Но ладонь Льефа беспрепятственно обхватила поднявшийся член и принялась ласкатьне быстро и не медленно, но уверенно и с оттяжкой, так что Кадан выгибался под его рукой и дрожал.
Льеф прошептал Кадан чуть громче и подался к нему, силясь обнять. На дворе стоял мороз, но им было жарко от близости друг друга, и гул голосов слышался за углом, но кровь шумела у обоих в висках, заглушая все. Льеф, ты
Кадан не смог закончитьвспышка удовольствия задушила его. Он упал Льефу на плечо, тяжело дыша.
А тот вынул руку и с удивлением поднес к глазам покрытую семенем ладонь. Семя у Кадана было такое же точно, как и у других мужчин, но почему-то Льефу все равно нравилось касаться его.
Ты сошел с ума закончил Кадан и прижался к нему.
Да, подтвердил Льеф.
Северяне привозили из походов столько пленных, сколько вмещал драккар. Их захватывали на берегах Янтарного моря, в Британии, в краю скоттов, в Эйри, в германских и галльских землях, даже из отдаленных берберских владений везли людей обоих полов и любого возраставплоть до едва научившихся ходить детей. Случались рабы и из богатых семей, и из бедных, служители церкви прибывали в суровые северные земли рядом с ростовщиками. Каким бы знатным не был род, какой бы чистой не была кровьвсе становились равны на палубе драккара, связанные веревкой и подгоняемые окриками воинов севера. Отныне все они были треллямирабами северян.
Участь свободной северянки, принесшей младенца от трелля, была незавиднас этого момента и она оказывалась рабыней.
Ребенок, рожденный от трелля, оставался рабом, как и его отец, какой бы знатной ни была мать. Он работал и обучался прислуживать с ранних лет. Ценился он выше, чем привозной раб, и назывался "воспитанником", но все равно оставался рабом.
То же касалось и сына, чья мать была из рабов: даже если отцом его был конунг или ярл. Отец, правда, мог признать его: объявив своим сыном на тинге, при всех. Но и тогда происхождение навсегда оставалось его клеймом.
Бывало, что треллем становился и свободный норд: если не мог заплатить по счетам или позорил себя, как мог опозорить только трелль. Так, делом треллей считались воровство, трусость и ложь.
Все имущество трелля принадлежало его господину, и после смерти трелля тоже все получал он.
Треллей покупали и продавали, как скот. Если удача, судьба, воля богов покинули их, значит, они не стоили того, чтобы считаться людьми.
Рабы делали все то, что не желали или считали позорным делать хозяин и его сыновья: выгоняли скот, готовили дрова, топили печи, добывали соль.
Рабыни мололи муку и пекли хлеб, пока хозяйка с дочерьми вышивали в отдельной избе.
В каждом доме треллей держали не больше и не меньше, чем требовалось для обработки полей и других нелюбимых свободными дел.
Одни ловили сельдь, другие охотились, некоторые вырубали лес, обрабатывали землю.
Вершиной успеха для трелля было стать надсмотрщиком или помощником хозяйки. Но соответствующим было и отношение к нему со стороны других рабов.
Любой в усадьбе: хозяин, его дети или жена, могли наказать трелля, избить или убить. Если перед кем они и держали ответ, то только перед отцом, как если бы сломали стул или стол, потому что треллей не защищал закон. Если же трелля убивал или избивал кто-то из другой семьи, то должен был лишь возместить ущерб, расплатившись другим рабом.
Рабов дарили, ими расплачивались за долги.
Если хозяин разрешал треллю жениться, то тот не имел власти ни мужа, ни отца. Его семья не принадлежала ему, и сам он становился не мужем, но наложникомтем кто живет с наложницей.
Трелля могли выкупить родныено не он сам, потому что все, что было у него, не принадлежало ему. Трелль не мог выступать свидетелем на тинге, не имел права носить оружие, и ни один закон не охранял егожизнь его не стоила ничего. За проступки трелля отвечал господин: он выплачивал за раба виру, и он наказывал его. Если же хозяин отказывался платить за совершенное треллем, то просто выдавал его для казни.
Само слово "трелль" считалось одним из худших оскорблений, а смерть от руки треллясамой позорной.
Не раз Кадан слышал: "Душа раба уже видна при первом взгляде на его лицо". Сама жизнь, которая была уготована ему: полное бесправие и бесконечные унижения со временем разрушали душу любого, попавшего в тиски такой судьбы, так что истина, которую внушали рабу, превращалась в правду. Трусость, вероломство, леность селились в нем.
"Когда королю Гуннару принесли сердце раба Гьялле, он сразу увидел, что это сердце трусатак оно дрожало от страха", говаривали свободные.
Кадан заметил, что в доме эрла многие изделия из дерева покрывала искусная резьба: посуду, двери, стены и мебель. Большинство этих вещей красили в какой-нибудь яркий цветбелый, красный, зеленый, черный или коричневый.
Оружие и ювелирные изделия тоже покрывали орнаменты, будто сотни металлических ниточек перевивались между собой. Но орнаменты эти отличались от тех, которые он знал и к которым привык.
Галльские узоры напоминали хитросплетения растений, веток в густом лесу. У северян все изделия скалились клыками хищников и огрызались звериными когтями. Особенно ценились кинжалы и кубки, изображавшие драконов. Но разглядеть сами фигуры было нелегконекоторые вещи так плотно покрывала резьба и орнаменты, что рассмотреть отдельные детали было совершенно невозможно.
Как-то, когда они с Льефом сидели на берегу реки, Кадану на глаза попалась ладанка у северянина на грудиона виднелась в проеме рубахи, так что кожаный шнурок пересекал ключицу, а нижний край уже не был виден.
Кадан поднял руку в задумчивости, не зная, можно ли ему взяться за нее. Может ли он вообще дотрагиваться до Льефа, или только тот, как хозяин, может касаться его самого.
Льеф, рассказывавший до этого про поход к Янтарному морю, негромко и как-то хрипло произнес:
Коснись.
Кадан осторожно провел пальцем по ремешку, вытягивая его, и ладанка легла ему на ладонь.
Льеф тяжело дышал. Близость галла, его прикосновения, один только взгляд его глаз, такой пристальный и выжидающий, пьянили его.
Это древо жизни, сказал Льеф все так же хрипло, Иггдрасиль. Тот, кто владеет им, обретет бессмертиеесли не в этой жизни, то в другой. Мне дала его кормилица, потому что потому что эта моя жизнь началась не очень хорошо.
Кадан опустил взгляд. Ему стало грустно от мысли, что его-то жизнь начиналась очень даже хорошо, но закончится, видимо, ничем.
Мы называли его Древом Мира, сказал он, и на глаза в который раз навернулись слезы.
Кадан, перестань.
Кадан не ответил.
Когда ты такой, как говорить с тобой?
Кадан закусил губу. Ему стало еще грустней. Он качнул головой и прильнул к груди Льефа. Тот обнял его и долго-долго гладил по волосам, пока оба не забыли, с чего начался разговор.
На соколиную ночь в складчину собрали пир: съехались все гости с окрестных земель.
По длинным сторонам дома стояли впритык друг к другу лавкитак, что казалось, что лавка одна. Та, что шла вдоль южной стены, именовалась почетной. По центру ее высилось кресло, предназначенное для Хальрода. Напротив по северной стене тянулась низшая лавка, называемая северной. И там тоже находилось высокое кресло"противоположное место" туда усадили самого знатного из гостей, богатого бонда Нелвина из восточных земель. Оба эти кресла слегка возвышались над сидениями для других гостей, но хозяйское к тому же отделяли от соседей священные "кресловые" столбыиспещренные тончайшей резьбой, они служили местом обитания духов предков и защитников рода. Куда бы ни перебиралась семья, эти столбы забирали с собой. Приблизившись к тем берегам, где они собирались обустроиться, северяне опускали столбы в воду, и там, куда прибивались они, строили новые дома.
Лавки были настолько широки, что гости сидели на них, поджав ноги, положив оружие и щиты за спиной.
Вдоль стен висели гобелены. Столы укрывало расшитое узорами сукно, поверх которого стояли блюда с едой: свежая и сушеная рыба, жареное, вареное и вяленое мясо, масло и сыр. Прислужницы разносили пиво и пряный мед.
Но Льеф не чувствовал ни вкуса меда, ни запахов мяса и сыра. Все время он смотрел на дальний стол, за которым у самого краешка расположился Кадан.
Кадан был плохим рабомкак Льеф и ожидал. Он собирал за день всего несколько снопов, и то с трудом. Охотиться не умел и не знал, как ловить рыбу подо льдом. Льеф боялся, что, такой беспомощный, галл не дотянет до весны, когда Льеф смог бы увезти его с собой на королевский двор.
Друзей среди других рабов галл тоже себе не завел.
Льефу иногда становилось зябко, когда он видел, как кто-то из дворовых мужчин толкает его или что-то ему говорит. Кадан в такие мгновенья вжимал голову в плечи и так, будто бы пытаясь спрятаться, уходил прочь.
Льеф заступался за него, если могно он мог не всегда. Слишком много шума вышло бы на дворе, если бы сын хозяина что ни день затевал драки с кем-то из рабов.
Сюда, в глухое поместье на дальней оконечности полуострова, не доходили слухи о том, что галл околдовал его, но внимательный глаз увидел бы это и так.
А Льеф продолжал наблюдать. Он не мог оторвать от галла глазкогда тот работал, ел Иногда Льеф наблюдал за ним, даже когда Кадан спал. С тех пор, как он отдал Кадану плащ, Льеф так и не сходил ни разу на охоту, не набрал новых шкур, а только стоял в тени у стен пристройки для рабов и, приникнув к маленькому окошечку, наблюдал. Не будь он столь привычен к капризам погоды и переменам судьбыи сам бы давно уже слег, но Льеф только стучал одним меховым сапогом о другой и продолжал наблюдать.
Тоска и неутоленное желание становились все сильней.
Теперь не было никаких сомненийЛьеф точно знал, чего хотел. Для него уже не имело значения, мужчина Кадан или нет.
И сейчас, чем больше меда наливали ему в рог, чем больше меда из рога переливалось к нему в живот, тем сильнее становилась уверенность Льефа в том, что он хочет сделать. Пока наконец он не встал и не принялся проталкиваться к столу для рабов.
Остановившись у Кадана за спиной, Льеф легонько коснулся его плеча.
Тот дернулся и испуганно обернулся, но когда увидел Льефавзгляд его мгновенно потеплел.
Льеф кивнул на дверь. Кадан судорожно кивнул в ответ.
Льеф вышел первым и остановился на крепком уже морозце. Пару минут он стоял, растирая локти, чтобы те не заледенели, а затем Кадан тоже вынырнул из дверей.
Льеф сгреб его в охапку и принялся целовать. Кадан только скользил ладонями по затянутой в тонкую рубашку спине северянина.
Ты совсем холодный, Льеф, прошептал он и попытался вернуть воину плащ, но тот не принял его. Вместо этого поймал Кадана за локоть и потащил прочь.
Они миновали главный дом. Увязая в сугробах, добрались до высокого стабура, на втором этаже которого хранились платья и гобеленыи который открывали только, если кто-то в доме играл свадьбу, чтобы оставить новобрачных на одну ночь вдвоеми стали подниматься по лестнице, ведущей наверх.
Кадан поскользнулся на заледеневшей ступени. Льеф подхватил его и дальше понес уже на руках.
Ключей же нет прошептал Кадан, обнимая Льефа за шею, но тот не обратил внимания на его слова. Опустил на секунду Кадана на дощатую площадку, ловким движением вскрыл ножом замок и, снова подхватив Кадана на руки, занес внутрь, как заносили в эту комнату невест.
Место, где они оказались, Кадан видел в первый раз. Здесь повсюду стояли сундуки и висели дорогие одежды, а в маленькое окошко под потолком заглядывала луна. В комнате было холодно, но от обилия тканей два горячих тела стремительно согревали ее.
Льеф затворил дверь. Пинком ноги сдвинул два сундука, бросил сверху ворох гобеленов и, обернувшись к Кадану, принялся стягивать с него одеждусначала плащ, потом рубаху. Замер, разглядывая худенькое тело, и, тут же опустившись на колени, принялся целовать все, что находилот ключиц до сосков и ниже, ниже, пока не очертил языком дрожащий пупок.
Льеф выдохнул Кадан, вплетая пальцы в его волосы и невольно прижимая сильнее к себе.
Льеф чувствовал, как у самого его подбородка дрожит член галла, и это еще сильнее возбудило его.
Он стянул с Кадана штаны и толкнул того назад, заставляя опуститься на сундук, смять платья и гобелены обнаженной спиной. Сам северянин оказался теперь между широко расставленных ног Кадана и пару секунд разглядывал булочки, закрывавшие порозовевший вход. Поднял взгляд и увидел, что Кадан со страхом и ожиданием смотрит на него. Он весь дрожал в предвкушении того, о чем слышал, но чего не пробовал сам.
Льефа разрывали на части нестерпимое желание и тягучая нежность. Смочив пальцы слюной, он протиснул их между булочек и осторожно вошел.
Кадан вскрикнул и тут же прикрыл рот рукой.
Льеф смотрел на него, и взгляд северянина удерживал Кадана от накатившего страха и желания сбежать.
Льеф продолжал. Иногда он срывался, и движения его становились резкими, но через секунду замедлял их, разглядев в глазах Кадана боль. Наконец он накрыл рот галла поцелуем и, приставив к розовой дырочке член, вошел.
Кадан задохнулся от охватившего его незнакомого ощущения наполненности, от страха и желания, и странного чувства, будто он, всегда бывший лишь половинкой, теперь слился с другой своей половинкой в одно.
Льеф задвигалсяяростно, не в силах утолить месяцами терзавшую его жажду одним глоткоми в то же время протяжно, наслаждаясь каждым мгновением соприкосновения их тел.
Мой выдохнул он, покрывая поцелуями шею Кадана, плечи, лицо, навсегда теперь мой. Не уйду к богам, если они не позволят взять тебя с собой.
Кадан обнимал викинга за плечи и, полностью отдавшись на волю уносивших его волн, просто сжимал спину Льефа и стонал. Он уткнулся лбом в крепкое плечо и тихонько пискнул, когда обнаружил, что рука Льефа легла на его член. Подался навстречу, прогнулся и, уже полностью потерявшись, заметался между пронзавшим его членом и ласкавшей рукой.
Льеф особенно резко вошел в него, и, вскрикнув в последний раз, Кадан выпустил семя в шершавую ладонь.
Потом они осели на сундук между свалившихся вещей и какое-то время просто обнимали друг друга, не двигаясь и тяжело дыша.
Ка-дан прошептал Льеф, привыкая к имени, которое не произносил почти никогда. А Кадан молчал и только крепче вжимал его в себя.
ГЛАВА 9. Весна
Почему ты никогда для меня не поешь?
Кадан, до тех пор смотревший Льефу в глаза и внимательно слушавший его, потупил взор.
Зима подходила к концу, но в усадьбе Хальрода все шло своим чередом. Разве что сразу после Соколиной ночи случился переполохвсе говорили, что кто-то взломал стабур, где хранились платья и прочее добро. Нокак ни странноничего не взял. Кадан бледнел каждый раз, когда слышал обрывки подобных слухов, но Ингвар, старший из сыновей эрла, почти сразу же с хохотом сообщил, что кто-то, ведомый медом и волей богов, решил устроить себе первую брачную ночь.
Хальрод поворчал, но правоту сына призналиного объяснения тому, что произошло, не нашел. А поскольку мед в Соколиную ночь лился рекой, никто так и не вспомнил, кто наворотил дел.
Через несколько дней скандал утих, и о нем никто уже не вспоминал, а размеренная домашняя жизнь потянулась своим чередом.
Льеф, конечно, больше так не рисковал. Наутро он и сам немного удивился тому, что натворилно все равно не жалел. Вспоминая гибкое нежное тело, извивавшееся под ним, он думал, что сделал бы так еще и еще. Что нужно было сделать так уже давно.
И спустя пару недель после случившегося отвел Кадана в подземный дом. Здесь было не так мягко и тепло, и удалось лишь уткнуть его лицом в стену и взять со спины, чуть-чуть приспустив штаны. И хотя Кадан был сладким и нежным изнутри, Льеф отчетливо ощутил, что это не то. Он часто и торопливо целовал Кадана в загривок, молча извиняясь за то, что это все, что он может ему подарить. А когда все закончилосьдолго не выпускал из рук, вопреки всякому смыслу опасаясь, что тот сбежит.
Кадану и вправду после этого раза было не очень хорошо, но через некоторое время он успокоился и уже так же льнул к северянину.
Не хочу возвращаться к ним, прошептал он, вжимаясь в плечо Льефа щекой.
Я тоже не хочу, чтобы ты уходил.
Льеф помолчал и добавил:
Мы уедем, как только двинутся льды.
Твой отец отпустит нас?
Я не буду спрашивать. Ты мой, а не его.
Кадан ничего не сказал. Хотя слова эти и звучали неправильно, ему все же становилось спокойно от них. И казалось, что если только Льеф все время будет рядом, то все всегда будет так же хорошо, как теперь.