У нас тут друзья были, продолжал жаловаться старик. Чодур, Иван, Мачилей Наши ребятишки вместе играли, выучились по-русски и по-тувински. Внучка моя Хорлучек о друзьях плачет, кричит: «Поедем туда, куда они откочевали». Мы-то, бедняки, прижились возле русских. И чего скрывать, научились кое-чему у них, дрова на зиму заготовлять даже стали! Осенью на их полях остатки картофеля выкапывали, табачные листья тоже оставшиеся обирали У них даже серу лиственничную на хлеб обменять можно было!
А их женщины как помешанные работали! подхватила старуха. Ведь большинство русских бедняками приехали, даже собаки не было. За вымя взять бы коровы нет, седло положить бы лошади нет!.. Земля богатая тут они и обжились, а теперь снова
Старики, не попрощавшись с нами, двинулись дальше, а мы с Чымчаком постояли еще немного, глядя на пепелище, а потом пошли к своему бычку и поехали, так и не «положив в рот жженой горошины». Какой-то суеверный страх взял нас.
Осень была прекрасной. Оставленный русскими улуг-шольский хлеб всех поражал своей тучностью. Вот в это время у нас в Амыраке и появились китайские солдаты. Взрослые это восприняли как удар молнии, а нам, мальчишкам, было только любопытно вертеться возле них, разглядывать их серые, как стволы осин, гимнастерки, шлемы с козырьками, точно нос у сома, веера из какого-то белого мягкого шелка, которыми они постоянно отмахивались от комаров и мошкары. Слушать непонятную речь: конг-конг-конг точно ботало гудит на шее коровы.
В наших аалах китайцы появлялись в сопровождении какого-нибудь тувинского чиновника, который следовал за ними так же неотступно и изгибался так же послушно, как собачий хвост. Гости эти жаловали не во всякую юрту, а в те, что побогаче. Если же подъезжали к сереньким юртам, то, не спешиваясь, заглядывали в дверь и отдавали приказания: хлеб ли полить, коня ли постеречь, изгородь ли починить. У некоторых наших девушек вдруг появились подарки: серьги нетувинские, колечки, платочки. О таких девушках скоро стали петь частушки непристойные, особенно усердствовали мы, мальчишки «Китайский шелк облиняет кто потом его наденет? Девичья краса опозорена кто потом рядом сядет?»
Правда, если, случалось, «мирные» китайцы женились на тувинках, то этому не противились, а считали за честь, даже приданого больше давали.
Так вот, скоро наши тувинские чиновники стали сгонять народ на уборку улуг-шольского хлеба. «Послужить солдатам Ян Чи-чао наша священная повинность!» Будто кедровки во время лесного пожара, метались чиновники на своих лошадях, земля под ними горела, на спинах людей плетьми костры разжигали.
Открыто роптать люди боялись, но про себя все шипели, точно перекисший кумыс:
Пусть чужие собаки дерутся, а мы при чем?.. Между двух огней сидеть оба крыла спалишь Одновременно ревут от голода белый и желтый медведи беда!.. И нам всем голодать
Скоро тем не менее улуг-шольское море хлебов окружили голые человеческие спины, задымились костры. Между этими кострами метались чиновники с криками: «Давай, давай! Скорей!» Их ременные плети были окровавлены.
Люди жали гоминьдановцам хлеб, а на их собственных полосах хозяйничали птицы. Бывало, на десятину сгоняли по сорок-пятьдесят мужчин двух трубок выкурить не успеешь, как они оказывались на том конце полосы. Случалось, сам министр Ян приезжал полюбоваться такой работой и, хваля, сравнивал работающих с пожаром во время ветра. На вспомогательных работах тоже приходилось торопиться под плетьми чиновников. Вязали снопы, тащили на ток, обмолачивали, сносили в амбары и сухие ямы: ни одно зернышко этого урожая не должно было миновать амбары Ян Чи-чао.
«Чужая земля неровная споткнутся, чужая еда с проклятьем подавятся», говорили люди.
Зимой все вроде бы утихло, и народ немножко успокоился, но едва желтая весенняя вода наполнила поливные канавы, китайцы появились снова.
На полях шла подготовка к севу. Тут поливают, там перепахивают пар, чтобы закрыть послеснежную влагу, дальше выжигают сорную траву, а мальчишки на ездовых быках вовсю заливаются песнями, соревнуясь с жаворонками.
Мы с дядей Баран-оолом, после того как я полил целый шан земли, впрягли в плуг синего и белого быков и начали пахать. Лемех у плуга был железный я разыскал его на русском пепелище, привязанный к основе веревками и проволокой. Плуг скрипел на все лады, но мы весьма гордились этим сооружением, ведь обычно у нас пахали деревянными сохами. Однако пахал он неровно. Там, где земля была полита хорошо, лемех глубоко уходил в почву, и оба быка натужно дергали, стараясь вытащить плуг. Вытащат плуг скребет землю поверху, а дядя орет, чтобы я бил быков, не давая им передышки. И только, когда дядя подлаживал лемех, можно было остановить измученных животных. Они стоят мокрые, вывалив языки, дышат, колыхаясь всем телом, точно палка в струящейся воде.
Не успели мы сделать пятнадцать мучительных кругов, как к нам подскакали два всадника. В одном из них я узнал тувинского чиновника Чирык-Мерена, а другим был китайский чиновник. Оба без винтовок, лишь с револьверами на боку. Мерен приветствовал дядю:
Пусть острым будет твой плуг!
Будь по-вашему. Пусть и ваша поездка закончится благополучно, отвечал дядя.
Мерен сказал, что от каждой юрты на пахоту требуется предоставить быка или лошадь с погоняльщиком и снаряжением. Кто опоздает, тот должен предоставить сверх овцу или козу на питание работникам.
Только дошла моя очередь поливать, взмолился дядя. Первый день я сегодня коснулся плугом земли, разрешите закончить хотя бы этот клочок.
Видно, ты не понял! заорал Мерен. Скоро сам Ян Чи-чао сюда явится, плети за тебя принимать я не буду кожа у меня тонкая! Не говори, что тебя не предупреждали!
Чиновники хлестнули лошадей и умчались, а дядя зло выругался и, чтобы успокоиться, высек огнивом искру, закурил. Когда дядя рассердится, он сосет трубку, словно томимый жаждой человек воду пьет: ни через рот, ни через нос дым не выпускает. Кажется, лишь через глаза чуть-чуть дым идет. В такие минуты разговаривать с ним невозможно, брови его сомкнутся, не смотрит ни на кого. Я сижу и жду, что будет дальше, быки тоже ждут. Когда я поднимаюсь быки начинают дышать сильнее, словно переговариваются: «Наш мучитель, чертенок, подходит!» Я ласкаю шершавыми грязными руками их морды и уши и отвечаю мысленно: «Но-но! Нечего особенно жаловаться! Я вижу, как вам трудно и плохо, но мне же еще трудней: свою муку переживаю и вашу тоже!..»
Наконец дядя словно очнулся, вздохнул и приказал мне распрягать быков: поедем домой. По нашему поверью, если в первый день не закончишь пахоту, как положено, урожая не жди. «День пробы плуга» не удался.
Когда мы приехали к юрте, дядя поговорил с теткой и сказал мне:
Ну, Ангыр, садись на синего быка и поезжай в Тюлюштерский стан.
От этих его слов сердце мое так запрыгало, что казалось, через рот выскочит. Как же это он посылает меня одного к таким злым людям? Дядя попытался успокоить меня:
Мальчишек они не трогают, сынок. Прошлой осенью у взрослых вся кожа со спины сползла, а мальчишки целой ордой толклись возле, мясо ели.
Ты же послушный и сговорчивый, поддержала его тетка. Стараться будешь из последних сил угодить, тебе там хорошо будет.
Так мы оба: синий бык и я, не имеющие права ни от чего отказываться, отправились по назначению.
Когда я подъехал к Улуг-Шольскому поселку, то увидел, что руины почти сровнялись с землей, но запах гари до сих пор не рассеялся.
Вокруг, насколько видел глаз, пахали, боронили; пищали несмазанные колеса плугов, щелкали бичи. Невдалеке я заметил стан и подъехал к нему. Сердце мое прыгало, как у зайца. На костре что-то варилось, а возле сидел черный коренастый мужчина. Не взглянув на меня, он грубо спросил:
Ну, что ты со своим быком четыре уха мне показываешь?.. Ищешь Тюлюштерский стан? Он здесь. Откуда явился, где пара к твоему быку?
Я отвечал.
Па! Неужто тебя за человека считают? От чьей юрты ты?
От Баран-оола, дяденька
В это время из соломенного шалаша вылез знакомый мне дядя Базанай и заступился за меня:
Это он на вид такой маленький, когда начнет работать, не каждый ему подойдет в пару.
Черный сразу же смягчился:
Ну ладно, если так. А то я подумал: ну вот, появился еще один огромный желудок, а с ним сонный мешок бесполезный.
И принялся внимательно и придирчиво разглядывать мое обмундирование, снаряжение быка, будто китайский торговец при приеме пушнины, старающийся дать за все меньшую цену. Я отвел свой взгляд как еж мордочку; поджал вылезающие из рваных идиков пальцы и сразу же в душе возненавидел приемщика. А он ходил вокруг нас, прикидывал что-то, после сказал:
Так, так! Не сердись на меня, парень, ты, видать, настоящий работяга.
Еще бы! усмехнулся дядя Базанай. Он с семи лет ходит по батрацким дорогам.
В таких местах чаще всего и встречаются щербатая чашка да пегий одер. Богатый всегда сумеет отбояриться Только тяжелый груз на теленка грузить великий грех и мука для глаз грустно продолжал приемщик и велел мне бежать за хворостом для костра. Он обещал сказать начальнику, что я с утра уже помогаю повару, иначе бы меня стали считать работающим с завтрашнего дня и еды сегодня не дали бы.
Я с радостью схватил веревку, насобирал хорошего хвороста и скоро вернулся обратно. У костра тем временем собралось порядочно народу; пока мы кипятили еще огромную чашу чая, народ все прибывал и прибывал. Знакомые приветствовали меня криками:
Эге, наш знакомец, настоящий быкоправ к нам прибыл!.. Завтра вместе станем работать: взрослый погонщик лишняя тяжесть для быка!..
Все готовились к обеду, насыпали в чашки тару, жареную муку, пили горячий чай. Когда люди чуть-чуть отдохнули, то послышались смех, рассказы о дневных неудачах и неприятностях товарищей, прибаутки, песни. Затем шум постепенно стал стихать, народ устраивался на ночлег.
Наутро мы с моим синим быком приступили к уже давно известным нам мучениям.
Надо сказать, что за прошлую осень наши люди хорошо привыкли к повадкам больших и маленьких китайских чиновников. Теперь уже они не шарахались от взмахов плети, а лишь смотрели исподлобья. Удары переносили молча, будто говорили: «Ну ударь, ударь еще Тебе мало? Смотри, как бы чего не вышло» Нас, новеньких, учили, чтобы мы не плакали, когда бьют, и не просили прощенья, не доставляли этой сволочи, чиновникам, лишнее удовольствие.
А то от своих добавки получите! объясняли нам храбрецы. И не особенно старайтесь на пахоте, оставляйте огрехи, сейте как попало, семена сыпьте кучей
Мы с радостью принимали эти советы к исполнению и с охотой распевали во все горло новые песни: «Бей, собака: на месте удара рубец будет. Рубец не сотрешь и не смоешь хорошая памятка для расчета», «Чья это рыжемордая собака, что китайцам лижет зад? Тащите его к нам в Кыгыстарский стан, мы набьем его пузо так, что оно лопнет!»
Некоторые чиновники, наслушавшись таких песен их распевала теперь молодежь довольно открыто, стали трусить и заигрывать с людьми: «Вот черти камыны (гоминьдановцы) заставляют: бейте, бейте!.. А меня теперь народ ненавидит, будто бы я по своему желанию бью»
Однажды был такой случай. Мы пахали друг за другом две упряжки по три быка в каждой. Следом шел сеятель, разбрасывая зерно, а за ним ехал мальчик на быке с бороной.
Сеятеля звали Сырбык. Это был человек веселый, остроумный душа разговоров у костра, затейник. Он особенно ненавидел чиновников, никогда не боялся ответить им насмешкой, а то и угрозой.
В тот день мы, мальчишки-погонщики, были особенно веселы: для нашего очага утром забили жирную корову, значит, предстояло получить вдоволь вкусной еды, а кроме того, вчера прибыл новый китайский чиновник и похвалил нашу работу. На радостях мы распевали, словно жаворонки.
Вдруг мы увидали издали двух всадников китайца и тувинца, которые ехали по полю, проверяя качество работы. Вот они подъехали к группе людей, стали говорить что-то, размахивая руками, потом один из всадников начал плетью колотить пашущих. Дальше они направились к нам.
Сырбык крикнул:
Эй, ребята, этот Тунук-Танза всегда готов ударить. Будьте начеку!
Мы принялись распевать, подражая голосам девушек, а наш пахарь, дядя Шожук, отрегулировал плуг на два отверстия глубже.
Это вы только-то с утра напахали? спросил гнусаво тувинский чиновник.
Дядя Шожук, ничего не ответив, поклонился.
Здесь мало-мало хорошо пашут, сказал китаец.
Тувинец, сразу сменив гнев на милость, перевел, улыбаясь:
Чанчин (генерал) вас похвалил.
Китаец, указав на нас, спросил с поощрительной усмешкой:
Эти девушки сейчас пели, да?
Что вы, ваша милость! Вы, наверное, никогда не слышали, как поют тувинские девушки, ответил Сырбык. Их голоса не сравнить с голосами пекинских вдов!
Чиновник замахнулся плетью.
Ну, ты! Какие там слова выплескиваешь?
Сырбык, поклонившись, с наивным видом спросил:
Разве я не так что-нибудь сказал? Простите тогда, ваша милость и, подмигнув нам, состроил рожу.
Китаец нахмурился и стал внимательно разглядывать засеянный участок, потом, указав плетью, сердито сказал что-то чиновнику.
Зачем горстями в одну кучу кидаешь? зло загнусавил чиновник. Эй ты, черт, тебе говорю?
Неправильно? засуетился Сырбык. Тогда сейчас по зернышку соберу и пересею!
Ты еще подшучиваешь надо мной?
Лучше при чанчине мусор не ворошить, негромко, но угрожающе сказал Сырбык. Не пыхтите-ка, дорогой Тунук-Танза!
Что ты мелешь, языкастая собака! разъяренно заорал чиновник и, хлестнув лошадь плетью, направил ее на Сырбыка.
Сырбык, сдернув с плеч пустой мешок, плашмя шлепнулся перед лошадью, та испуганно взвилась, заскакала чиновник от неожиданности соскользнул с седла на землю, как барба с сеном, и ударился головой. Из носа его брызнула кровь. Дядя Шожук подбежал, листьями подорожника принялся обтирать лицо пострадавшего. Китаец стоял поодаль, еле сдерживая смех.
Сыколей вода тафай! крикнул он.
Мы, обрадованные передышкой, как воробьи, слетели с быков, побежали туда, где у нас стояли кугержики с хотьпаком и водой, сначала напились сами, а остатки принесли чиновнику и помогли ему умыться. Сырбык с криком бросился за убежавшей лошадью, китаец поехал следом.
Мы катались по земле от хохота, пересказывая друг другу, как ловко Сырбык проучил чиновника, избегнув наказания. Когда Сырбык вернулся, дядя Шожук спросил:
Что он там разглядел в твоем посеве?
Ха! Я два мешка посевной пшеницы утаил, так что где я сеял ничего не вырастет. Мальчишке я приказал, чтобы он поскорее эти мои посевы заборонил, да не успел он. Они и увидели.
Не простит тебе Танза этого твоего поступка! сказал боязливо дядя Шожук.
Ничего, я уже нажаловался десятнику. Мол, я склонился перед Танзой в молитве, а он хотел меня лошадью стоптать! Я еще самому Чанчину, а то и Хунь-Нойону (солнечному князю) буду жаловаться! Сырбык подмигнул нам. Лучше умереть в драке, чем под плетью склониться Ладно, давайте дальше рыть эту землю, чтобы она осталась черной и бесплодной до осени
Так и закончился этот весенний сев. Убирать урожай мне не пришлось, потому что я уехал в Южный Амырак к своему старому хозяину, у которого жил с перерывами уже лет пять, и принял участие в свадьбе его дочери Долбанмы. Но об этом речь в следующей главе.
МИЛАЯ МОЯ ДОЛБАНМА
Правду говорят, что от сиротства не умирают. Вот я и подрос, бродя за стадами, как ухват за чашей. Теперь все больше находилось желающих взять меня в услужение, и я чувствовал себя уверенней. Если один хозяин обидит к другому ухожу, чтобы обидчик позавидовал моему новому господину. Иногда из-за меня даже вражда разгоралась между старым и новым хозяином, и мне от этого была выгода: новый старался со мной обращаться лучше, чтобы я не ушел.
Когда прибавляется ума-разума, становишься уже не только слушателем молчаливым, а порой даже вопросы осмеливаешься задавать, а то и в спор вступаешь, подмечаешь в речи собеседника противоречие. Словом, участвуешь в разговоре, а не сидишь, словно курганная статуя. Признаюсь, правда, что все-таки пока спор со старшим собеседником я затевал больше про себя, чем вслух. Но и то хорошо, что уже собственное мнение имеешь.
Кошма растянется человек вырастет. Уже и девушки на меня обращать внимание стали, правда, сам-то я еще не так скоро понял, что и мне, как и всякому живому существу, суждено испытать любовь.