах и отделяет их что-то друг от друга, так только перина, тулуп, одеяло, собственная одежда, пропотевшая рубаха. Смрадный, чадный, душный воздух становится все тяжелее. Расслабленная сном физиология берет свое; вонь несвежего дыхания, немытого тела, женских недомоганий смешивается со смрадом заляпанного осклизлыми нечистотами отхожего места. Кто-то громко храпит, кто-то кричит, плачет, мечется беспокойно в сонном кошмаре. Не все спят. Одни не могут уснуть, другие не хотят: ищут в этом угарном, душном мраке вагонной ночи хоть мгновенного одиночества, хоть каплю нежности, физического наслаждения страстью.
Не проходит и вечера, чтобы взрослые не собирались вокруг «буржуйки». Болтают, советуются, вспоминают, жалуются, планируют, судачат, ссорятся и мирятся, а бывает, что и поют:
«На Подолье белый камень,
Подолянка сидит на нем.
Подошел к ней молодец,
Подолянка, дай венец!»
А гураль на горы взирает,
Слезы рукавами утирает
Ехал гуцул с Коломыи
А гуцулка с Гдыни,
Под сосенкой кромкой хлеба
Сели, закусили.
С каждым следующим куплетом все гуще грубоватая непристойность. Певцы соревнуются в изобретательности. Перебрасываются похабными шутками. Бабка Шайна, толстая, языкастая и энергичная, сурово одергивает с верхних нар:
Детей бы постыдились такие глупости распевать!
Детей загоняют спать на нары. Но всему когда-нибудь приходит конец. Постепенно стихает пение. Разговор уже тоже не клеится. Мужики докуривают последние самокрутки, пользуются напоследок парашей и залезают в свои берлоги. У гаснущей «буржуйки» остается молодежь, парни с девушками. Немало их в вагоне. А такие темные вечера в битком набитом вагонеединственная возможность скрыться с глаз людских долой. Единственная возможность побыть вдвоем. Темнота, спящий вагон приглушают разговоры, способствуют взаимной близости, поцелуям украдкой. Но вскоре и молодые отходят от стынущей печурки и исчезают в известных им одним закоулках вагона, чтобы хоть минуту насладиться уединением.
В то утро эшелон стоял на станции. На какой, они пока не знали. Закончились вода, уголь, два дня не получали еду. Данилович назначил, кто за чем пойдет, приготовили посуду, ведра, мешки. Ждали. На каждой такой длительной стоянке у ссыльных просыпалась надеждаможет, именно сегодня, именно здесь придет конец их странствию в неизвестность.
Как обычно конвойный забарабанил в дверь и крикнул:
Приготовиться! Получаем хлеб, суп, уголь и воду. Сначала уголь!
Они были готовы. Рванули двери. Конвоиры в шапках-ушанках, валенках и длиннополых овчинных тулупах. А они в том, в чем обычно выходили во двор у себя дома, в привычные для них подольские, а не суровые сибирские морозы. Получили хлеб, кипятокзалейся, суп, пополнили запасы угля.
Станция называлась Тайга! Это уже была Сибирь. Когда миновали Урал, уже не осталось сомнений, что их ссыльный тракт оборвется в Сибири. Но где и когда?
Это только Западная Сибирь, объяснял Корчинский, а есть еще Восточная: Новосибирск, Красноярск, Иркутск. Тут была река Иртыш, а там реки еще большеЕнисей, Обь, Лена.
На край света нас везут!
Может, ты и прав. Только Восточная Сибирь это еще не конец! Еще дальшекрай якутов, бурят, Камчатка, Колыма, Амурский край, в несколько раз больше Польши, Дальний Восток, река Амур и огромное мореТихий океан
А за морем тем, за океаном?
Япония. А за АмуромКитай.
Люди, так нас, может, японцам или китайцам отдадут!
Сдурел! Японцам?
А что? Почему нет? Мог же Запад или, скажем, Америка за нас слово замолвить! Вот, чтоб назад не возвращаться, довезут нас Советы до Китая или Японии, а как война кончится, мы оттуда в Польшу вернемся.
Вши появились в эшелоне неожиданно, как с неба свалились. И сразу всех возможных видов, которые кормятся на людях: головные, платяные и даже лобковые. Поначалу люди стыдились этого паскудства, и никто в завшивленности не признавался. Каждый тайком пытался от них избавиться. Но в вагоне нельзя было ничего скрыть. Вскоре матери, уже не стыдясь друг друга, укладывали на колени детские головенки и искали, искали, искали. Потом бабы искали друг у друга. Выстругивали густые деревянные гребни и вычесывали эту мерзость. У старого Малиновского была ржавая машинка, которой он наголо выстригал мужикам головы. Не все на это соглашались, голова мерзла. Люди снимали одежду и ногтями давили насекомых, так что кровь брызгала. Садились вокруг раскаленной докрасна печки и выманивали из подпаленных швов охочих до тепла, жирных, раздувшихся от людской крови паразитов.
Надо что-то делать, пока нас вши совсем не заели!
Не дай Боже, еще какую заразу притащат.
Сыпной тиф или брюшной У русских всегда вшей было полно. Помню, в первую мировую, как мы в плену там были, вшей былоо-го-го!
Успокойтесь, наконец, Малиновский, с вашим русским пленом!
Данилович, ты комендант вагона или нет? Сделай что-нибудь, конвою сообщи, что ли
Данилович сообщил о нашествии вшей помощнику коменданта.
Говоришь, вши вас заели? Нехорошо, нехорошо. А мне казалось, поляки такой культурный народ. Гигиену надо соблюдать.
Гражданин комендант, опять шутки шутите? мрачно поинтересовался Данилович.
Толстяк отозвался уже серьезно:
Вши, вши, не только в вашем вагоне они есть. Подумаем Наверное, в баню вас надо.
А можно вопрос, гражданин комендант?
Спрашивай, спрашивай. Спросить всегда можешь.
Что с нашим Зелеком? Столько дней уже не возвращается, а в вагоне его вещи. Его, жены
Толстяк машинально потрогал разбитый нос и сердито буркнул:
Под трибунал твой е Зелек пошел! Под трибунал! А что вы себе, господа поляки, думаете, что на советскую власть можно вот так безнаказанно нападать? Толстяк стукнул себя кулаком в грудь, думаете, по морде ее бить можно? Под трибунал пошел твой Зелек, под трибунал! и, уходя, бросил:Вещи перепиши и сдай охране.
В Новосибирске состав подогнали по дальней ветке прямо к огромному зданию, напоминающему фабричный цех.
Всем приготовиться на санобработку! стучали в двери вагонов охранники.
«Санобработка» в переводе на человеческий язык означала, что всех из эшелона поведут в баню, одежду бросят в пропарку, а вагоны обработают хлоркой. Мрачное здание, окутанное на сорокаградусном морозе облаками пара, и было баней.
Все в баню! Все в баню, все как естьи старые, и малые. Все! И всю одежду берите с собой. Вшей будем выпаривать.
И постель тоже?
Да берите, что хотите. Ну, быстро, быстро.
Баня! Загоняли туда людей из трех вагонов одновременно, столько могло там поместиться. Сначала в большой предбанник, куда входили замерзшие, с охапками одежды в руках. Потом в предбанник, где им приказали раздеться догола и сдать всю одежду, включая нижнее белье, для пропарки. И только потомсобственно в баню, душную, смердящую гнилью деревянных мостков, людским потом, хлоркой и мочой, затянутую клубами пара. В дверях бани каждый получал пригоршню черной, как смола, жидкой мыльной массы. Из потолочных душей сочилась горячая вода.
Конвой оцепил баню снаружи. Внутри женщины пережили первый шокбанщиками были одни мужчины. Сразу бросалось в глаза, что это почти сплошь заключенные, уголовники. Второй шок подстерегал их в раздевалке: под душ загоняли всех вместемужчин, женщин, детей.
Как же так? Все вместе?
Истинно, Содом и Гоморра.
Ни стыда, ни совести.
За скотину нас держат или и того хуже.
Давай, давай, быстрее, господа поляки! Другие своей очереди ждут. Не дурите, люди, вы что, в бане никогда не были? Где же вы до сих пор жили, на каком свете? У нас, в России, без бани ни шагу: у нас полная культура! Ну, входите, бабы, входите. Попаритесь, и жить вам опять захочется. Быстрее, быстрее!
Непостижима человеческая натура! Внезапный мучительный стыд, жестокое унижение неожиданно пробуждает в человеке какие-то неизведанные силы. С достоинством, которого, вероятно, они сами от себя не ожидали, поддались люди из эшелона шокирующей процедуре.
Брошенные безжалостной силой нагими в толпу, они смотрели друг на друга и ничего не видели. Ни одной глупой шутки. Никаких намеков и смешков. Никаких непристойностей. Молча мылись. Молча одевались. Молча возвращались по трескучему морозу в вагоны.
7
Все когда-нибудь заканчивается. Эшелон стоял всю ночь. Утром двери вагона внезапно открыли без обычного предупреждения. В вагон влез помощник коменданта, Толстяк.
Ну, гражданинпан Данилович, конец! Приехали! Это станция назначения. Проверим списки и будем выгружаться.
Данилович не успел и слова сказать, как столпившиеся за его спиной люди, особенно вездесущие дети, взорвались криками:
Выходим! Выходим!
Приехали!
Собирайтесь!
Выходим!
Пакуйте вещи!
Что за станция?
Иисус, Мария! Наконец, наконец!
Ссыльным объявили: до выхода из вагонов они получат порцию горячего супа и хлеб. Им следует упаковать вещи и приготовиться к разгрузке. Дальше поедут на санях.
Куда?
На место поселения.
А далеко еще?
В Сибири везде далеко, земля наша бескрайняя, живи, не хочу!
А здесь нельзя остаться?
Начальству виднее, где вам место дать. Вы же крестьяне, какая от вас в городе польза?
А можно узнать, какая это станция?
Можно. Город называется Канск.
Разрешили выходить из вагонов, только не отлучаться от состава. Как вырвавшиеся из улья пчелы, люди метались, роились возле состава, искали родных, знакомых, здоровались, плакали.
Как город называется: Канск?
Канск! Мы в Восточной Сибири.
А мороз, Боже милостивый, градусов сорок! В сосульки превратимся.
Живут же тут люди? Ну, и мы как-нибудь проживем.
Как же! Сдохнем мы в этой проклятой Сибири. Мало что ли поляков из Сибири не вернулось?
Одно и то же, из века в век одно и то же!
Не каркайте! Посмотрите лучше, сколько здесь народа нашего польского! В глазах рябит. И это только из одного эшелона. Да сосчитать нетрудно, пятьдесят вагонов в составе, в каждом вагоне самое малое по полсотни человек.
Нескольким парням удалось обмануть охрану и пробраться в город. С первого шага все здесь было для них удивительным. Канск был городом деревянным. Одноэтажные дома с резными окнами. Высокие заборы из теса, деревянные калитки и ворота огораживают дворы. Вдоль узких заснеженных улочек вместо тротуаров мостки из грубых досок. К красным транспарантам с лозунгами, славящими Сталина, они уже привыкли. Убогие магазины без витрин. «Столовая 1»учились по слогам читать кириллицу. «Пекарня». Длинная очередь баб, закутанных в шерстяные платки. Мужчины в меховых ушанках, все в теплых валенках.
Рядом с ними поляки, одетые в куртки, сапоги, башмаки, в лыжных шапочках или картузах на голове, выглядели странно, сразу видночужаки. Местные с любопытством разглядывали их, но не задевали. С парой рублей в кармане рискнули войти в магазин «Продтовары». За прилавком стояли две девушки в белых халатах, в белых шапочках. В углу, у чугунной печки грел замерзшие руки какой-то старикан. Маленькая девочка покупала красные карамельки и глазурные пряники. Парни указали на конфеты, потом на пряники.
Сколько? спросила младшая из продавщиц с красивой белозубой улыбкой.
Кило Килограмм! Можно?
Девушка оглянулась на старшую, тоже светловолосую и румяную.
Дай им по полкило Хватит И тоже улыбнулась.
Взвесили. Заплатили.
Спасибо, пани, вырвалось у кого-то по-польски. Девушки поняли или догадались по смыслу.
Кушайте на здоровье! ответили хором. А старичок перестал греть руки, пригладил бороду и прохрипел простуженным голосом:
Поляки?
Поляки. Мы из Польши.
Старик молча покивал головой.
«Еще Польска не згинела!»к их удивлению неожиданно правильно по-польски произнес он. А потом равнодушно отвернулся и продолжал греть руки.
Решили возвращаться, не искушать судьбу. По городу изредка проезжали заиндевевшие грузовики. Не было ни автобусов ни такси. Зато попадалось довольно много саней, запряженных крепкими сильными лошадками. В киоске купили еще несколько пачек папирос, спички и местную газету. Папиросы в твердой картонной коробочке с черным кавказским всадником на фоне неба, назывались «Казбек». А газета«Восточно-Сибирская Правда»
Канск! Откуда парням из Червонного Яра было знать, что этот небольшой сибирский городок у подножия Саян стоял на перекрестке давних ссыльных трактов каторжан. На север, на юг и на востокот Енисея до Ленытянулись они по безбрежному океану сибирской тайги. Откуда им было знать, что онине первые представители польского племени, пересекающие эти бескрайние сибирские просторы. С незапамятных времен Дмитрия Самозванца и Марины Мнишек, со времен войн за Москву и Смоленск, с момента развала мощной когда-то Речипосполитой Двух Народов, через Барскую конфедерацию, восстание Костюшко, ноябрьское и январское восстания, до социал-революционеров Варыньскогошли поляки теми же самыми сибирскими дорогами. За дедами и прадедами шли в Сибирь сыновья и внуки.
А теперь здесь они: Долина, Данилович, Ильницкий, Калиновский, Бырский, Шайна, Груба, Мантерис, Конь, Зелек, Земняк, Курыляки, Станишы, Журек: сотни, тысячи ссыльных образца одна тысяча девятьсот сорокового года Господня
Из Канска выехали только на следующий день. Ночь накануне этапа провели еще в вагоне, но пожитки уже упаковали, были готовы к дороге. Ссыльных вывозили из Канска партиями, по два-три вагона за раз. Не знали, кто куда поедет, что они будут там делать. Развозили их главным образом в «леспромхозы»лесные хозяйства, которые вдоль рекЕнисея, Бирюсы и их многочисленных притоковзанимались рубкой леса. Собирали в обоз несколько десятков саней и трогались в путь. Возница правил двумя лошадьми, каждая из которых тащила отдельные сани.