Спрятавшись за насыпью, они не сводили глаз с тяжелого грузовика, остановившегося поблизости; мотор его продолжал стучать. Из кабины вылез немец, потом появились еще два, и они стали менять колесо.
Им хватит работы на час, не меньше, сказал Яннис. Здесь у нас настоящий заслон.
Он проехал по моим гвоздям. Я их бросил, похвастал Сотирис.
Сбегай проверь, осадил его Яннис.
Неподалеку на шоссе показался кузов другого грузовика. Но, схватив мальчиков за руки, Яннис пустился бежать. Когда они свернули в переулок, последовал новый взрыв.
Теперь это мои гвозди, засмеялся Яннис.
С тех пор Петрос и Сотирис часто ходили на насыпь и оттуда наблюдали за шоссе, прячась в разных местах, чтобы их не обнаружили немцы. Яннис научил своих юных друзей метко бросать гвозди и сам больше не сопровождал их. В последний раз мальчики привели туда всю свою футбольную команду, и ребята единогласно решили, что это очень интересная игра. Ведь футбол, в который они играли каждый день, успел им надоесть. Но лопнула лишь одна шина, и они чуть не передрались, потому что каждый из них утверждал, что именно его гвоздь проткнул ее. Потом они перестали ходить к шоссе, так как с утра до вечера дул сильный ветер, относивший гвозди в сторону. К тому же у Янниса кончились «боеприпасы».
Чтобы взорвать немецкий поезд, гвозди не нужны, заявил Сотирис.
Яннис принял его слова всерьез.
На такую операцию я возьму с собой только Петроса, сказал он без тени шутки. Ты, жулик, утверждал бы, что все составы взорвал ты один.
Сгорая от нетерпения, Петрос каждый день ходил встречать Янниса, но тот, потрепав его по волосам, говорил:
Завтра.
Тогда Петрос присоединялся к Сотирису и другим ребятам, которые носились перед зданием своей бывшей школы и кричали, словно дразня друг друга:
Кэ бэлло задница! Кэ бэлло задница!
Карабинер, стоявший у двери, думал, что они играют в какую-то игру, и только когда они подбегали совсем близко и слишком громко орали, он топал начищенными стоптанными ботинками и устало покрикивал:
Avanti avanti, я тебя!..
Тебя, меня и его! вопили тогда хором ребята и скрывались за углом.
Вскоре наступили такие холода, что они не могли уже бегать по улицам.
Петрос никогда не видел снега. Перелистывая однажды большую греческую энциклопедию, он обнаружил фотографию: Афины, запорошенные снегом, и внизу подпись: «Редкая фотография Афин». В этом году, как только наступил ноябрь, выпал снег. В доме было страшно холодно, а о том, чтобы топить печку, и думать не приходилось. Только в кухне мама разжигала огонь, чтобы сварить обед. Насыпав в круглый бидон опилок, она утрамбовывала их деревянной каталкой, которой до войны раскатывала листы теста для пирога с сыром, потом засовывала в горлышко бидона куски смятой газеты и зажигала их. Мама дула, махала картонкой, пока огонь не разгорался как следует. Поэтому от нее всегда пахло дымом и опилками. А Петрос помнил, как он любил прежде обнимать перед сном маму, распространявшую вокруг аромат роз.
«Я пришлю вам с Петросом рецепт. Этот лосьон я приготовляю сама», говорила она знакомым дамам, которые приходили на праздник к ним в гости и восхищались ее духами.
И если Петросу хотелось теперь иногда прижаться к маме, чтобы согреться, то, вспомнив о запахе дыма и опилок, он предпочитал мерзнуть.
Дедушка ходил по домув редких случаях, когда не лежал, завернувшись в вишневый плед, подпоясанный веревкой. Больше всего у Петроса зябли руки, потемневшие и распухшие. Мама связала из обрывков разноцветной шерсти пару перчаток для Антигоны и часто спрашивала ее с тревогой:
«Руки ты не обморозила?»
Можно было подумать, что придет конец света, если Антигона обморозит руки. У мамы пальцы распухли и стали толстые, как сосиски. Когда она стирала или мыла посуду, то не разрешала Антигоне помогать ей.
«Девочке надо беречь свои руки», говорила мама с решительным видом; а уж если она забрала что-нибудь себе в голову, то переубедить ее было невозможно.
Так, несмотря на возражения окружающих, она наливала себе суп в мелкую тарелку. На ужин она варила обычно невкусный густой суп, который лишь слегка утолял голод. Все ели его без хлеба, только дедушка оставлял себе корочку от обеда. По карточкам выдавали на одного человека в день сто тридцать граммов хлеба, вязкого, желтого, как яичный желток. Его выпекали на листах бумаги, смазанной оливковым маслом, и если пытались ее отлепить, то крошилась корка, и поэтому приходилось есть хлеб вместе с бумагой.
«Если вы выбрасываете бумагу, сказал Петросу Сотирис, притаскивай ее мне».
Петрос стыдился признаться, что они не делают этого, и каждый день отдавал Сотирису корку от своей долито есть кусок бумаги с приставшей коркой, и тот с жадностью съедал все до крошки. Как только хлеб приносили из пекарни, мама выдавала каждому по порции, завернутой в салфетку. Пока Петрос сидел дома, он то и дело отщипывал по кусочку от своей доли, и к обеду у него ничего не оставалось. Не раз давал он себе слово до обеда не притрагиваться к хлебу, но никак не мог удержаться. Все съедали хлеб за обедом, и только дедушка приберегал кусочек к ужину. Однако Петрос не раз замечал, что тот жует что-то в неположенное время.
Однажды, только Петрос успел вернуться из школы, как Сотирис громко застучал к ним в дверь.
Бежим! На углу лежит покойник Говорят, помер от голода.
Они стремглав скатились с лестницы и выскочили на улицу. На углу толпился народ. Прокладывая дорогу локтями, мальчики пробрались через толпу. На пороге дома сидел какой-то мужчина, не разберешь, молодой или старый. Прижав к груди его голову, женщина била его по щекам, чтобы привести в чувство. Мужчина на секунду открыл глаза.
Что с вами? спросила женщина.
Из его груди вырвались странные хриплые звуки:
Е-е-есть хочу
Поднявшись на несколько ступенек, женщина громко сказала людям:
У него истощение от голода.
Кто-то вложил в руку мужчине кусок хлеба, отрезанный от немецкой буханки. Старушка сунула ему в рот несколько изюминок. Потом девушка из соседнего дома вынесла полстакана молока.
Петрос потихоньку сбежал от Сотириса. Снова у него подвело живот, а в ушах зазвучал страшный голос: «Е-е-есть хочу» Когда умирающий открыл глаза, они, точно из двух бездонных ям, стали смотреть в бесконечность Петрос опустил руку в карман. Там лежала промасленная бумага с коркой, припасенная для Сотириса. С жадностью запихнув ее в рот, он тщательно прожевал все и проглотил. У подъезда своего дома он столкнулся с Сотирисом.
Говорят, возле церкви еще трое свалились от голода. Один взаправду помер. Пошли поглядим?
Меня не пустит мама, ответил Петрос и поспешно скрылся за дверью.
Вечером, покончив со своей порцией супа, он заявил так громко, что даже сам вздрогнул:
Я не наелся!
Все в изумлении уставились на него, словно он сказал что-то невероятное. А дедушка пробормотал довольно сердито:
Кто же думает, что ты сыт? И потом, не смей жаловаться! Вы с Антигоной получаете больше всех хлеба. Я-то вижу, как ваша матушка отрезает вам самые большие ломти.
Папа! В голосе мамы прозвучали такие гневные ноты, которых Петрос никогда раньше не слышал.
Дедушка поднялся из-за стола, предварительно очистив свою тарелку последней корочкой хлеба, и улегся на диван, закрывшись с головой пледом. Папа включил радио и поймал Лондон. Сделав чуть погромче, он прошептал:
Замолчите, хотя никто не проронил ни звука.
Раздался ясный неторопливый голос диктора:
«Повторяю: Алексис из Афин шлет привет своей семье и юной невесте. Племянника он просит не забывать, что превыше всего любовь к родине».
Это дядя Ангелос!
Все не сводили глаз с приемника в надежде услышать продолжение. Дедушка высунул голову из-под пледа. Диктор продолжал говорить так же медленно:
«Гио́ргос, сын Си́фиса из Гера́клиона на Крите»
Подойдя к дедушке, мама обняла его, и оба они тихо заплакали. Антигона не могла сдержать своей радости:
Он вспомнил и о Рите, вы слышали? О своей юной невесте!
Потом, лежа в кровати, Петрос, сколько ни пытался, никак не мог представить себе дядю Ангелоса в английской военной форме, который бегал, как Эррол Флин, с копьем наперевес. Когда он закрывал глаза, перед ним возникала картина: дядя Ангелос сидит на песке под высокой финиковой пальмой, а перед ним стоит огромная картонная коробка, вроде тех, что привозил Майкл, первый жених Лелы. Однажды госпожа Левенди дала маме немного английского мармелада. Он сильно пах апельсином, и после него во рту долго сохранялся приятный привкус горечи.
Текла, Алексис, Афанасис Дьякос, косивший врагов мечом, уже не приходили на память Петросу. Теперь ему мерещился только дядя Ангелос с огромными ломтями белого хлеба, намазанными апельсиновым мармеладом. В животе у Петроса вдруг началась нестерпимая боль.
Что с тобой? спросила не успевшая заснуть Антигона, услышав невольно вырвавшиеся у него стоны.
Е-е-есть хочу
Петроса испугал его собственный крик.
Знаешь что, ложись навзничь и прижми к животу подушку, посоветовала ему сестра. Вот увидишь, тебе станет легче. Спи, а завтра будем есть блинчики. Отец Нюры обещал дать маме немного муки из плодов рожкового дерева.
Глава 2МАЛЕНЬКИЕ ЦАРИЦЫ
Только Шура, Мура и Нюра во всем квартале были по-прежнему кругленькие и пухлые, как французские булочки. Их давно уже прозвали маленькими царицами, потому что в пекарне у их отца висел портрет русского царя. Теперь пекарь и сам стал царем в своем квартале, так как мука ценилась дороже, чем царские сокровища. Где он ее доставал? Одни говорили, что он сотрудничает с итальянцами, другиечто с немцами Он выпекал серые круглые караваи и продавал их из-под полы по золотой лире за штуку. Ни у кого из соседей не было золотых лир, а Петрос в жизни своей даже не видел таких монет.
Люди продавали все до последней нитки, а пекарь скупал все подряд для своих дочерей. Старшая, Мура, носила на шее крестильный крестик Антигоны, хотя на нем вязью было вырезано имя его прежней владелицы. Антигоне подарила крестик ее крестная, Великая Антигона, и дедушка часто повторял с гордостью:
Что ни говорите, он из чистого золота!
Он из чистого золота, сказала и мама жене пекаря, отдавая ей крестик.
Вместо денег она получила за него пакет серой муки, из которой замешивала блинчики и жарила их на темно-коричневом оливковом масле, раздражавшем горло. Блинчики заглушали голод. Мама продала и свое обручальное кольцо; оно не слезало с ее распухшего пальца, и, чтобы распилить его, пришлось идти к слесарю.
В воскресные вечера, разрядившись в пух и прах, маленькие царицы усаживались перед витриной пекарни. Антигона с ненавистью смотрела на Муру, носившую ее крестик. Нюра держала на коленях фарфоровую куклу с настоящими волосами и причесывала ее.
Это моя кукла, сказала Петросу Але́ка, третьеклассница, учившаяся в той же школе, что и он. Ее зовут Эвфроси́ни, как мою бабушку. У нее есть сундучок с платьицами. Их шила бабушка. А Нюра зовет теперь куклу Ни́ца.
Алека и Петрос стояли перед витриной пекарни, и девочка, постучав по стеклу, погрозила пальцем Нюре.
Она выдернет ей все волосы, сердито пробормотала Алека.
Шура и Мура вышивали цветными нитками подушки. Рядом с ними стояла обвитая голубой лентой соломенная корзиночка для рукоделия, хорошо знакомая Петросу. Он вместе с ребятами своего классаони учились тогда в третьемподарил ее на свадьбу своей учительнице. Для этого он вынул из копилки пять драхм. Муж учительницы, тоже учитель, вернулся с войны без руки.
Маленькие царицы жили над пекарней, на втором этаже. Перед входом в пекарню выстраивалась длинная очередь за хлебом, а возле соседней двери, ведущей в квартиру пекаря, всегда стояло несколько женщин со свертками в руках. Никто в квартале не любил семью пекаря, но все любезной улыбкой встречали его, жену и их дочерей в надежде получить немного серой муки, подчас совсем червивой.
Глава 3РАБОТА СОТИРИСА
Утром Антигоне чуть было не пришлось остаться дома, не идти в школу. Ей оказались малы туфли.
Но вчера же ты в них ходила! в отчаянии воскликнула мама.
Платья и белье мама кое-как переделывала, удлиняла, пришивая снизу полоски другой материи. Но с обувью она ничего не могла сделать. Петрос носил теннисные тапочки, мягкие, матерчатые, поэтому они не жали, хотя ему и приходилось подгибать слегка пальцы, которые от этого деревенели.
Глотая слезы, Антигона с большим трудом втиснула ноги в туфли.
А ты дашь мне денег на автобус? жалобно спросила она маму.
Петрос встрепенулся. Ему уже давно хотелось проехаться на новом автобусе, посмотреть, как он устроен. Теперь, когда не хватало бензина и электроэнергии для городского транспорта, переоборудовали автобусы, пристроив к ним бачки с керосином. Петрос не раз наблюдал на остановках, с каким трудом запускали эти машины; водителям и кондукторам часто приходилось толкать их. Однажды Петрос поинтересовался, ездил ли Сотирис когда-нибудь в «керосинке», но тот пробормотал что-то невнятное
Дойдя до школы, Петрос увидел в дверях господина Лукатоса, который отправлял ребят обратно по домам.
Уроков не будет. В гараже вы просто окоченеете. Приходите, когда кончится этот собачий холод.
«Собачий холод» сказал господин Лукатос! Это он, который не разрешал детям говорить «моя мамка», поправляя их: «Моя матушка».
Вот здорово! обрадовался Сотирис. Значит, я смогу поработать и утром.
Ты работаешь?! Где? изумился Петрос.
Сотирис пообещал взять его с собой, но заставил поклясться, что тот не выдаст никому тайны.
Я работаю на «керосинке».
Кондуктором?
Сам увидишь.
Они дошли пешком до маленькой площади, где была конечная остановка автобусов. Сотирис сказал, что они вместе сядут в «керосинку», но потребовал, чтобы Петрос молчал, не вступая с ним в разговор, и сошел на следующей остановке, прежде чем к нему подойдет кондуктор, предлагая купить билет. А Сотирис поедет дальше.
Что же ты будешь делать? не унимался Петрос.
Пристал как банный лист. Сам увидишь.
Ребята сели в автобус, который тронулся, сделав рывок, так что пассажиры попа́дали друг на дружку. Когда стихло немного тарахтение мотора, Сотирис, пробравшийся в середину «керосинки», запел жалобным-жалобным голосом:
С печалью в сердце нищий мальчик
По лужам брел с пустой сумой.
Мальчонке было очень горько,
Что он ни с чем придет домой.
Какая-то дама с сочувствием посмотрела на Сотириса и, достав из сумочки грязную смятую ассигнацию, бросила ее в протянутую им кепку. Сотирис продолжал петь еще более жалобно. И две слезинки выкатились из глаз Сотириса.
Автобус резко остановился. Петрос сошел на незнакомой улице и не знал, как вернуться домой. Он побрел куда-то наугад, и у него в ушах долго звучал жалобный голос Сотириса:
С печалью в сердце нищий мальчик
По лужам брел с пустой сумой
Он не мог понять, как его приятелю удавалось пускать слезу. Ведь обычно Сотирис не плакал, даже когда господин Лукатос драл его за уши. Петросу стало вдруг стыдно за своего товарища, жалкого попрошайку. Подумать только, а если какая-нибудь подружка спросит Антигону:
«Сотирис, этот побирушка, дружит с твоим братом?»
Нищий. Сотирис нищий! Вот его хваленая работа. А если узнает обо всем его мама или тяжело больная бабушка?.. Дедушка был бы, конечно, рад, если бы его внук просил милостыню и покупал для него на черном рынке сухое молоко Но он, Петрос, не смог бы пустить когда надо слезу и краснел бы, протягивая людям свою кепку. Вот найти бы настоящую работу, тогда дома меньше бы голодали. И дедушка, наевшись, стал бы опять прежним, вспоминал бы, сколько раз поднимался занавес, когда Великая Антигона играла в «Даме с камелиями» Петрос хотел уже свернуть за угол, как вдруг увидел на тротуаре два безжизненно распростертых тела. Может быть, и эти люди шептали: «Есть хотим». Прохожие, не останавливаясь, торопливо проходили мимо, отворачивались, чтобы не встретиться взглядом с несчастными, смотревшими, наверно, в бесконечность.
Все мы умрем с голода, часто повторял дедушка, сварливый и мрачный от постоянного недоедания.
Глава 4ОПЯТЬ СУМАСШЕДШИЙ В ПИЖАМЕ
Петрос не хотел умирать от голода. Он шел по незнакомой улице. В глазах его стояли слезы. Ему вспомнилась история из одной книги про мальчика, голодавшего, как и он, который совершил в Париже во время революции подвиг. Он доставлял на баррикаду патроны, носил революционерам записки. Звали его Гаврош, впрочем, это было его прозвище, а не настоящее имя. Может быть, у него тоже болел от голода живот?.. Петросу удалось повредить только две шины у немецких грузовиков, да и то одну проколол, наверно, Сотирис. Теперь не было ни баррикад, ни студентов со знаменами, ничего