Вы американец?
У меня двойное гражданство.
А почему я не вижу ни одной вывески по поводу импрессионистов? огляделась я.
Потому что их здесь нет.
А зачем мы здесь?
Здесь забавная выставка на втором этаже. Но можно и по классической экспозиции пройтись. Освежить, так сказать. Она, правда, закрыта частично.
Мы отправились освежать классическую экспозицию. Лев целомудренно брал меня под локоть, воспроизводя шёпотом мне прямо в ухо и наизусть информацию с табличек возле экспонатов, не хуже электронного гида. Даже лучше, если учесть тактильные ощущения. Большая часть классической экспозиции действительно оказалась закрыта на реконструкцию. На первом этаже действовали лишь Греция, Рим и частично Египет. Из трех источников и трех составных частей мировой культуры осталось два с половиной. Сквозь этот неполноценный базис проросла на второй этаж выставка «Мастера французской афиши», в которую Лев уверенно ввел меня за локоть.
Сюда бы тем надо, кто не считает рекламу искусством. Потому и имеем то, что имеем, прошептал он в ухо, обратите внимания на качество графики!
Я обратила. Выставка состояла из французских афиш и рекламных плакатов начала прошлого века. На них жили своей рекламной жизнью, завораживающей легкостью бытия, самые различные персонажи. Уснувшая за работой белошвейка на фоне ночной Эйфелевой башни в открытом окне являла собой лекарство от анемии, а забинтованный с головы до ног механикдо сих пор не выздоровевший символ известного производителя шин. Вокруг скакали в канкане зазывные улыбки, затянутые в корсет талии и прочие части женских тел в кружевах, притом, что все это твердо стояло на службе продвижения товаров и услуг. Художественный уровень работ восхищал.
Современным дебильным авторам «сникерсни» поучиться бы, как не выпасть из времени и говорить на одном языке с потребителем, плюнул в мое ухо Лев порцию шепота.
Да, тронула я ухо, лучший рекламный шедевр все-таки создала природаженское тело. Годится для рекламы чего угодно!
Реклама должна создавать образ, возбуждающий желание иметь. И иметь немедленно. Ничего лучшего, отвечающего этой задаче, чем женское тело, действительно нет, обстоятельно объяснил Лев, деликатно кашлянув.
Ну, значит, лекарство от анемии было съедено французскими мужчинами без остатка, пробурчала я себе под нос, проходя мимо старушексмотрительниц, неподвижно сидящих на стульях, словно плохая реклама лекарства от анемии для сфинксов из Египетского зала.
Спасибо! Замечательная выставка! раскланялся со старушками Лев, и у левого сфинкса в седых кудельках дернулось веко.
Западное искусство вместе с импрессионистами находилось в соседнем здании, в Галерее искусства стран Европы и Америки XIXXX вв. Мы направились туда. Пришлось снова находить конец у очереди в кассу, предвкушая наплыв патриотических чувств, ибо и здесь Родина оценивала нас со Львом в пять раз дороже зарубежного гостя. Из этого гостя и состояла очередь. Иностранцы в шортах и нездешней живостью в глазах законопослушно построились друг за другом. Мы нашли последние шорты и заняли очередь, но вдруг свет в окне с непонятным для зарубежных гостей словом «Касса» погас, и арка закрылась картонкой с еще более непонятной надписью «Технический перерыв10 минут». Из стеклянной будки, щелкнув замком, выплыла кассовая душа размера XXXL и раздвинув толпу, двинулась прочь. Строй в шортах недоуменно переглядывался вслед удаляющейся кассирше, раскачивающей крутыми бедрами и без того шаткую гордость за самую культурную столицу мира.
Вот совок! раздраженно сказал Лев. Ненавижу!
Судя по запаху, рядом буфет. Можно сходить посмотреть, чего там есть, предложила я мирный выход, потянув носом, десять минут убьем.
Дезориентированные необилеченные иностранцы готовым строем пошли с нами.
Буфетом назывался школьный класс с запахами и криками. У «доски» с перечнем блюд, написанных в столбик, как пример по математике, дородная учительница выкликала базарным голосом: «Заказывайте!», «Еще что?», «Ве-ер! Пиццу дава-ай!». Столики-парты были укомплектованы стульями для борьбы со сколиозом и одной пузатой солонкой на три парты. В открытой двери внутреннего помещения еще несколько теток грели пиццы, рубили салаты и гремели посудой. Почему-то все происходящее я стала воспринимать глазами иностранцев: столбик «меню», накарябанный почерком районного педиатра, крики разгоряченных человекопотоком теток, грохот вываливаемой в раковину посуды, запах прокисших тряпок, одна солонка на три стола Сбившиеся в кучку зарубежные гости оторопело свыкались с нашей реалией.
Они же не смогут ничего тут купить. Может, вы поможете им, Лев? предложила я из самых человеколюбивых побуждений.
Лев посмотрел на меня как Павлик Морозов на папу.
Мне там никто не помогал. И вообще, я устал от английского. Не хочу. Сами разберутся. Вы что-нибудь будете?
Пожалуй, нет. Если только бутылку воды без газа и уйти отсюда.
Через двадцать минут мы со Львом все-таки погрузились в атмосферу чувственных впечатлений, то есть импрессионизма.
Первая картина, заставившая меня перестать сочувствовать иностранцам в России, был «Натюрморт с букетом летних цветов» венгерского художника М. Мункачи. Вопреки традиции умильности этого жанра, он изобразил трагедию: еще вчера полные жизни, насильно согнанные в букет, сдавленные, ломающие руки-стебли, его цветы обречены умирать напоказ Я поделилась впечатлением со спутником.
Да. Неплохо. Продуманное световое решение, ответил он, ощущение присутствия. Довольно удачно.
Световое решение действительно было продумано. Приглушенный свет выхватывал сюжет каждой картины, не бликуя на поверхности и погружая в изображаемое художником время и пространство. Реальное ощущение Парижа от «Парижа на рассвете» и «Парижа ночью» Луара и холодно от «Мороза в Лувесьене» Сислея. Лишь «Руанский собор» Клода Моне играл со светом по собственным, только ему и его гениальному автору ведомым законам
У нас с Моне есть общая тайная страсть, призналась я. В детстве я в Пушкинский ходила только ради нее. Картина «Чайки (река Темза в Лондоне, здание Парламента)» называется. Не знаю, есть ли она теперь здесь.
Ну, если не продали отозвался Лев.
Мой фиолетовый обморок ждал меня в соседнем зале. Странно Я уже взрослая тетенька, а чайки, Темза и маяк в сиреневом мареве завораживали также как в детстве. Казалось, еще немного и я начну покрываться веснушками и вспоминать, какой завтра первый урок
Это она? спросил Лев.
Она.
Он постоял напротив, склонив голову набок, как делают умные птицы и старые львы, и произнес:
Со зданием парламента у Моне целая серия полотен из тридцати семи, по-моему, холстов. Это одно из них. Мне ближе Пикассо. «Старый еврей с мальчиком». Вон она.
Я с неохотой переключилась с детства на старика. Картина соответствовала названию. Старик и мальчик со всей скорбью еврейского народа смотрели на посетителей.
Что вам нравится в этой картине, Лев?
Мудрость в глазах старика.
Глупый старый еврейвообще редкое явление природы. А мне у Пикассо больше нравится скрипка.
Не люблю кубизм.
Выставка заканчивалась стеклянным монолитом, в котором навсегда застыли останки настоящей сожженной скрипки. В отличие от разъятой на кубы, но не утратившей целостности скрипки Пикассо, эта, художника Фернандеса Армана, сгорела почти полностью, сохранив лишь намек на очертания. Казалось, обуглившиеся куски дерева, черные нити струн и угли колков держались вместе лишь для того, чтобы последний раз уже не пропеть, а прошептать о хрупкости всего прекрасного Шепотом, который громче крика
Давайте пообедаем? предложил Лев.
В том замечательном буфете?
Нет, зачем же. Я не поклонник экстрима. Здесь недалеко неплохой ресторан.
Сев за столик, я почувствовала, как устала и проголодалась. В ресторане было уютно и солонки на каждом столе.
Лицо Льва выразило удовлетворение.
Уфф У меня даже ноги гудят с непривычки. Давно столько не ходил. В Штатах на машине все время.
А в России пешком?
Здесь ездить некуда.
Вы на пенсии?
Мечтаю
О пледе и качалке?
Ещё не знаю, но к работе я потерял интерес. Все захлестывает жлобство. Или мне это кажется?
А жена?
Что жена?
Ходит вместе с вами?
Их нет у меня. Мы развелись. Обычная история. Уехали в Америку, поняли, что в новых условиях легче выживать поодиночке и расстались. Она там замуж вышла за «нашего американца» из эмигрантов. А я вот мотаюсь туда-сюда. Там дела, здесь сын.
Сын с вами?
Да. Я ее убедил отказаться. С помощью аргументов и денежных средств, хмыкнул он. Без «хвоста» женщине легче выжить. У них общая дочка родилась. Такая вот история грустная и банальная. Не везет мне с женами. Всю жизнь мечтал о художнице. Так и не встретил Первая жена была балерина, бредила сценой. Помните у Хармса: «горло бредит бритвою». Готовить не умею и не буду, ребенка не сейчас, служу искусству. Развелся. Нашел «фотографиню», почти художница, думал. А у нее в голове пиксели одни и доллары. Больше ничего. Не везет мне
А что бы вы делали с художницей?
Не знаю. Покупал бы ей краски
Он снял и положил на стол очки, потер намятую переносицу. Я поймала себя на том, что только сейчас рассматривала его. Его бордовый шарф как пароль «мы с тобой одной крови» для не встреченной художницы обнимал полную щетинистую шею. Крупные губы, мясистое лицо, скрытые ресницами и бровями темно-карие глаза без блеска, ничего не выражающие угли заросшего травой кострища. Он ел механически, без эмоций, словно еда была безвкусной.
Вкусно? проверила я предположение.
Что?
То, что вы едите.
Вполне, ответил он пресно. А что?
Нет. Ничего.
Мы завтра встретимся? Вы свободны?
Завтра вряд ли. Может быть, в выходной. Не знаю еще.
В выходные я с сыном, Лев вынул из внутреннего кармана пиджака фотографию. Вот. Доказательство. Это мы на футболе.
Я взяла в руки фотографию. Серьезный «папа» в очках, с сыном, на трибуне стадиона. Тот же лихо закрученный бордовый шарф, карточка «ВИП» на животе, всклокоченная голова болельщика и рядом мальчик лет десяти. Картина «отец болельщик с мальчиком».
Хороший ребенок, хороший папа, вернула я фото.
Это еще жена снимала
Это тот же шарф?
Нет, другой. Тот жена дарила, а этот я сам купил.
Точно такой же. Зачем?
Не задумывался над этим.
Я занялась десертом. Работа по отделению клубничин от сливок и их обоих от толстого рыхлого бисквита требовала сосредоточенности. Этот кусок мокрого хлеба, обмазанный сливками и залепленный ломтиками клубники, и был, по словам официанта «чем-нибудь легким и нежирным». Вот оно жлобство, которое все захлестнуло, думала я, ковыряя кусок.
Бывают женщины похожи на чуть привядшие цветы, но этим ты ещё дороже, вдруг произнес Лев.
Ну да. Осетрина не бывает второй свежести, а женщины бывают. Так я и не скрываю возраст. К чему эта ваша сентенция?
Не моя, а поэта Светлова, я лишь хотел намекнуть на сегодняшнюю картину, возможно, сделал это неуклюже. А стихи хорошие и цветы красивые Вспомните Тарковского и не ведите себя как маркшейдер.
Ладно. За незнание строчек поэта Светловастыдно, честное пионерское.
Стыдно это хорошо. Мне нравится, когда женщине стыдно. Вы любите секс?
А что? оторвалась я от десерта.
Ничего. Просто спрашиваю.
Качественный люблю.
Качественный это какой?
Качествопонятие растяжимое. Можно долбиться три часа и останется ощущение, что недодали, а можно быстрей освободиться, и икать потом неделю от одного воспоминания.
Научите?
Не помню, чтобы объявляла набор на курсы. Может, с памятью что?
Вы опять набрасываетесь?
У вас женщины делятся на добрых дам и злых недам?
Ну что вы право, просто я хотел выразить солидарность. Не люблю мудачек, берутся некоторые и не делают, как положено. А вы купите фаллоимитатор. Я подарю вам батарейки. Пусть эта музыка будет вечной, если я сменю батарейки.
Десертная ложка залипла в мокром хлебе от неожиданности предложения.
Спасибо. Вы настоящий джентльмен, Лев. Вечная музыка в раю только. И батарейки для фаллоимитаторов у меня есть. Юмор у нас с вами слишком разный. В этом дело, а не в фаллоимитаторе.
Это ведь опять не мое. «Наутилус-Помпилиус». Я опять неудачно сымпровизировал. Что-то у меня совсем настроения нет
С таким настроением лучше самому справляться, а не ждать, что кто-то исправит.
Не дуйтесь Просто вы «зрите в корень», а я вам стихи а они в воздухе. Где мои крылья, которые нравились мне Вы, наверное, статьи о семейных ценностях пишете?
Почему вы так решили?
Потому что о семейных ценностях пишут те, у кого их нет. Кругом тупость, не только в «семейных ценностях», не переживайте, вы не одиноки в своей безответственности
А не пойти ли вам с вашим назиданием, Лев?
Это лозунг вашего журнала? он улыбнулся и потер глаз, словно хотел очистить заросший травой уголек. Это как вольноопределяющийся Марек издавал журнал про животных и придумывал новые виды
Интересно как бывает, справилась я с раздражением, словно живем в непересекающихся мирах. Я вас не понимаю, ни ваших намеков, ни аллюзий, ни юмора. Чудно
Это потому что в вас столько наносного, что вам не свойственно. Я не удивлюсь, если в душе вы «целка»
И что же такое целка в душе?
С вами не интересно, вы не откровенны. Простите, но в вас постоянная фальшь, когда вы говорите. Так, вроде баба нормальная В широком смысле
Спасибо. Мне всю жизнь указывали на чудовищную прямолинейность и неумение фальшивить как главный недостаток, он же достоинство. И только вы разглядели чего-то новенькое. Забавно.
Я же мужик, а не мудак.
И часто вам приходится всем об этом напоминать?
Вот язва
Он вернул очки лицу и посмотрел на меня погасшими угольками глаз, которым даже стекла не придавали блеска.
Вы похожи на сожженную скрипку, Лев. Очертания еще есть, но уже не сыграть
Да, кивнул он, тяжело мне будет вас обмануть
А надо?
Если б я знал, что мне надо он отвернулся к окну. Хочу снег А в городе том сад в нем травы да цветы Жизнь прекрасна своими неожиданностями
Знаете, мне пора. Было очень приятно.
Подождите! вскинул брови над очками Лев. Поедем вместе. Нам же по пути. Я живу на Проспекте Мира.
В метро мы ехали молча. Я держала поручень, Лев поддерживал меня за локоть, свесив большую голову на грудь. Было неловко молчать, но говорить не получалось. На Тургеневской я вспомнила, что так и не задала вопрос, почему музей изобразительных искусств носит имя поэта. Уже не задам. После слов «следующая станция Проспект Мира», рука Льва переползла с локтя на талию, и он шепнул в мое музейное ухо:
Зайдешь?
Нет, ответила я тоже шепотом, почему-то представив гриф сожженной скрипки
На нет и суда нет сказал он бесцветно и вышел из вагона, мелькнув в толпе бордовым шарфом.
Бульвар Сен-Жермен
Я вышла из конторы и, посмотрев на небо, остановилась под козырьком крыльца. Дождь. Мелкий, противный, нудный, промозглый, пакостный, мелочный, отвратительный, завистливый, подлый, двуличный, козёл Эпитеты перестали иметь хоть какое-то отношение к дождю. Самому обычному осеннему дождю. Раскрыв зонт, я шагнула в хлюпающую асфальтовую реку.
Excusez-moi, mademoiselle! Вы не поможете мне? из мокрых кустов вырос высокий пожилой мужчина в бежевом вельветовом костюме, с растерянной улыбкой на красивом ещё лице.
Вы мне, извините? тоже растерялась я: возле нашей сраной конторы и «excusez-moi, mademoiselle»
Здесь же больше нет никого
Я оглянулась. Действительно. Нет.
А что случилось?
Кажется, я заблудился. Вы не знаете, как эта улица называется?
Эта улица называется Погодинская. Этот город называется Москва и сейчас две тысячи десятый год.
Вы предугадали мои вопросы, улыбнулся он, но это еще не всё. Мне нужно попасть на Пироговку, а тут левого поворота нет. Хотя, мне кажется, раньше он был.
Нет, на Абрикосовском переулке нет левого поворота. Вам надо до параллельного доехать. Не помню, как называется. Там есть.