Открыв глаза, Петрос принялся наблюдать за пылинками, плясавшими в луче солнца. Было воскресенье, но во время войны все дни недели стали похожи друг на друга: что воскресенье, что вторник, что будни, что праздникисплошное однообразие. Хорошо все-таки ходить в школу, размышлял Петрос. Чувствуешь, по крайней мере, что воскресенье особый день, ждешь его с нетерпением. А теперь, если бы не календарь, где праздничные дни выделены красным, то и не поймешь, что наступило воскресенье. Каждое утро он или Антигона, кто из них просыпался раньше, бежал к календарю, чтобы оторвать листок со вчерашней датой и взять его себе на память, потому что на другой стороне были напечатаны стихи или поговорка. Покосившись на кровать Антигоны, Петрос убедился, что она уже встала, и поспешил оторвать от календаря листок, пока она не вернулась в комнату.
«Воскресенье 27 апреля 1941 года, день Симео́на, сродника Господня, и Попли́на», прочитал он.
На обратной стороне была забавная поговорка:
«Или берег кривой, или мы криво плывем».
«Антигону-то я оставил с носом», подумал он и сунул листок в книгу.
Тодорос ползал по комнате и стукался панцирем о ножки кроватей и стульев. Петрос потянулся, зевнул и вдруг отбросил ногами одеяло. Ему пришла в голову блестящая мысль. Спрыгнув с кровати, он принялся поспешно перебирать тюбики с масляной краской, принадлежавшие Антигоне. Он нашел красную краску и, поймав Тодороса, не успевшего спрятаться под комод, вывел кисточкой на его панцире: «27 апреля 1941 года». Потом отпустил черепаху. Получился прекрасный живой календарь, передвигавшийся по комнате. Возможно, он понравится Антигоне и она не захочет, чтобы его снова отправили в чулан. Но что же такое с его сестрицей? Почему она вскочила с постели ни свет ни варя? Из столовой доносились громкие звуки национального гимна, исполнявшегося по радио.
Дедушка, сделай потише, крикнул Петрос, а то переполошишь всех соседей!
Он услышал торопливые шаги, и в дверях показались мама и Антигона. Незавитые волосы Антигоны были перевязаны черной лентой. Во что превратилась сегодня кудрявая, как кочан цветной капусты, голова Дины Дурбин, с удивлением спросил себя Петрос. Он хотел что-то сказать, но тут испуганно заговорила мама:
Вы слышите?
Подбежав к окну, Антигона прислушалась к шуму на улице.
Как будто идут танки, прошептала она.
Немцы вошли в город! воскликнул Петрос и, подбежав тоже к окну, хотел распахнуть ставни.
Не смей! закричала мама. Не открывай!
Приникнув к стеклу, они смотрели в щели ставен. Улица была пустынна, решетки магазинов и ставни в квартирах закрыты. Чувствовалось только, что у всех окон притаились люди, которые, как и они, широко раскрытыми глазами наблюдали за происходящим.
Когда Кла́вдий, одержав победу, вошел в город, дома оказались запертыми и улицы пустынными. Не видно было ни кошки, ни собакини единой живой души Он чувствовал лишь, что сотни глаз следят за ним сквозь решетчатые ставни. И тогда Клавдий понял, что безоружный враг, враг с ненавистью в глазах, самый страшный
На минуту Петросу почудилось, что он в Сираку́зах, куда вступают римляне, овладевшие городом.
В доме царило немое молчание, словно во всех углах прятались враги. Отец снял со стены карту, утыканную флажками, и разорвал ее в клочки. Радио замолкло, передачи прекратились. Никто не нарушал молчания, точно в доме был тяжелобольной. Петрос вспомнил, как умирал дедушка Сотириса: его родные ходили тогда по квартире на цыпочках, а Сотирисв одних носках Вдруг раздался глухой стук, и все вздрогнули. Это Тодорос, задев за притолоку, остановился в дверях.
Поглядите-ка! Антигона с удивлением указала на спину Тодороса. Потом прибавила:Черепахи живут до ста лет, и весь мир узнает, что век назад немцы захватили Афины.
Дедушка, как ты говорил, это ante portas? спросил Петрос.
Нет, это уже intra portas, поправил его дедушка.
Первые три дня никто не выходил из дома. Петрос поднимался к Сотирису, и они подолгу сидели в его крошечной комнатушке, куда едва помещалась кровать. Встав на нее, смотрели они через щели ставен на проходивших по улице немецких солдат в военной форме цвета хаки, на их бритые затылки и рыбьи глаза.
На второй день утром Петрос и Сотирис решились потихоньку пробраться на террасу по железной винтовой лестнице черного хода. Дом их стоял на холме, и с террасы хорошо была видна часть города до самого Акрополя.
Посмотри, как странно колышется знамя, сказал Сотирис.
Дул ветер, и знамя на длинном древке в восточной части Акрополя, трепеща, колыхалось, точно огромная чернильная клякса. При сильном порыве ветра знамя вдруг развернулось.
Мамочки! вырвалось у Сотириса.
Сблизив головы, мальчики смотрели на Акрополь. Развернувшееся знамя было не синим, греческим, а красным, со свастикой, большим страшным крестом посередине, загнутые концы которого напоминали когти хищной птицы.
С тяжелым сердцем спустились они по лестнице, стараясь не шуметь, чтобы их не заметили.
Взрослые плакали с утра до вечера, никто не смел произнести вслух имя дяди Ангелоса, боясь расстроить дедушку, у которого от волнения сразу начинали дрожать руки, как у столетнего старика. Отец Сотириса тоже не вернулся с фронта Антигона теперь сочиняла стихи. Подумать только! Сидя на кровати, она переписывала их в толстую тетрадь с вишневой обложкой, и Петросу не показывала, лишь иногда просила его:
Подбери рифму к слову «завоеватели».
Петрос ничего не мог придумать, кроме «мечтатели» и «прихлебатели». Прихлебатели, хлебать, похлебка. Третий день не сходила у них со стола чечевичная похлебка. Разогревая ее, мама каждый раз подливала в кастрюлю воды, и похлебка становилась все более невкусной. Взрослые ели ее через силу, а Петросу было стыдно, что он голоден и у него ничуть не убавился аппетит, хотя немецкие сапоги стучат «тук-тук» по плитам тротуара под окнами.
Когда вечером у их подъезда остановилась немецкая машина, у Петроса и Сотириса дух захватило. Широко раскрытыми глазами наблюдали они за немецким солдатом, который, открыв заднюю дверцу, вытянулся, как по команде «смирно». Из машины вылезла Лела, с волосами, выкрашенными в цвет соломы, и белобрысый немецкий офицер. Шофер потащил за ними картонную коробку, очень похожую на те, что привозил в багажнике англичанин Майкл, прежний жених Лелы.
Петрос побежал домой поделиться новостью с Антигоной. Спускаясь по лестнице, он услышал внизу чьи-то шаги и, наклонившись над перилами, увидел, что стоящий на площадке греческий офицер, с бородой, в рваном кителе, делает ему какие-то знаки грязной, черной рукой. Петроса испугали красные, словно налитые кровью глаза офицера. Он повернул обратно, чтобы подняться к Сотирису.
Петрос! раздался знакомый голос.
Мальчик ринулся вниз и повис у оборванца на шее. Тот отстранил его от себя.
Не надо. Наберешься вшей.
Ордена, свеженачищенные ботинки, белый конь, сверкающая сабля, победы и подвиги, героические деяниявсе, что было связано в мечтах Петроса с возвращением дяди Ангелоса, моментально разлетелось в пух и прах.
Что с тобой? устало спросил дядя Ангелос растерявшегося мальчика.
Только тогда Петрос заметил, что одна нога у дяди Ангелоса перевязана грязными тряпками. Подбежав к своей двери, он как сумасшедший стал барабанить в нее кулаками:
Откройте! Откройте! Вернулся дядя Ангелос!
На дедушкином диванчике сидел теперь отощавший человек с гладко выбритыми впалыми щеками и красными ввалившимися глазами. Папина пижама висела на нем как на вешалке. На одной ноге красовалась мамина зеленая домашняя туфляу папы не нашлось лишней пары шлепанцев, и из нее торчала пятка, а на другой, босой, ноге большой палец был перевязан чистым бинтом. Этого человека, дядю Ангелоса, ждали дома как героя. Он должен был вернуться с фронта увешанный орденами, въехать в Афины верхом на коне и поведать о том, как, распевая военные марши, греки заняли такую-то высоту, как раненые падали на свои щитытут нет ошибки, именно на щиты в наши дни, падали возле своих винтовок и погибали с криком «Приди и возьми!», а смешные итальянцы с петушиными перьями на фуражках, боящиеся холода, снега и наших солдат, побросав оружие, спасались бегством.
Что расскажет Петрос завтра Сотирису, который жаждет услышать про подвиги дяди Ангелоса? Неужели о том, что дядя твердит непрерывно о шерстяном белье, которое так и не попало на передовую, о промокавших ботинках и обмороженных ногах? Ведь он говорит: «Нас косили морозы», а не «Нас косили пули». Неужели о том, как добирался до Афин дядя Ангелос, как завшивевший, в драных ботинках брел он от селения к селению, выпрашивая сухую корку, но перед ним там прошли греческие солдаты и опустошили села или крестьяне попрятали продовольствие? Рассказать, как он обменял золотой медальон Риты на полбуханки хлеба?
Но все-таки мы разбили итальянцев, вырвалось вдруг у Петроса.
Это уже дело прошлое, устало отозвался дядя Ангелос и пошел спать, потому что не спал много ночей.
Сказать Сотирису, что измученному дяде не до героических воспоминаний или выдумать самому какую-нибудь историю? Например, что дядя Ангелос прискакал верхом на конехорошо, что Сотирис не видел его возвращенияи поведал им, как он ловко орудовал саблей, обращая в бегство итальянцев.
Но лгать Петросу не пришлось. Когда на следующий день он вместе с Сотирисом вышел наконец на улицу, на каждом шагу им попадались оборванные солдаты, выпрашивающие старую одежду и что-нибудь из еды. Отец Сотириса совсем не вернулся, ни оборванцем, ни калекой.
Что сказать Рите? спросила Антигона, закручивая перед сном волосы.
О ее медальоне? спросил Петрос.
Нет. Она ждала возвращения героя.
Хоть бы ранили дядю Ангелоса в сражении, размышлял Петрос, а то просто обморозился
Они погасили свет и едва успели задремать, как их напугал дикий хриплый крик, долетевший из маминой комнаты:
Пулемет!.. Тащи пулемет!.. На-пра-во!..
А потом послышался ласковый голос мамы:
Ангелос, успокойся
Значит, он все-таки сражался, радостно прошептала Антигона.
Ему мерещится, что он в бою, воспрял духом Петрос.
Затем они оба заснули глубоким сном и не слышали, как дядя Ангелос кричал:
Нет, нет, не бейте его! Он пленный!
Глава 5ЖАБА
Лелин немец решил укротить Шторма. Ведь Шторм, хотя и был собакой, не захотел сменить хозяина, как Лела сменила жениха. Немец носил фамилию Ви́нтер. «Квинтер, минтер, жаба». Петрос и Сотирис прозвали его Жабой. Как только Жаба подходил к Шторму, который почти всегда сидел привязанный на заднем дворе, пес рычал и скалил зубы.
Как-то раз Петрос, стоя у окна в передней, принюхивался: с первого этажа, из кухни госпожи Левенди, доносился запах свиных отбивных. Он высунул в окно голову и закрыл глаза, чтобы насладиться божественным ароматом, а когда снова открыл глаза, то увидел, что на задний двор вышел Жаба. Он был в брюках и майке, в руке держал плетку. При виде его Шторм натянул цепь и залаял, а Жаба ударил его плеткой. Собака свернулась клубком и жалобно заскулила, но как только немец попытался к ней приблизиться, она, точно забыв про боль, принялась свирепо рычать. Потом, когда опять взвилась плетка, Шторм ловко отпрыгнул в сторону, и удар пришелся по плитам двора. Покраснев, как помидор, Жаба встал спиной к собаке и застыл, точно статуя. «Что он делает?»недоумевал Петрос. Потом немец внезапно, когда того не ожидали ни Петрос, ни Шторм, повернулся и хлестнул плеткой собаку по морде. Бедняга Шторм взвыл, затряс в бешенстве головой. Глаза Жабы засверкали, он произнес что-то вроде «фрахтен-фрухтен» и, довольный собой, удалился.
Петрос тут же сорвался с места и, сбежав по лестнице, выскочил во двор. К нему подошел Шторм, виляя хвостом, и стал тереться мордой о его голые коленки. Дверь черного хода открылась, распространяя вокруг аромат свиных отбивных, и на пороге появилась Лела.
Беги скорей отсюда! Ты совсем спятил, испуганно шепнула она Петросу.
Его мутило от запаха отбивных. Он обнял собаку за шею, и руки его стали влажными от ее слез. Он и не знал раньше, что собаки умеют плакать. Отпустив Шторма, он подошел к Леле.
Я не боюсь твоего Жабу, пробормотал он и поразился своей смелости. Он собирался сказать совсем о другомо Майкле, распевавшем «My bonny lies over the ocean»
Петрос!
Он пришел в себя, услышав испуганный крик мамы, и сам не помнил, как очутился дома. Мама вся дрожала.
Ты накличешь на нас беду, бранила она его. Больше не смей подходить к собаке. Увидев, как он насупился, она продолжала:Думаешь, мне легко здороваться с Лелой и ее матерью? Но что остается делать?
К счастью, Антигона приняла его сторону. Они решили не здороваться больше ни с матерью, ни с дочерью Левенди, даже если столкнутся с ними нос к носу на лестнице. А Шторма они непременно спасут. Если Сотирис откажется им помочь, они и сами это сделают. Петрос чувствовал, как его душит нестерпимая ненависть к Жабе, немцу, избивавшему привязанную собаку за то, что она не желала признать его хозяином.
Сотирис согласился участвовать в спасении Шторма и предложил поискать людей, которым можно отдать собаку. Петрос вспомнил о Яннисе, гимназисте, который жил в доме напротив и иногда помогал Антигоне решать задачи по математике. Завтра он сходит к нему. Вот если бы к Яннису обратилась Антигона, которая ему нравилась, он несомненно сразу предложил был ей свои услуги. Но эта дурочка предпочла Димитриса, такое ничтожество!
А правда, куда девался твой Димитрис? спросил Петрос сестру, вспомнив о ее поклоннике.
Во-первых, он не мой, а во-вторых, я не желаю его больше видеть.
Почему? удивился он, припоминая, с каким гордым видом шла Антигона с Димитрисом в кино.
Он сказал мне при последней встрече, что победят немцы, они, мол, мастера воевать.
Но он же ходил в американский колледж! воскликнул в недоумении Петрос, но Антигона молчала, и он снова задал ей вопрос:А теперь кто тебе нравится?
Теперь оккупация, произнесла она с таким драматизмом, что ей позавидовала бы дедушкина Великая Антигона.
Когда Петрос и Сотирис после вступления немцев в Афины прошлись по улицам, им показалось, что они попали в чужой город. Афины заполонили Жабы, которые, вместо того чтобы разговаривать по-человечески, скрипели: «Хруст-христ!», точно щелкали ножницы, разрезая картон, как на уроках труда в школе при полном молчании класса. Господин Лукатос хотел, чтобы ребята сделали из картонных домиков целый город. Но они не успели его закончить, как началась война «Хруст-христ!», железный порядоквот во что превратились теперь Афины.
Только этого не хватало! подтолкнул Сотирис Петроса.
По другой стороне улицы проходил отряд итальянцев с помпонами и петушиными перьями. Они шли и пели как ни в чем не бывало, точно папа Петроса не переставлял каждый день на карте флажки, которые дошли почти до моря в Албании. Да, значит, и союзнички шествуют как победители по Афинам!
Петрос сжал кулаки. Приблизительно то же ощущал он, когда в драке на школьном дворе побеждал своего ровесника, а потом появлялся мальчишка постарше и, конечно, клал Петроса на обе лопатки. У Петроса щипало тогда глаза от слез, которые он едва сдерживал, его душило чувство несправедливости, но что поделаешь, если старшие вершат правосудие, а кто поменьше и пикнуть не смеет!
«Ко-мен-да-ту-ра», «Ко-мен-дант», «Ко-мен-дант-ское уп-рав-ле-ние», по слогам читали они с Сотирисом новые вывески, появившиеся в изобилии на зданиях. «Ver-bo-ten»,с трудом разобрали они надпись, которая красовалась всюду, куда ни погляди. Петрос решил спросить потом Антигону, что это значит. Она выучила несколько слов по-немецки, когда дружила с мальчиками из немецкой школы.
На углу улицы сидели два оборванца, греческие солдаты, и усталыми, безжизненными голосами просили у прохожих милостыню:
Помогите нам вернуться домой
Подойдя к одному из них, Сотирис внимательно посмотрел ему в лицо.
Чего ты уставился? потянул его за рубашку Петрос.
Так просто, ответил тот, когда они отошли немного подальше. Мне показалось сначала, что это мой папа.
Вот увидишь, он обязательно вернется, убежденно сказал Петрос. Может быть, он потерял память Я читал о таком случае в одной книге.
Ох, иди ты со своими книгами! вспылил Сотирис, к удивлению Петроса.