Торкелю невозможно было заткнуть рот; Энок ничего не мог ответить.
Весна выдалась холодной, и многие жаловались на погоду: этот проклятый норд-вест висел не переставая над полями и лугами и словно обгладывал их, так что ни трава, ни посевы не желали расти.
Энок понимал, что Господь хочет испытать его долготерпение, и даже радовался этому. Быть может, пришло время наказания за грехи? «Благодарю, Господи, за всё! Благословляешь ли ты, или караешь, всё едино, тыопора сердца моего во веки веков!»
Но слова Торкеля Туаланда иногда доходили до Энока и мучили его. Правда, это были слова Иисуса. Может, стоит взять ещё одного приёмного ребёнка в дом? С Йориной всё шло так хорошо, что, без сомнения, то была Божья воля.
И в один прекрасный день Энок явился домой с долговязым рыжеволосым мальчиком; его звали Лукас. Анна вздохнула: что будет, то будет. А Энок тотчас почувствовал, что в сердце его воцарился мир.
Лукас продержался до осени. У него был лишь один порок, но немалый: парень был привередлив в еде. И Энок не собирался менять порядки в своём доме ему в угоду. В итоге они рассорились. Однажды, когда Энок заявил: или Лукас будет есть солёную макрель, или останется без ужина, тот поднялся из-за стола, оделся и откланялся. Энока это рассердило.
Спустя две недели он заполучил новое дитя Божье. Им оказался толстый белобрысый лодырь по имени Ховар; отец его обитал где-то под Хейаландскими болотами в землянке, так что по сравнению с ней усадьба Хове была для мальчугана всё равно что райским садом против картофельного погреба.
К тому же он не был привередлив в еде. Он ел всё, что ему подавали, и с удовольствием. Но когда он не ел, он спал. И однажды зимой Анна обнаружила, что он воровал.
Она заметила, что из кухни пропало больше, чем Гуннар мог осилить в одиночку; у неё зародились подозрения, и она обнаружила остатки припасов у Ховара. И тотчас же отправилась к Эноку. И тот был так недоволен случившимся, что Ховара тотчас же отправили из усадьбы.
После этого Энок какое-то время пребывал в раздумьях и не знал, что придумать. Продать всё своё добро и раздать бедным
В конце концов, он понял, почему так вышло. Он встал супротив Господа, ибо поторопился решить всё сам и не дождался нужного часа. Отныне он должен быть терпеливымне брать никого в дом до тех пор, пока не получит знака свыше. Но дом будет открыт для всех, кто придёт и попросит помощи, тогда Господь не станет требовать от Энока чего-то большего. И самому ему не пристало продавать усадьбу и начинать бродячую жизнь Эноку хотелось когда-нибудь спросить у священника об этих словах, над которыми он никогда раньше не задумывался.
И этой зиме не было конца. Анне помогало то, что ей приходилось работать с утра до ночи, у неё не было времени о чём-то размышлять.
Обычной работы по хозяйству Эноку было мало, и то, во что он втянул Анну, было гораздо хуже. Иногда она чувствовала себя совершенно сбитой с толку.
Дом их со временем превратился в настоящий бродяжий приют. Кругом говорили, будто дом Энока открыт для кого угодно, и бродяги повалили толпами. Местные оборванцы и цыганьё издалека, весь тот сброд и отрепье, что шатались в округе, стремились в усадьбу; бывали дни, когда Анне только и приходилось, что бегать и возиться с бродягами.
Хуже всего было с теми, которые являлись переночевать. Грязные и отвратительные, они кишели вшами; класть их на кровать было немыслимо, и оставлять на сеновале малоприятно; так что Анна решила располагать их на полу в комнате. Противно, иногда просто ужасно было оставлять в доме толпу этих оборванцев; никто не знал, что им могло взбрести в голову. К тому же с утра за ними приходилось убирать, это тоже работа не из приятных. Иногда Анна думала, что если б Эноку самому пришлось возиться с ними, он вряд ли так охотно приглашал бы всех кого угодно. Но от разговоров с ним было мало толку.
Ему-то казалось, что всё в порядке.
Смотри-ка, разве мы не сможем обойтись без служанки? сказал Энок как-то раз. Всё, что нам нужно, жить согласно Слову Божьему да пораньше вставать.
И Анна не знала, смеяться ей или плакать.
Дом мог бы лопнуть от наплыва бродяг, но спасло то, что Энок следил за ними и не позволял им творить то, что они хотели. Пошли слухи, будто все в усадьбе Хове должны были слушать его молитвы и рано подниматься по утрам; это бродягам не могло понравиться. Лишь некоторые решались остаться у Энока, те, кто хотел стать порядочными людьми. Из отпетых бродяг в Хове остался лишь один, вместе со своей оравой. Это был Томас-цыган.
XI
Наступил первый по-настоящему погожий весенний день, а на другой день было невозможно сидеть дома.
Лёгкий и прозрачный небосвод висел над землёй, как светлый сон. Солнечный свет растекался по всему огромному миру, сверкал и горел повсюду; мягкий, солёный морской воздух смешивался с лёгким, свежим горным ветерком с востока; тысячи ароматов трав, древесных соков и свежего навоза примешивались к нему; так радостно и приятно было дышать. И воздух окутывал всё тело, как будто погружённое в прохладную ванну. С пригретых солнцем горок и бледнеющих лугов поднимался жаворонок с песней к небу и к солнцу, наполняя голубой небосвод радостью и звенящими трелями, словно от серебряных часиков.
Вдоль каменных изгородей и придорожных канав зазеленела свежая трава, зажелтели и засияли новорожденные мать-и-мачеха и лядвенец. Маслянистая водяница расцвела на болотах и у ручейков; молодые листочки распускались, разрастались и покрывали своим лёгким цветом зеленеющие рощицы. Восковница, ива и молодой вереск цвели и благоухали на болотах и на полях жарким, острым пряным ароматом. А вокруг повсюду резвилась птица. Парами, стайками, серые и коричневые, жёлтые, пятнистые и белые птицы, радостно скачущие, весело галдящие; они дрались, клевали друг дружку, стрекотали и хохотали, распалённые любовной страстью, опьянённые солнечным светом; они сверкали крыльями, белыми грудками, прыгали и скакали от радости и весеннего блаженства. Высоко в небе то и дело пролетали чайки, одна или две; сонно взмахивая крыльями, они летели к морю, радостными и отрывистыми криками предвещая хорошую погоду; появлялись дикие утки, иногдагагара, пара цапель, стая диких гусейблагородных птиц из дальних краёв, которые спешили, вытягивая длинные жаждущие шеи, к северу, к тихим затаённым холмам и озёрам, далеко-далеко, куда никто не сможет добраться.
Над болотами чибис грохотал резко и отрывисто, и его страстные крики были похожи на звуки скрипки. Там мелькали белые серебряные грудки, с треском хлопали широкие крылья. На одиноких кочках среди вересковой пустоши восседала коричневая ржанка с бархатно-чёрной грудкой и пела любовную песнь, полную чистых и жалобных звуков флейты. Кулик, красноножка и прочие болотные птахи легко и изящно скакали на красных лапках и звали друг друга; и первый раз в этом году было слышно кукушку в рощице за усадьбой Стурбрекке:
На востоке синела горная цепь, свежевымытая и украшенная, будто к празднику. Равнинная земля простиралась вверх и вниз, свежая и тёплая, окутанная мягким, лёгким весенним туманом. А за ней сияющей голубой лентой разливалось море.
И словно вздох пронёсся по миру: пришла весна! И теперь мы будем жить ещё немного, будем жить и резвиться, жить и трудиться, долго, долго, пока мы в силах, до самой зимы.
Гуннар и Йорина отправились на пастбище, дабы расчистить лужок. Отец уехал в Осе на собрание, и его ждали не раньше позднего вечера; работалось легко, и день был прекрасный; дети были в хорошем настроении так, что не узнавали самих себя.
Солнце ласкало им спины и щекотало шеи, и весь мир был светлым и тёплым. Обычно всё вокруг казалось таким ужасным, но сегодня всё было замечательно. С лугов и болот поднимались запахи, такие приятные и греющие, что дети впадали в лёгкое, сонное забытье. Им было хорошо вместе, и они радостно болтали. Йорина учила Гуннара новому языку.
«Да» звалось «дедева», «нет»«недевет»; «хедевоведеве» было то же самое, что «Хове». Гуннар упражнялся, пытался говорить, и вскоре он мог уже составлять целые предложения. Так что вскоре они смогут говорить всё, что хотят, даже если отец стоит рядом и слушает!
Но Йорина испугалась: а вдруг он спросит, о чём они разговаривают?
И тогда нехорошо лгать и утверждать, что это просто так!
Это правда. Об этом Гуннар не подумал.
Он стоял на коленях и ворошил палочкой маленькие камушки.
Вот было бы здорово научиться делаться невидимым! пожелал он.
Йорина работала граблями, собирая мусор и труху в корытце, чтобы потом унести его с собой.
Только подземные жители могут становиться невидимыми, сказала она.
Они принялись болтать о подземных жителях, о которых Гуннар почти ничего не слыхал раньше; работа потихоньку двигалась.
Почему они могут, а мынет?
Да, не говори! Это было бы здорово!
Да, и даже полезно, иногда А болотный человек может делаться невидимкой?
Да он и есть невидимка! Мы видим только его сияние, и то не всегда.
А ты его видела?
Да. По вечерам, как стемнеет, он часто ходит и блуждает по Хейаландским болотам. Говорят, там зарыт большой клад. Но моя мама в это не верит. Она говорит, что там когда-то убили человека и похоронили на том же месте. Ведь убитые становятся привидениями и бродят до тех пор, пока не отыщется их убийца.
Йорина рассказала целую страшную историю. И она, и Гуннар позабыли про работу. Йорина только царапала граблями вокруг себя, а её маленькие тёмно-зелёные глаза задумчиво смотрели куда-то, словно в иные миры.
Но как бы то ни было, дядя Осмунд сделался после этого таким сонным и странным, что забыл про «Отче наш». Но не то чтобы он спал; он лежал словно в забытьи. Когда к нему кто-то вошёл, он ясно видел, как отворилась дверь; но не было слышно ни звука; и в дверь вошло что-то высокое, длинное, в белой простыне.
Уфф!
Дядя не испугался, он ведь не сделал ничего плохого; он поднялся на постели и посмотрел на привидение. И это на самом деле был не сон!
Да
Он не мог разглядеть ни глаз, ни лица; но призрак прошёл, скользя над полом, без единого шороха, а потом остановился и поманил за собой. Осмунду ничего не оставалось, как отправиться следом; он понял, что привидение хочет что-то ему показать, и он пошёл за ним через кухню, а затем в погреб. И там призрак остановился в дальнем углу и показал на пол. Ничего не сказал, лишь показывал. А потом исчез; Осмунду лишь послышалось, как кто-то вздохнул. И тогда его взял страх, и он дал дёру, и с трудом помнил, как оказался в кровати. Но утром он обнаружил в руке ранку от гвоздя, на который сильно наткнулся той ночью. И с тех пор он знает, что в том доме, должно быть, кого-то убили, а труп закопали в погребе, там, куда показывал призрак. Но теперь нам пора за работу, Гуннар!
Они немного поработали, молчаливые и полусонные. Чибис порхал и кричал: «И-ре! И-ре!» «Тиу! Тиу!»верещала красноножка. Трясогузка скакала вокруг и тонко чирикала; каменка сидела на каменной ограде и стрекотала, наклоняя голову. Воздух был наполнен свистом и щебетом. Но над всем этим разлеталась радостная песня жаворонка.
Вскоре Йорина поведала ещё одну историю:
Мама рассказывала как-то раз то, что услыхала от старого Видкуна из Рамстада. Однажды туда явилась большая орава цыган; и с ними была старая баба, совсем дряхлая, морщинистая и жёлтая, как кость. Эта старуха уселась в уголок на стуле и всё вздыхала, так тяжело: «О да да, о да да». «Отчего это ты так тяжко вздыхаешь?»спросила её хозяйка дома. «О, отвечала старуха, тот тяжело вздыхает, кто скоро испустит дух!» В тот же вечер табор отправился через пустошь. Никто их не видал, пока они через день не очутились далеко на севере, в Веа, что в Сокне. И той старухи с ними уже не было.
Так, может, это она лежит в Хейаландских болотах?.. Но ведь цыгане не могли её убить! Их бы тогда схватили и наказали, не так ли?
На цыган никакой управы нет. Дядя Осмунд говорит, что они закапывают стариков живьём, когда те им надоедают. Цыгане что масоны, они творят, что хотят. Они продались дьяволу, и никто не может их схватить.
Послышался крик: это Серина звала домой к ужину. Они посмотрели друг на друга, и Гуннар побледнел. Так мало они сделали за весь день! Что они ответят, если отец будет спрашивать?
Но дома их ждало радостное известие: отец пока не вернулся. А на лужайке между домом и сеновалом расположилась компания бродяг. «А ведь может случиться, отец и забудет спросить нас, как мы работали!»подумал Гуннар.
Эти бродяги уже давно околачивались в усадьбе. Тот, что был невысокого роста, в синей рубахе, с чёрными, как смоль, растрёпанными волосами, длинным коричневато-жёлтым лицом и странно поблескивавшими глазами, был Томас, Томас-цыган, предводитель всей компании. Он сидел и стучал по жестяному ведёрку, так что клочки волос на макушке пускались в пляс.
Прочие не спеша занимались своим делом. Жена его, Гунхильд, сидела на скамейке прямо напротив Томаса, потягивая глиняную трубку; рядом с ней, на траве уселась молодая веснушчатая девка со своим вязанием. Большой чернявый Улав Дидриксен, брат Гунхильд, растянулся во всю длину поперёк лужайки и бездельничал; кучка детей скакала вокруг и веселилась, воя от радости, как волчата.
Томас был жестянщиком, делал гребни для волос, умел плести рыболовные сети и мастерить крючки, и зарабатывал своими трудами столько, что вместе с теми деньгами, которые они выпрашивали как милостыню, всему семейству хватало на пропитание, и они могли обходиться без воровства.
И это было замечательно во многих отношениях, полагал Томас. Во-первых, ленсманы нынче были отнюдь не дураки, так что приходилось по-хорошему избегать «спанеба»; во-вторых, сам Томас был умным и образованным человеком, который вовсе не хотел прослыть вором. Никто не смеет утверждать, будто Томас Фредриксен крал чужое добро, и никто не станет закрывать свой дом пред ним и его семейством, опасаясь за свои серебряные ложки. И его любимый сын Каролус Магнус никогда не станет стыдиться своего отца; если кто-то скажет ему: «Твой отец бродяга», он лишь гордо подымет голову и ответит совершенно искренне: «Но мой отецчестный человек!»
Томас был весьма интересным типом.
Он прочёл все старые добрые умные книжки: Саксона Грамматика, Ольгера Датского, Карла Магнуса и других, затем Библию, Ларса Линдерота и Кнуда Спёдерволла. Томас конфирмовался в тюрьме в Кристиансанне, показав хорошие знания основ христианской религии; его даже хотели окрестить, но не осмелились; впрочем, не исключено, что в младенчестве его уже крестили где-то под Сетесдалем. В тюрьме им овладела охота к чтению и размышлениям, и с тех пор он много читал и думал, и додумался до многих интересных вещей во время своих долгих странствий. Он был одним из немногих, кто основательно вникал в сочинения пророков, и, возможно, единственным, кто знал, в чём заключается грех против Святого Духа, не решаясь, однако, объявить об этом вслух.
В общем, Томас знал много, в особенности такого, что казалось скрытым или загадочным. Происхождение подземных жителей и прочих таинственных существ он объяснял словами Писания, первой из книг Моисеевых, 2, 23, где Адам говорит Еве: «В этот раз ты плоть от плоти моей и кость от костей моих». Почему Адам говорит: «В этот раз?» Да потому, что у него до этого была жена! Но она была другого роду-племени, и Богу показалось, что между ней и Адамом вот-вот начнутся склоки. И тогда Господь упрятал её вместе с детьми под землю, и так они жили там сами по себе. Это случилось до грехопадения; а потому нам следует помнить, что подземные жители свободны от грехов. Также они могут делаться невидимыми. Их было на самом деле гораздо больше, чем мы думаем, и не раз они жили бок о бок с людьми. У них тоже были свои церкви и священники, как и у нас, но поскольку они безгрешны, они почитали только Ветхий Завет.
Много удивительных и невероятных событий произошло в мире за всю его историю; и они казались ещё удивительнее, когда Томас о них рассказывал. Он, впрочем, сомневался, все ли истории о Карле Великом являются правдивыми; ему казалось, они в чём-то противоречат Божьему промыслу и заповедям. Но сам Томас в конце концов поверил им. А навели его на эти мысли последние слова в книге про Карла. Звучали они так: «Хотитеверьте, хотитенет, греха в этом нет никакого». Но если бы что-либо в книге было ложью, так бы никто не написал. Ведь разве тебе не кажется, что ты грешишь, когда веришь в то, чего не было на самом деле? Так рассуждал Томас-цыган.