И тогда его бродяжье сердце содрогнулось, и он тотчас же помчался за кошельком, вернулся к Гуннару и всё ему вернул.
Бедняга, ты так пострадал из-за меня! О нет, почему меня не было дома?
Каролус похлопал Гуннара по щеке и утешал его:
Гуннар, хватит реветь. Ты получишь шапку просто так, я поговорю с матерью. А не сможет она достатьтогда я подарю тебе шапку, когда вырасту большой; ведь не так долго осталось ждать, ты знаешь! О, ты был так добр ко мне, что не выдал меня! Ты молодец, Гуннар! Так, пошли домой; ты не бойся, я ведь рядом!
Гуннар мало-помалу пришёл в себя.
А теперь ты не должен говорить отцу, что я вернул тебе деньги; так что ты можешь потратить их на что хочешь, не правда ли?
Д-да, икнул Гуннар; он улыбнулся сквозь слёзы.
В этот миг он позабыл, что Каролус был цыганом. Каролус был для него лучшим парнем на свете.
XIV
Ты так много говоришь о самоотречении, сказала Анна мужу однажды вечером, когда они улеглись. Но странно, как ты можешь обходиться без этого!
Он должен был услышать, рано или поздно. Но стоило Анне высказаться, как она тотчас пожалела.
Энок долго молчал. От его молчания звенело в ушах. Анна слышала свои словараз за разом, и они казались такими гадкими и грязными. Но Энок уже услышал ихи размышлял над ними. Анну прошиб пот. Хоть когда-нибудь она научится молчать?
Ты, наверно, знаешь, послышалось наконец, что Господь сказал Адаму с Евой: «Плодитесь и размножайтесь». И мы должны во всём следовать Его воле. Но нам нужно молиться, дабы исполнять сие с чистой душой, а не по велению плоти!
Да уж, не беспокойся! У него на всё найдётся ответ! И всюду слова из Библии, к месту и не к месту
Стоило ей заикнуться о том, что ей невмоготу, что он изнурил её работой и детьми, «жёны, повинуйтесь своим мужьям как Господу»; «Его сила велика в слабых»; просто ураган цитат из Писания. И всегда-то он вспоминал то, что, по его мнению, было подходящим.
Она не понимала его. Не могла уразуметь, как он умудряется жить, во всём следуя Писанию. Он твердил, что мы должны быть смиренными и ничтожными в наших собственных глазах; но ни самоуничижения, ни смирения она в Эноке не замечала. Во всём, как бы он ни поступал, он был прав; все его выдумки объявлялись «велением Божьим»
Если было сказано: «Жёны, повинуйтесь своим мужьям как Господу», то в той же книге говорится: «Мужья, любите своих жён и не будьте к ним суровы». Но об этом он никогда не вспоминал. Лишь о том, что он считал нужным для себя
Он совершенно не думал о жене. Ни разу он не побеспокоился, как у неё дела. Они вполне могли жить как люди, но нет Такое впечатление, будто он хотел от неё избавиться; пожалуй, так оно и есть. Теперь, когда от её наследства ничего не осталось, ей тоже впору убираться отсюда; а он, быть может, хочет себе новую супругу, которая подчинялась бы ему во всём. Так что вполне возможно, он не такой сумасшедший, как кажется. Удивительно, как такая набожность уживалась в нём с практичностью; то, что объявлялось «волей Божьей», всегда выходило самым дешёвым за исключением разве что приёмных детей. Ему стыдно было признаться в том, что им трудно без прислуги, вот и придумал объяснить это «волей Божьей» Уф; ей не следует так плохо думать об Эноке. Но всё-таки она не напрасно злится; не только набожность сделала его таким странным, так что Анне надо быть начеку. Христианская вера не может быть такой суровой!
Да, ей лучше всего прикидываться преданной и совестливой, потому что она частенько обманывала его по мелочам; и когда он делался совершенно невыносимым, ему же было и хуже. Она должна помогать детям, чем сможет, и подавать на стол по возможности самое лучшее из того, что есть. Обидно, что она такая слабая и не может приструнить Энока. Вот будь на её месте Ингер, жена Пера
Анна лежала и злилась, пока её опять не начало трясти. Теперь попробуй усни; притом что она обычно засыпала как убитая. Ух, она так устала и хотела спать, еле на ногах держалась. Каждое утро вставать в восемь; прислуживать и надрываться весь день; тысяча дел и никакой помощи; дом и скотина и грудной ребёнок Хорошо, что есть Серина, но, кроме как понянчить маленького, она ничего не успевает, а Йорина только носки умеет штопатьстранная девочка, ничему-то не научится! Всё ходит, шмыгает носом и чешет в голове, с ней больше возни, чем пользы; хорошо, что Анне не приходилось у неё нет, об этом она не могла сказать вслух. Просто праздник с этими бродяжкаминевыносимо! Его родные детисловно приёмыши в сравнении с ними. Правда, за бродяжками он следил в оба, и они это понимали, разбойники. Хуже всего то, что Йорина забила Гуннару голову сказками и страшилками, так что он ходит как очумевший, боится темноты и всего на свете; и он так полюбил эту чепуху, что не хочет уже ни с кем водиться, кроме как с бродягами, которые только и потчуют его сказками да старыми бабьими сплетнями. А Каролусэто просто ужас; но теперь у него такое влияние в этом доме! О! Если б она могла в чём-то его уличить, его тут же выставили бы вон. Но поймать с поличным цыгана проще поймать угря голыми руками!
И так она жила. И не могла уже присматривать за детьми, а они могли научиться дурному. Будет ли когда-нибудь у неё свободная минутка? Анна надрывалась с утра до вечера, а ночью, когда ей надо бы спать, оставался ребёнок, либо же ей мешали тяжкие раздумья, прогонявшие сон; и для того, чтоб отдыхать, она была слишком измучена. А он! он к тому же вознамерился устроить для детей школу; хорошенькое дело! Да, так и должно быть, если кое-кто упрямо стоит на своём и не желает ничего слушать. Что станет с детьмиАнна не знала. Она не в силах им помочь. Она должна бегать здесь, как служанка, и радоваться тому, что на неё не взвалили всю работу. И чем бы она ни занималась, всё шло не так, как надо: куча неначатых и недоделанных дел окружала её со всех сторон, дом был в беспорядке, и дети без присмотра, порой ей прямо-таки становилось стыдно. Но«нам следует всего лишь хранить наше сердце в чистоте и целости»уф
А он никак не мог уразуметь: стоило ей родить одного, как тотчас же она носила следующего она, такая слабая женщина! В последний раз она это выдержала, но вынесет ли в следующий? Жуткий страх охватил Анну. «О Боже! Сделай так, чтобы их больше не было у меня ради Христа! Аминь!»
Нет, нет, она не это имела в виду! Вовсе не это! Она знала, что ей не пристало жаловатьсяей, матери таких симпатичных и здоровых детей. Нет, нечего скулить. Она должна лишь благодарить Бога. Подумать только, если бы её дети родились ущербными, телом или рассудком; но нет, они как раз и подтверждали то, что всё в порядке. Так что нечего ей жаловаться. Пускай они растут так же споро, как сейчас, и она будет довольна. А пока она всего лишь иногда позволяет себе злиться
Анна лежала и слушала ровное спокойное дыхание, доносившееся от колыбели и детских кроваток; вслушивалась в этот сладкий квартет детей, спящих здоровым и сладким сном, пока сама не успокоилась. Пускай Энок властвует в доме, пускай всё идёт как идёт. Наверняка придёт тот день, когда ему понадобится Ветер подул к югу; Анна поняла это по его завыванию. Дом как будто превратился в орган, в котором каждый из ветров выдувал свою мелодию: от громкого воя северного ветра до глухого, плачущего, дождливого южного, она узнавала их всех. О да, да, мир полон бурь и тягостей. О да. Боже пребудь с нами!
Анна тяжело, устало вздохнула и погрузилась в сон. И когда маленький Паулюс проснулся чуть позже, он наревелся до судорог, пока не разбудил её.
XV
Приятный, свежий воскресный день в феврале. Лёгкий морозец, дышится легко; приглушённый солнечный свет падает с неба, наполовину затянутого облаками.
В доме Хове Энок читает вслух. На лице его уже нет той блаженной улыбки, оно скорее какое-то серое и усталое.
Мерно и тяжело комната наполняется торфяным теплом. Пол посыпан свежим песком. Анна сидит в кресле рядом с колыбелью и дремлет; за её спиной прячутся девчонки.
Йорина клюёт носом в печном закутке. По сторонам зелёного стола, прямо под глазами Энока, сидят Гуннар с Каролусом; они делают вид, будто слушают его.
На стене около дверей висят часы и тикают свысока. Тик-так, тик-так и медленно; Каролус считает: раз-два, три-четыре надо что-то придумать, чтобы не уснуть!
Гуннар мечтает об Аравии. Там он построит себе замок. Он будет таким-то и таким-то, и в нём будет столько-то комнат; там-то будет жить Каролус, а тамон сам; кроме того, надо взять с собой детей Пера, что живёт к северу, и тогда они смогут играть в прятки.
Быть может, он когда-нибудь женится на Олине? Уф, нет. Но то, о чём рассказывал Каролус это забавно.
Он, Каролус, знает обо всём. Кто, интересно, рассказал ему? Может, он сам видел? Об этом Гуннар спросит его попозже, вечером. Так чудесно, что они теперь спят рядышком, так что могут болтать сколько вздумается
Энок читал и читал, но он как будто оглох, не чувствовал подлинной радости в чтении Слова Божьего. Это был один из сумрачных дней; солнце спряталось за облаками, и тень скрыла сердце Энока. Но он чувствовал руку Спасителя и не поддавался страху.
В последнее время он не так часто поднимался на Фавор, как раньше. Лишь однажды, среди ночи, когда Господь вознамерился окрылить его надеждой. Вместо Фавора Энок часто блуждал в низине, так ему казалось. Сатана дурачил его своими кознями, и забота о «завтрашнем дне» овладевала им слишком часто. Но Энок знал, что жить так, как сейчас, падать, очищаться и отчаянно бороться, это и есть жить по-христиански в сей долине скорби. И потому он всё же радовался. Радовался тому, что ему выпала суровая борьба и он подвергался испытанию многими искушениями.
Только бы Господь помог ему с домашними, чтобы и они вскоре могли прийти к Иисусу. Эноку казалось, дело потихоньку двигается, и часто молился о терпении. И он работал и боролся, чтением и молитвой, проповедуя слово и вовремя, и не ко времени; и им надлежит слушать, насколько добр и милостив Господь, до тех пор, пока они не смогут держаться от Него в стороне.
Удивительно, о чём сейчас мог думать Гуннар; он сидел и пялился куда-то пустыми глазами. Энок хотел спросить его об этом, возможно, пугнуть его чуток, чтобы запомнил, хоть на какое-то времяи тут послышались шаги. Все тотчас пробудились и давай высматривать. Люди добрые; разве это не студент Ульсен явился вразвалочку?
Гуннар и Каролус подмигнули друг дружке; он явился. Слава Богу, слава Богу
Три шаркающих шага по коридору; тук-тук в дверь; Ульсен вошёл, худой и длинный. Цилиндр он снял, но всё равно пришлось нагнуться.
Добрый день, да будет благословенна молитва.
Благодарствуем можешь присесть.
Ульсен подобрал полы плаща и уселся на ближайшем стуле; «хорошая нынче погода». Он сегодня был трезв и говорил по-деревенски. Цилиндр положил на колени; тросточку держал рукой; спина была прямой, как флагшток. Он был лыс спереди и длинноволос сзади; лицо худое, острое, в глубоких складках, а на щеке раздулся желвак от табачной жвачки. Маленькие серо-голубые глаза моргали ровно и часто. Плащ был изношен, рубашка в пятнах, сапоги кривые, со сбитыми каблуками. Бывало, Ульсена ужасно трясло от запоев, и в целом его дела были плохи; но он был учёным, и потому Энок питал к нему некую долю уважения.
Они разговорились с Эноком. Гуннар и Каролус подмигнули друг другу.
Я пойду посмотрю за лошадьми, сказал Каролус и не торопясь вышел. Гуннар тут же следомв другую комнату. Пускай отец думает, будто он собрался учить уроки.
А Ульсен тем временем завёл «деловой разговор». Он спросил, не нуждается ли Энок в домашнем учителе.
Я знаю, ты довольно хлебнул того, что здесь называют «школой», сказал он, а как раз теперь у меня есть несколько свободных недель, так что, может, мы договоримся?
Да. Энок ответил не сразу.
Он знал, что Ульсен обойдётся недёшево. Но коли Господь направил этого человека сюда, возможно, такова Его воля. Можно договориться с Пером, чтоб и его дети ходили к Эноку, и тогда выйдет не так дорого. Учительство Энока шло неважно, это правда; не хватало времени, и этот бедняга Гуннар с его нелюбовью к книгам пожалуй, ничего не выйдет, если Энок будет и дальше так продолжать.
Что скажешь, Анна?
Анна охотно согласилась. И Гунар, и Серина отставали от своих сверстников; и кроме того, если мы позволим Йорине быть такой необразованной
Анна считала, это поможет; и оно помогло. На другой день дети Энока сидели на школьной скамье; дети Пера тоже были с ними.
Гуннар радовался; ему позволили ходить в праздничной одежде! И к тому же появилось свободное время. Тогда он резвился, как дикарь. Кривлялся, дрался и вопил что есть мочи и откалывал всевозможные цыганские штучки. Особенно он не давал прохода Олине, дочке Пера: дёргал её за волосы, колотил, щипал за руки, колол иголками; иногда бросал её на пригорок и таскал за ноги; она жаловалась Ульсену. Очень странно, отчего Гуннар вдруг сделался таким.
А впрочем, всё шло хорошо. Ульсен был мастер учительствовать, когда его не трясло с похмелья; он вдохнул жизнь в детей, и они его слушались. Строгостью он не отличался, позволяя им болтать, смеяться и рассиживаться сколько влезет; сам он ходил туда-сюда и, невзирая на шум, говорил. Но когда он понимал, что они устали, то прогонял их. «Теперь вы годитесь лишь на то, чтобы играть в прятки», говорил он.
Энок порицал его за такие методы; он считал, что негоже так распускать детей. Детям же это нравилось; но как раз это и был дурной знак; следует остерегаться всего, что приятно для плоти и крови.
Я использую свои методы, отвечал Ульсен.
Но вечерами он отправлялся к соседям, чаще всего к Хельге, у которого частенько можно было разжиться хмельным. Выпив стаканчик-другой, он начинал «проповедовать». Народ собирался и потешался. А когда Ульсен напивался, он рассказывал о своих «впечатлениях»; и никто ничего не понимал. Тогда Ульсен злился. Или просто вздыхал и начинал нести околесицу.
Подумать только: здесь я, величайший поэт Норвегии, и в каком обществе! Ah, quelle vie, quelle vie, ah! voici un malheureux!И прочая чепуха, должно быть, на французском, сыпалась с его уст.
В субботу Ульсен закончил занятия в двенадцать и убежал.
Вернулся он к самому ужину. И выглядел чрезвычайно торжественным.
Благодарствую, я не голоден.
Бедняга; нынче он говорил по-городскому.
Он походил взад-вперёд, размахивая руками, широким шагом, при этом кашляя так, будто хотел что-то сказать. Потом скрестил руки на груди и выпрямился.
Глубокоуважаемый Энок Хове! Рассказывал ли я когда-либо тебе о дне моего посещения?
Я бы желал, чтобы ты знал день посещения твоего,отвечал Энок, возившийся с ручкой от лопаты.
Ульсен вновь принялся ходить туда-сюда; судя по всему, он не расслышал ответа.
Да, мой друг; такого не переживали Пётр и Павел. Вообще. Невозможно стать поэтом тому, кто ни разу в жизни не делался сумасшедшим, как филистеры называют это. Хм. Я помню это, как будто это было вчера. Было ясное, ясное утро. Я плыл через прекрасный Кристиания-фьорд; моя цель состояла в посещении широко известного датского врача-невропатолога я, собственно, не был сумасшедшим, а лишь нервным. «На юг, на юг, как дикий гусь!»так писал я в одном из моих стихотворений. Как вот сейчас, сидел я одиноко на своём месте, и вдруг меня осенило: ты, Уле Кристиан Ульсен, ты, правду сказать, г А твой внутренний мир, твоя душа, есть сияние, отблеск начала всего сущего, о величайший из поэтов
Он вытянул руку и потряс пальцами.
И я ощутил в себе живой Божественный свет. Ты можешь представить себе такое, Энок?
Я пожалуй, что пережил нечто большее.
Слава Богу, ты понимаешь меня, Энок. Быть с образованными людьмиэто просто благословение Да, это было величайшее мгновение. С тех пор я долго пребывал словно в блаженном опьянении: лёгкий, светлый туман, который я называл дымкой поэзии. И громкий голос ясно провозгласил во мне: тытот, кто превзошёл своим величием Шекспира!.. Наконец, у меня закружилась голова. А далее последовал эпизод, которыйв субъективном смыслебыл одним из интереснейших в моей жизни. Дело в том, что моё так называемое «безумие» было сильнейшим, одухотворённым полётом фантазии окрылённой поэтическим вдохновением, которого у меня никогда не былони до, ни после того. «Такое светлое и лёгкое облако» Ты слушаешь меня, Энок?
Да, я слушаю
Прежде мне казалось, что магнетическое излияние Земли является причиной того, что всё живое теряет свою силу и в конце концов умирает. Теперь же это излияние прекратилось; Земля хранила свою магнетическую силу в себе, и мёртвые восстали из могил. Пространствов некотором смыслетакже перестало существовать, так что я мог разговаривать с греками и римлянами, как будто они находились со мной в одной комнате. Сказать, что я сочинял экспромтом тысячи стихов, значит, ничего не сказать! Случилось так, что целых три месяца ко мне собиралась публиканет, внимала мнев восемь часов; и тогда я потчевал её, как правило, вплоть до одиннадцати одними стихотворениями за другими; и эти стихи кипели остроумием; а что касается совершенства формы, то мне часто не везло с этим, пока не сделался душевнобольным, и никогда не достигал такого совершенства!