Да что, на тебя верблюд наступил? Предлагай гостям сварить новое угощенье! Вон сколько жирного мяса в барбе!..
Хургул-оол спокойно перебил ее:
Ладно, ребята! Что обижать хозяев? Они заготовили много жирного мяса не для гостей, а для себя. Пусть будет так. Очистим-ка до дна корытце да пошли играть! А угощенья и в следующей юрте много.
Его поддержал старик Аян-оол:
Правильно, ребята! Мясо из хозяйской барбы не вытащишь. Лучше не сделаешь посуду до дна очистить!
По нашим обычаям в знак насыщения положено хотя бы немного пищи оставлять в посуде.
Все гости поднялись и заспешили к выходу. А по округе еще долго ходила молва, как парни у Херик-Кожая на угощении облизали дно посуды.
ЛЕТНИЙ ПРАЗДНИК И ПОСЕЩЕНИЕ ХУРЕ
Аалы еще на чайлаге. У Кыргыстарского хуре скоро летний праздник будет. Люди тут и там готовят скакунов, готовятся и борцы, а девушки шьют наряды. Но мне все равно не бывать на празднике: Кыргыстарское хуре очень далеко от наших мест. Я брожу по горам со своими овцами и пою песни: «Среди ваших отар у меня даже ягненка нет пусть разбредаются. Среди ваших табунов у меня даже жеребенка нет пусть разбегаются»
Как-то вечером я попал в соседний аал. Там шла тренировка лошадей для скачек. У нас в скачках на лошадей без седел обычно сажают мальчишек лет десяти-двенадцати. Так что только от твоей ловкости зависит, удержишься ты на бешеной рыси либо свалишь, как куль с травой.
Тут получилось так, что у одного молодого джигита, владеющего хорошим, но норовистым конем, не нашлось мальчишки, который мог бы на нем ездить. И на счастье, ему под руку попался я. Конь сбросил меня дважды, пока я садился, но на третий раз я сел прочно и выиграл тренировочный забег.
Хозяин лошади страшно обрадовался, начал хвалить меня, точно маленького, и едва не расцеловал, когда снимал с коня. Потом подробно расспросил, как бежал его Серый, не гнул ли он голову, не хотел ли вернуться назад к отставшим лошадям, когда очутился впереди. Я ответил на все его вопросы, тогда джигит предложил мне поехать вместе с ним на праздник и участвовать в скачках.
У меня от неожиданности и радости даже икры задрожали. Я, конечно, поспешил согласиться и принялся в восторге ласкать скакуна, обтирать ему потную морду, говорить всякие добрые слова.
Не помня себя, примчался я к бабушке с неожиданным известием.
Отгадай, старенькая мама, куда я поеду? На праздник в Кыргыстарское хуре! На самом Аскымчи-Бора седоком буду!..
Ой ты, боже ж мой! Да то совсем бешеный скакун! Говорят, он прямо не ходит, все в сторону бежит!
Я ездил на нем сегодня и так опередил всех, что крика отставших не услышал!
Ну что же, сыночек Бабушка прослезилась. Там помолишься в хуре за мертвых и за живых Ну и праздник посмотришь
Ехали мы больше суток, миновали крутые перевалы и бурные реки, миновали прекраснейшие места природа ведь всегда нарядна и в будни и в праздник.
Чем ближе мы подъезжали к хуре, тем большие толпы паломников присоединялись к нам. Некоторые ехали целыми аалами. Здесь можно было все увидеть хорошего коня, смелого наездника, красивую девушку. На привалах молодые девушки тщательно умывали свои хорошенькие личики в воде ручейков, плескались, словно турпаны или синички. А знать в одежде такой красивой, что в ней могли бы ходить и боги, не утруждала себя длинными переходами, больше времени проводила за чаепитием и пиршествами, чем в пути. Лошади богачей тоже были разряжены не хуже хозяев.
Беднякам вроде меня и подойти к компании богатых нельзя поднимут на смех. Но у меня тоже была своя гордость: я ехал на прекрасном скакуне, в его гриву и хвост были вплетены ленты. Моего Аскымчи-Бора даже не подпускали к другим лошадям, опасаясь, как бы его случайно не зашибли. Однако подавить обиды в себе я не мог: чем они лучше меня, эти дети богачей?.. А одеты как хорошо, часто и вкусно едят, смеются и шутят между собой, словно в груди их таежные родники играют «Среди людей бедный сирота всех заметней, среди зеленого леса всех деревьев виднее серый тополек»
На дороге стали попадаться толпы плохо одетых пеших людей. Некоторые несли на шее, вели за руки голых и босых ребятишек. Иные в такой же худой одежонке ехали по двое, по трое на быках. Люди эти, истомленные жарой, голодом и пылью, и вечером не найдут отдыха. На них накинется гнус, от которого даже быкам с густой шерстью достается.
Как-то к нам подъехал на быке могучий человек с темно-красным загорелым лицом. Бык его был тоже могуч, под стать седоку. Рыжий, ноздри, словно кузнечные мехи, раздуваются, рога, как бивни у слона, идут вперед, а после чуть загибаются. Глаза круглые, словно чашки, и белки видны Кони в страхе шарахнулись
Что, Арзлан, лошадь больше тебя держать не в силах? Зачем на такого зверя сел? спросил богатыря чиновник со знаком власти на шапке шишкой из аквамарина.
Арзлан отвечал, что хозяин, у которого он батрачит уже много лет, не дал ему лошадь.
Ничего, этот рысачок под стать мне. Пусть кыргыстарские ребята пыль с моих плеч стряхнут! С этими словами Арзлан хлестнул быка, животное пошло тяжелой рысью, и скоро только столб пыли указывал, где мчится Арзлан.
А я подумал: «Если бы все бедняки были такими сильными!..»
Наконец перед нашими глазами предстало доселе не виданное мною сооружение, буддийский собор. На самой верхушке крыши торчала медная шишка, словно на шапке у чиновника, на всех четырех углах тоже было по шишке. Рядом с хуре было много построек, где жили и учились молодые ламы.
По всей опушке привязаны лошади на арканах. Самая знать расположилась близко к хуре, а то и во дворе его, а беднота в лесу.
Вот толпа повалила в хуре, и я не отстал от прочих. Во дворе хуре находилось много лам, у каждого через плечо была повязана широкая красная лента, а конец ее замотан вокруг пояса. Верхние места занимали старые бритые ламы, у некоторых лам были длинные-длинные бороды из нескольких волосков. Они раскачивались и читали, кто по книге, кто с закрытыми глазами, на память. У других лам в руках были медные тарелки, в которые они колотили столь усердно, что звук походил на визжанье провинившейся собаки. Гремели два огромных барабана, гудели гонги. А возле выхода расположились ученики лам, их глаза поблескивали жалко и тревожно, словно глаза ягнят, которым не дали сена.
Я вместе с толпой продвигался все дальше в глубь хуре. Там стоял густой дым от разных благовонных курений, из этого дыма на меня глядели страшные рожи зверей с разинутыми пастями. Некоторые изображения сверкали, видно, были золотыми. Люди, проходя, стукались об этих идолов лбами, стукнулся и я. Мне вдруг вспомнились слова богатыря на быке, что ему хочется поклониться самому могущественному богу Майндыру. Чтобы как-нибудь не пропустить Майндыра, я принялся усердно кланяться и стучать лбом обо всех богов, выставленных в хуре. Что творилось в моей душе объяснить невозможно: страх и любопытство, волнение, недоумение. Я совсем забыл бабушкину просьбу помолиться за живых и мертвых.
Теперь люди шли между рядами лам, подставляя головы, а ламы ударяли по ним книгой, барабаном, тарелкой что у кого было в руках. Выйдя из хуре, я услышал почтительный шепот со всех сторон:
Майндыр! Вон сам Майндыр едет!
«Ну вот, теперь, наконец, я увижу настоящего живого бога», успокоенно подумал я и стал выглядывать из-за спин людей. Впереди толпы двигалась процессия. Была видна высокая колесница, запряженная людьми. На ней носилки, покрытые пологом из желтого шелка, оттуда высовывалась голова старого седого ламы. Позади старого ламы стоял лама помоложе, на нем была шапка с гребешком из золотых нитей, вроде петушиного. Лама важно оглядывал народ. «Наверное, он и есть Майндыр», подумал я, но, протиснувшись ближе, увидел, что этот лама очень некрасивый, с сальным угреватым лицом и большим носом. В передке колесницы была прикреплена зеленая лошадка, которую люди называли божьей лошадью.
Перед колесницей шагал целый оркестр двое с длинными-предлинными трубами, концы которых были положены на плечи впереди идущих. Трубы издавали низкие звуки точно кричал рассерженный верблюд-самец. За трубами шествовали еще четверо лам с кларнетами кларнеты пели нежными приятными голосами.
Много сил потратить пришлось, пока я, протиснувшись сквозь толпу, не очутился рядом с колесницей. Каждому хотелось коснуться реликвий. Народ шел с поднятыми ко лбу ладонями, кланяясь. Из-за этого все натыкались на впереди идущих, толкались, падали, получалась свалка. А совсем близко к колеснице я протиснуться побоялся: стоявший на передке лама размахивал тяжелой палкой, чтобы расчистить путь. Меня бы он уложил, как зайчишку.
Когда колесница достигла южной части двора хуре, она повернула и объехала двор по солнцу. Толпа осталась за воротами далее за колесницей следовать было нельзя.
Потом начался обрядовый танец. В нем участвовали важный главный черт и чертенята, а после был танец живых богинь дариги. Роли богинь исполняли мужчины в нарядных костюмах и в масках. На них были разноцветные халаты, расшитые шапки, обувь из разноцветной кожи и сукна. На масках их были нарисованы такие красивые женские лица, что я подумал: где богу устоять перед их просьбами наверное, все-таки отпустит людям грехи. Танец их под приятную музыку напомнил мне цветы, покачиваемые ветром, или молодые побеги цветущей ивы.
После этих танцев все другие развлечения и борьба и скачки померкли для меня. Это было самое прекрасное из того, что я до сих пор видел.
Однако я очень обрадовался, когда победителем в борьбе оказался наш дорожный знакомец богатырь Арзлан. Он надолго остался в моей памяти таким, каким увидел я его на поле борьбы, в коротких кожаных трусах и такой же курточке, загорелый, могучий, танцующий вместе с другими борцами традиционный «танец орла».
Я участвовал в скачках, но приза не взял, мой Аскымчи-Бора пришел четвертым.
ЗАПАХ РУССКОГО ХЛЕБА
Приближался восемнадцатый год. О событиях в России у нас пока ходили слабые и недостоверные слухи, но в наших краях тоже стало неспокойно. Появились китайские гоминьдановские войска Ян Чи-чао, монгольские войска. Они жгли русские села, грабили торговые фактории, а наша Танну-Тува была словно кусок мяса между сворой собак и волков. И русские купцы не прочь были урвать от нее кусок, убегая, а монголы и китайцы на правах хозяев насильно вербовали лучших тувинских стрелков. Из наших овюрцев попали к ним храбрецы Тугур и Кечил, но особенно много навербовали они людей в западных районах. Тувинские нойоны и чиновники бегали между этими всесильными сторонами, поджимая хвосты, словно шакалы, стараясь угодить и тем и другим.
В то время переезды мои из Северного Амырака от дяди Баран-оола в Южный участились. В Южном Амыраке я обычно ходил за скотом, в Северном бывал волоправом, хлеборобом попробовал-таки семь потов от семи ремесел. Из-за этих моих частых переездов я был всегда хорошо осведомлен о событиях за перевалом, и в тех юртах, куда я заезжал переночевать, мне бывали рады, Время наступило тревожное, каждый искал новостей, чтобы вовремя откочевать при опасности. Впрочем, теперь в юртах и так оставались лишь женщины и дети: мужчины и лучшие ездовые лошади пережидали смуту в тайге.
В те поры моим закадычным дружком был сын тестя моего дяди, звали его Чымчак. Как-то отец Чымчака позвал нас помочь ему на сенокосе. Трава в то лето была такой густой и высокой, что взрослому доходила до подмышек.
День выдался жаркий, безветренный даже былинка не шелохнется. В воздухе тяжко благоухали полынь, дикий лук, белоголовник, конопля дышать было нечем. В зарослях черемухи стонали дикие голуби, голоса их напоминали звуки тех длинных труб, которые я недавно видел при посещении хуре.
Нам с Чымчаком было не под силу одолеть полный размах косы, мы брали по полразмаха и то очень скоро выбились из сил, а пот с нас лил градом. Я дивился, как легко шел впереди нас старик со своей тонкой длинной косой, беря полный размах. Если коса попадала на кочки, они бесшумно падали, точно сыр под ножом.
До обеда мы косили без отдыха. В полдень из-за горы показалась черная туча, поднялся ветер. По руслу канавы, словно девушки в шелковых халатах, затрепетали, заструились длинными нежными ветвями ивы. Все ближе и ближе надвигалась на нас темная стена дождя, дыша прохладой.
Мы с радостью подставили первым каплям свои черные потные спины и, только когда дождь промочил нас основательно, бросились под старую лиственницу, где уже укрылся отец Чымчака. Здесь густо, и резко пахло смородиной словно молодым кумысом.
Дождь освежил воздух, промочил землю и ушел дальше, за ним раскинулся яркий хвост радуги. Над покосом стояла легкая водяная пыль.
Мы разожгли костер, поели. Старик принялся отбивать косы.
Ачай, спросил Чымчак отца, коса твоя совсем износилась, два пальца ширины осталось, не пора ли ее отдать старухам на выделку шкур?
Старика даже передернуло от обиды.
Ох-хо! Ну и мужчина ты!.. У меня ее совсем недавно наш овюрский богач Байкар на двухгодовалого бычка хотел выменять. Она ведь из особой булатной стали, на ней никакой камень зазубрин не делает. Заденет лишь искры летят!.. Эх, необлупленное яйцо ты, а не мужчина!
Откуда она у вас? спросил я. Это, видно, действительно редкая коса, косит точно корова соль слизывает.
Старик, обрадованный моим вопросом, принялся пространно рассказывать, что он выменял ее еще лет двадцать назад на двадцать пять белок у одного бородатого русского. В те времена русские только-только начали появляться в наших краях и за взятки приторговывать себе участки. Русские привозили с собой чай, табак, скобяные товары, мануфактуру.
В верховьях Енисея уже очень давно известны русские поселения, а у нас они появились всего пятнадцать-двадцать лет назад, но народ это полезный нам, много есть чему у них поучиться, сказал старик и сунул оселок за пазуху. Ну, у ламы разговор долог, даже хромая овца уплелась!.. Сейчас после дождя трава очень мягкая стала, давайте косить
Скоро меня и Чымчака послали за перевал помочь в уборке нашей родне в Северном Амыраке. Мы сели с ним вдвоем на бычка и отправились давно знакомым путем.
Едва мы миновали перевал, как носы наши ощутили запах гари, а встретившийся нам охотник сказал, что русские поселки Улуг-Шол, Арысыкан и другие сожжены дотла гоминьдановскими войсками. Сами же русские, побросав в горящих избах все добро, убежали.
Мы с Чымчаком доехали до Улуг-Шола. Там все еще висел густой дым. От красивого богатого поселка остались лишь печи. Стекла превратились в груду сосулек, на месте скотных дворов торчали догорающие пни, прошлогодние стога сена на гумнах осели черными холмиками, едко дымили. Запахи дегтя, перегорелого жира, тлеющих тряпок резко щекотали гортань.
Мы с Чымчаком поторопились переправиться через реку, привязали бычка в лесу и только после этого вернулись на пожарище, походили среди развалин, но так ничего и не нашли, кроме ломаных чугунков да дверных ручек. Видно, до нас тут уже побывали лихие люди, воспользовавшись добром погорельцев. Вдруг мы увидели старых тувинца и тувинку.
Что поделываете, откуда пришли? спросил старик, а старуха злобно ответила:
Неужто не видишь, вороны на падаль прилетели. Грабить собираются.
Да тут и нет ничего, тетенька, возразил я. Мы так, на минуточку заскочили, нам самим здесь страшно.
Ужасный был вид, когда начали гореть эти прекрасные жилища! сказал старик и вздохнул. Наша старенькая юрта стояла тут, у речки, пришлось ее быстро на тот берег перетаскивать, а то бы тоже занялась Те, кто одной рукой поджигал, другой рукой расхватывали добро. Я старый человек, но такую неслыханную жадность увидел впервые. Вместе с китайцами были не только тувинцы русские! Вот чего я понять не могу!
Ну и черт с ними, кому ты это все рассказываешь! заворчала сердитая старуха и, выхватив изо рта у старика длинную трубку, жадно затянулась дымом.
Трудные времена настали! продолжал, не слушая, старик. Вон, видите, степь засеяна хлебом? Эта пашня полита потом и кровью тех, кто убежал отсюда с криком и плачем. Теперь для них осталось одно только голодная смерть.
Подумайте об этом, а после попробуйте хоть одну жженую горошину в рот положить! пригрозила нам старуха и дернула мужа за рукав. Давай дальше откочевывать, а то последние четыре козленка ноги в горячую золу сунут покалечатся. И чодуровскую (так у нас произносилось имя Федор) кошку прихватим, не то сдохнет от голода.