Дядя Ангелос когда-то подарил маме вишневую бархатную скатерть; ее стелили на стол только по праздникам. С начала войны скатерть лежала в шкафу на полке и ждала своей очереди, чтобы пойти в приданое одной из дочерей пекаря, как крестик Антигоны, мамины кольца, тюлевые гардины с павлинами по кайме, серебряное блюдо, старинные фарфоровые статуэтки рыбака и рыбачки, швейная машина «Зингер», которая шила сама, если качали ногой педаль, а также наргилевосточный курительный прибор, полученный дедушкой в подарок от одного соотечественника во время гастролей труппы Великой Антигоны в Константинополе. С вишневой скатертью мама не решалась расстаться и приберегала ее в надежде спасти. Но в один прекрасный день Антигона вынула ее из белой тряпицы и сказала маме:
Давай сделаем из нее платье.
Мама долго смотрела на скатерть, не произнося ни слова, и Петрос подумал, что она с грустью вспоминает о праздновании своего дня рождения, когда она, красиво причесанная, в новом платье, надушенная самодельными духами, принимала гостей. Но, прикинув длину и ширину скатерти, мама сказала:
Выйдет, только с рукавами в три четверти.
В мгновение ока разложила она на столе старые газеты, сделала из них выкройку, наметала на нее бархатведь булавок не было и в помине, выкроила платье. Ее жалкие распухшие пальцы, с трудом державшие ножницы, старались шевелиться как можно быстрей. Рита и Антигона принялись помогать ей, потому что все швы приходилось прошивать на руках. Ножная машина «Зингер» шила теперь наряды только для маленьких цариц.
Они скупили все швейные машины в квартале, вздохнула мама и засмеялась: ее развеселили Антигона и Рита, размечтавшиеся вслух о своих свадебных туалетах.
Я хочу белое платье с длинной вуалью до самого пола, заявила Антигона.
Рита предпочитала голубое платье с цветочками и юбкой в складку. Она видела такое когда-то на героине американского фильматеперь американские фильмы были запрещеныи до сих пор не могла его забыть.
Самое забавное, что и для Петроса нашлось дело: он продевал нитки в иголки, чтобы работа шла быстрей.
А как же быть с туфлями? спросила вдруг Антигона, и мама с Ритой, растерянно переглянувшись, замерли с иголками в руках.
Антигона носила полуботинки из грубой кожи с толстыми резиновыми подметками, сделанными из автомобильной шины. В такой обуви и грубых темно-коричневых чулках ходили почти все девушки. Рита с удовольствием одолжила бы ей свои белые босоножки, но они были Антигоне малы. Несмотря на то что шла война, Рита хорошо одевалась, потому что у нее дома стояли два шкафа, битком набитые мамиными платьямитак говорила она сама, которые ей постепенно перешивали. Будь ее воля, она отдала бы половину нарядов подруге, так как очень любила делать подарки, но, к сожалению, родители ей не разрешали. Ее мама отличалась бережливостью и хранила даже платьица, которые Рита носила в раннем детстве. Их квартира была до отказа заставлена вазочками, статуэтками и разными безделушками.
Петрос сказал однажды сестре, что Ритина квартира похожа на лавку старьевщика, и та согласилась с ним. Их обоих поразила серебряная ваза с чайными ложечками, стоявшая на буфете. Они насчитали в ней сорок восемь ложек, четыре дюжины! Ритина семья, одна из немногих в квартале, ничего не продала маленьким царицам. Приходя к Антигоне, Рита всегда приносила немного какой-нибудь еды, и, несомненно, делала это тайком от мамы.
Но теперь она твердо решила утащить для подруги пару маминых туфель, подходящих по размеру. Антигона пойдет на вечер в своих старых полуботинках, а нарядные туфли наденет перед дверью мастерской. Мама Антигоны не хотела, чтобы Рита тайком уносила что-нибудь из дому, но та не отступала, а потом прибавила, словно обращаясь только к самой себе:
Интересно, зачем маме понадобится столько пар туфель, когда всех нас заберут немцы?
Кого это всех? не понял Петрос.
Евреев, ответила она. Разве вы не знаете, что творится в других странах? Дойдет и до нас очередь.
В комнате наступила тишина, иголки перестали мелькать так быстро, как прежде, а когда Рита собралась идти домой, мама и Антигона долго обнимали ее, словно прощались навеки.
Я принесу тебе пару коричневых замшевых туфелек. Прелесть какие! весело сказала в дверях Рита и поцеловала всех по очереди, даже Петроса.
Около четырех часов за ними пришел Яннис. Антигона вырядилась в вишневое платье и двумя вишневыми бантами завязала волосы, разделив их таким ровным пробором, точно провела его по линейке.
Если я скажу своим друзьям, что к ним приехала Дина Дурбин из Голливуда, они мне поверят! воскликнул Яннис, с восхищением глядя на Антигону.
Петрос подумал, что его сестра чем-то отличается и от Риты, и от Дросулы, и от Софии, девушки в черном свитере, раздававшей бесплатные обеды. Антигона похожа на довоенных девушек, решил наконец он. С началом войны всё и все изменились. Мама теперь уже не мыла каждую субботу голову и не распускала волосы, накинув на плечи мохнатое полотенце. Дедушка носил брюки не на кожаном ремне, а подвязывал их толстой веревкой. Папа раньше не выходил на улицу, не надев жилета и галстука, а теперь носил под пиджаком мамину вязаную кофту; он надевал ее задом наперед, чтобы пуговицы застегивались сзади, и когда дома снимал пиджак, то казалось, что его голова неправильно прикручена к туловищу. И сам Петрос изменился. Он очень вырос, хотя и ходил в коротких штанишках, и его ободранные коленки напоминали рыбью чешую. Букашки больше его не интересовали. Он участвовал в Сопротивлении. И не раз в мастерской Ахиллес обращался к нему:
«Твое мнение, Одуванчик?»
Это уже не был малыш Петрос, гонявший мяч по пустырю. Как только смеркалось, он превращался в Одуванчика, который писал лозунги на стенах домов, стоял на страже или ходил по поручению Ахиллеса на такую-то улицу, номер дома такой-то с запиской к тому или иному лицу.
Антигона же мылась каждую неделю, как и перед войной, но таскала теперь тазы и кастрюли в ванную комнату, потому что ванну теперь использовали для хранения чистой воды, которая шла по нескольку часов через день. В субботу с жаровни снимали недоваренный суп, чтобы нагреть воду для Антигоны, и мама всегда выискивала для нее кусочек белого мыла; прочим предназначалось черное, лежавшее обычно в мыльнице, которое, казалось, лишь пачкало руки.
Сейчас молодежь собралась идти на вечер. Рита нарядно оделась, но ее лицо было бледно. Яннис, несмотря на зимнее время, щеголял в легких сандалиях; его тощая шея еще больше вытянулась и похудела, так что кадык напоминал уже не мячик для игры в пинг-понг, а чуть ли не церковный купол. На их фоне выгодно выделялась Антигона, с румяными щечками, кудрявой головой, похожей на кочан цветной капусты; ей шло новое платье, сшитое из маминой скатерти.
Чем ближе подходили они к мастерской, тем больше волновала Петроса мысль: понравится ли Дросуле его сестра? Во двор, им навстречу, выбежал Шторм и замер на месте. Антигона тоже замерла. Шторм не бросился к ней, не запачкал лапами ее бархатное платье, но, как хорошо воспитанный английский пес, потерся носом о руку Антигоны, которая прошептала прерывающимся от волнения голосом:
Штормик, Штормик, как ты здесь очутился?
В мастерской их ждали Ахиллес и Дросула.
Здравствуйте, девочки. Дросула расцеловала их, встретив как старых знакомых.
Так вот, значит, две шпионки, которые выслеживали нас, пошутил Ахиллес, и все засмеялись.
Петрос считал, что нет на свете места прекрасней, чем скульптурная мастерская. Особенно хорошо было здесь сегодня, когда Ахиллес растопил старыми стульями печурку и на ней кипел большой чайник Дросула сказала, что придут еще гости, что она вместо чая заварит горные травы и для всех у нее найдется по горстке мелкого изюма. Яннис и Петрос стали помогать ей вынимать из изюма косточки. Ахиллес тем временем показывал девочкам свою мастерскую. Антигона, не страдавшая излишней застенчивостью, в две минуты выложила ему всё: что Рита любит живопись и недурно рисует, что она сама предпочитает поэзию. Ахиллес попросил Риту принести показать свои рисунки.
Что тебе нравится больше всего рисовать? спросил он.
Портреты, ответила Рита.
Когда кончишь школу, будешь учиться живописи?
Если успею, нерешительно проговорила она.
Ахиллес с удивлением посмотрел на нее.
Я еврейка, пробормотала она.
Их беседу прервали три девушки и двое юношей, с шумом и смехом ворвавшиеся в мастерскую.
«Отгадай, если можешь, что принесли мы сегодня тебе», пропела одна из девушек фразу из модной песенки, с напускной важностью вручая Дросуле что-то круглое, завернутое в газету.
Дросула медленно развернула пакет. Там оказался целый каравай немецкого черного хлеба! Раздались восторженные возгласы и крики «ура». Петрос знал кисловатый вкус этого сытного хлеба. Один раз мама купила на черном рынке кусок от такого каравая.
Отчего было здесь так хорошо и уютно? Благодаря жаркой печке, горячему чаю, изюму и хлебу? Петрос согрелся и насытился. Впервые он понял, как замечательно не мерзнуть и не страдать мучительно от голода. В мастерской удавалось забыть о голоде, оккупации и всех ее ужасах Здесь можно было тихо петь песни о свободе и ту песню, которую особенно любила Дросула и затягивала совершенно неожиданно:
Вечно вперед
За новую жизнь
И все подпевали ей. Даже Шторм, задрав морду, повизгивал, стараясь попасть в такт В мастерской можно было говорить: «Когда кончится война», или: «Когда уйдут оккупанты»
Вдруг Шторм выскочил во двор и залаял. Дросула пошла открывать калитку и вскоре вернулась с высоким молодым брюнетом. Ахиллес представил его:
Ребята, я хочу познакомить вас, он с лукавой улыбкой посмотрел на Антигону, с нашим другом, поэтом Костасом Агариносом.
Щеки у Антигоны стали пунцовыми, как ее платье. «Вот, значит, какой сюрприз был приготовлен!»подумал Петрос и поглядел на Янниса, у которого кадык на шее с невероятной быстротой заходил вниз-вверх.
Костас Агаринос был красивый молодой мужчина, высокий и темноволосый, но Петросу в тысячу раз больше нравился Яннис с его кадыком, и он ни на кого не променял бы своего друга Кимона, который отогревал его руки в своих карманах, когда они бегали вместе по городу с кистью и краской.
Сидя в уголке возле печурки, Петрос слушал разговоры старших. Потом Костас Агаринос звучным певучим голосом читал свои стихи. Антигона тоже прочла стихи, конечно Агариноса.
Вы та самая девушка, которая оставила на моем столе цветок? спросил он.
Глаза у Антигоны сияют, как звезды, щеки пылают. «Какая очаровательная девочка!»восхищаются чужие мамы. И мама гордится своей дочерью. По случаю праздника школьный зал украшен цветами. Мама в синем нарядном платье выглядит красивей всех мам. Когда Антигона кончает декламировать на сцене стихи, мама, слегка сжав ей руку, говорит: «Пошли домой. Тихонько выйдем из зала. У меня в духовке жарится телятина с картофелем. Боюсь, как бы не сгорела». Как бы не сгорела! Петрос вскочил: как бы не сгорела телятина!..
Он задремал, пригревшись у печурки и теперь с удивлением смотрел по сторонам: оказывается, он в мастерской Ахиллеса. Дросула завела патефон, стоящий на полу, и поменяла пластинку. Раздались громкие звуки «Самого прекрасного в мире танго».
Никто не собирался танцевать, но Петрос знал, что эту пластинку проигрывают всегда, когда Ахиллес намеревается сказать нечто важное, что не должны слышать чужие уши. Если кто-нибудь посторонний позвонит в калитку или неожиданно войдет в мастерскую, то увидит, что несколько пар танцуют томное танго.
На цоколе стояла гипсовая фигура, полая внутри. Она изображала старичка в шляпе, с тросточкой. Дросула окрестила его Пелопи́дом. В него прятали всякую всячину, и, если надо было что-нибудь взять из тайника, она говорила: «Пойду пошепчусь с Пелопидом».
Сегодня Пелопид выдал им три рулона белого полотна, которые Дросула назвала транспарантами. Ахиллес и Яннис развернули их на полу. На одном из них было написано: «Требуем для всех бесплатных обедов!», на другом: «Требуем хлеба!». Слова были выведены зеленой краской, смешанной с рыбьим клеем и не смываемые водой, краской Дросулы.
Ахиллес заговорил нарочито беззаботным тоном, как обычно, когда хотел сообщить что-нибудь важное. Он сказал, что пришло уже время выйти на улицы. «В среду утром в десять часов кто хочет»
Патефон продолжал крутиться, и раздавались громкие звуки «Самого прекрасного в мире танго».
Глава 4В СРЕДУ КТО ХОЧЕТ
Накануне, во вторник, Рита осталась ночевать у Антигоны. Улегшись в кровать, они долго болтали не закрывая рта. Петрос страшно хотел спать. Но отдельные фразы, произнесенные то громким шепотом, то в полный голос, долетали до него, не давая ему уснуть.
Думаешь, он не придет завтра?
Ты же слышала, он спросил Ахиллеса, что́ могут предпринять карабинеры и полицейские.
Думаешь, он боится?
Чего ему бояться? Он высоченный, рост чуть ли не два метра.
Ахиллес же вроде ничего не боится.
Он тебе нравится? Кажется, он любит Дросулу.
Эх, мне бы такие же, как у нее, густые черные волосы!
Потом Петрос берет транспарант и выходит вперед. Он высокий-высокий, как Костас Агаринос. За ним идут люди. Навстречу демонстрации медленно движутся карабинеры и полицейские; немецкие офицеры заряжают какие-то странные пулеметы: к человеческому туловищу вместо головы приделано обыкновенное дуло. Но Петрос ничего не боится, он шагает и шагает в первом ряду. Ахиллес был неправ, считая, что полиция не решится напасть на безоружный народ, требующий хлеба. Пулеметы сами катятся прямо на демонстрантов, обдавая их огнем. Все дула направлены на Петроса, но даже тут он не трусит. Из его ран не течет кровь, и он не чувствует боли, хотя от многочисленных пуль тело его похоже на дуршлаг, куда мама откидывает сваренные макароны
Когда он утром проснулся, Рита и Антигона еще спали. Они были накрыты с головой одеялом, и на подушке виднелись только цветные тряпочки, похожие на обрывки знамен, и спутанные каштановые волосы.
Накануне, во вторник, вечер начался, как обычно начинались все вечера во время оккупации. Мама вязала, дедушка лежал, пригревшись на своем диванчике, папа слушал радио, а Антигона писала дневник. Петрос скучал. Он с сестрой прекрасно мог бы посидеть в детской, пусть даже в темноте, вышел приказ экономить электроэнергию, и свет зажигали лишь в одной комнате, посидеть в темноте и поговорить о завтрашней демонстрации. Но Антигона точно приросла к стулу. Она писала и писала, заполняя страницу за страницей красивыми, ровными буквами, и, казалось, никогда не кончит. Из-за одного этого Петрос ни за что не хотел бы родиться девчонкой. Лучше написать тысячу лозунгов на стенах домов, чем хоть строчку в дневнике!
Этажом выше Сотирис творил что-то невообразимое. Что он там мастерил, непонятно, но он как одержимый колотил молотком. Дедушка наконец вышел из терпения: сейчас он схватит свою палку и начнет стучать в потолок
Скоро кончат передавать последние известия, и папа, выключив радио, скажет: «Немцы опять наступают».
Мама спросит, не удалось ли ему найти другую работу. Он покачает головой: «Нет». Мамины спицы сердито заснуют: цак-цак Последнее время папа служил в какой-то лавке. Он проводил там два часа в день, заполняя счетоводные книги, и получал за это мешочек рожковой муки, из которой мама пекла оладьи.
Тук!.. Сотирис так сильно стукнул молотком, что слетел с гвоздя портрет Великой Антигоны. К счастью, он упал на диванчик, и стекло не разбилось. Но фотография сдвинулась в рамке, и дедушка в крайнем раздражении принялся поправлять ее.
Что тут такое? в недоумении воскликнул вдруг он.
Когда дедушка снял с рамки заднюю картонку, чтобы поставить на место фотографию, на пол посыпались листочки, исписанные мелкими, ровными буквами, словно напечатанными на машинке. Петрос тотчас узнал папин почерк. Вскочив с места, папа стал поспешно подбирать листочки.
Да ничего особенного, пробормотал он робко, словно господин Лукатос поймал его на уроке за каким-то посторонним занятием. Чтоб не забыть, я записал кое-какие новости, которые слышал вчера по радио, прибавил он.
От внимания Петроса не ускользнуло, что мама очень расстроилась.