Конечно, если бы у меня не было надежды на успех, я не стал бы совать голову в пасть зверя, у которого она и так переполнена человечьей кровью.
Правда, начальники русского войска подозревали, что мы нарочно путаем дорогу, но дальше подозрения они не двинулись и это их погубило. А ведь какие были мои проводники смех один! Умный человек на их лицах сейчас же прочел бы, что они его обманывают, но для русских, видно, не было иного выхода, как верить нам.
Встречались среди русских такие бородатые и волосатые словно ели замшелые. Они пользовались у остальных особым уважением. Как я узнал позже, это были их ламы. Молились они чудно как-то будто клещей с себя смахивали. А вообще начальников в этой армии было человек пятьсот-шестьсот, старших из них называли генералами, а мне поначалу слышалось все: «хини-аран» «заболевший живот». Они были важные, ходили, не сгибаясь, точно и вправду у них живот болел. Других начальников называли «атаман», а мне слышалось: «ат омани» «боже, случилась беда!». Когда кто-нибудь из них подходил к чину повыше, то сразу вытягивался, делался похожим на журавля, проглотившего лягушку, и говорил «ваше благородие». А я слышал по-тувински: «паш хородый» «на одну голову меньше стало», и думал: неужто их столько гибнет, что каждый говорит об этом? Если и вправду так плохи их дела не долго ждать времени, когда они все переведутся.
Однажды я делал обычный «разнос» своим проводникам: махал плетью, кричал громко, рассказывая по-тувински, куда, каким путем надо теперь вести русских.
Но главный их не верил уже в то, что я ругаюсь всерьез, и вообще мне не верил. Он подозвал меня и сказал об этом. Тут я захохотал так громко, что они все оторопели, потом стал сразу злым и серьезным и сказал, что если они мне не верят, пусть ищут другого проводника, а с меня хватит! Слез с лошади и сел в снег. Тогда они снова принялись уговаривать меня не сердиться, хвалили меня и напоминали, как хорошо они меня вознаградят, когда дойдут до места.
Долго ли, коротко ли, но в конце концов мы вышли к Суг-Бажи, и тут впереди раздалось несколько выстрелов, показался небольшой отряд красных, который тут же, после небольшой схватки, отступил. Головные отряды белых рванулись следом, а я к чему мешать моли, которая рвется к огню, от греха подальше, перешел в хвост обоза. Там были только женщины, дети да больные солдаты плачевная охрана! А охранять там было чего: столько возов со всяким богатством, с военным снаряжением, с разной поклажей.
И вдруг со всех сторон замелькали конники, раздались вопли и стоны перепуганных людей, ржанье лошадей, выстрелы. Я еще не кончил молитвы, как весь этот великий кочующий аал обрел хозяина. Люди, верблюды, лошади со всем грузом оказались под надежной охраной красных партизан. Под их охрану попал и я. Мне не сделали ничего плохого, только велели ехать вместе со всеми и спросили, кто я такой. Я объяснил, что проводник, что это я, собственно, привел им в руки все это богатство. Но долго им со мной толковать было некогда, пленные все прибывали думаю, больше трех тысяч человек захватили тогда красные. В перестрелке был убит главный начальник этой злополучной армии генерал Казанцев. И еще было несчетно убитых.
Вся эта толпа напоминала большую партию быков, закупленных русскими купцами у тувинцев для перегона в Кяхту. Я глядел на убитых и раненых и молился про себя: «Оше хайракан, дай боже, чтобы все грехи отошли от меня подальше, ведь это я на головы белых накликал кровь! Может, все их проклятия на мою голову теперь обрушатся, и суждено ей за это слететь, как осеннему цветку чертополоха?.. Крыльев у Тарачи нет, он пленник. Война есть война. В эту горячую пору человеческая голова падает с плеч гораздо легче, чем с елки шишка».
Вскоре той же длинной вереницей, но под конвоем красных проследовали мы по направлению Белоцарска. Когда мы прибыли на место, всех нас разделили на небольшие группы и посадили под стражу. Больше двух месяцев я просидел в тюрьме вместе с белыми. Их водили на допросы часто, меня не вызывали ни разу. Постепенно арестованных становилось все меньше видно, получали кто что заслужил, я же все сидел. Русского языка я не понимал, и потому был в камере совеем одинок только и мог что вертеть головой, ловить ушами их непонятные слова да бегать глазами по лицам
Выручила меня, как всегда, удача. Когда меня все-таки вызвали на допрос, в эту же комнату привели белого офицера на очную ставку. Едва он меня увидел, как начал ругаться и плевать, крича, что я главный виновник и нарочно завел их в ловушку. Тогда красный командир сказал: «Этот бедняга пострадал напрасно. Он не только не виноват наоборот, он нам помог сильно!.. Теперь уже тепло на дворе, ехать домой ему жарко будет. Дайте человеку нужную одежду, коня и отпустите с благодарностью»
Тут перед мужчинами появились большое деревянное блюдо с дымящейся бараниной, суп и большой медный чайник с зеленым чаем. Тарачи и дядя Мукураш принялись с аппетитом есть, а я побежал к дружкам передать им рассказ Тарачи и поделиться своими мыслями про красных и белых.
БЕСПОКОЙНЫЕ ВРЕМЕНА
В такие беспокойные путаные времена у кочевников есть преимущество: они могут вдруг исчезнуть со всем своим хозяйством, со скотом и семьями. А на прежнем месте останется лишь черное место от стоянки. Сегодня живут в Западном Амыраке, завтра окажутся на вершине Таннуольского хребта, через день, глядишь, раскинули стойбища где-нибудь в тихом логу Овюрского Амырака.
Вот и я встретил весну 1921 года в Овюрском Амыраке. Эта весна для овюрцев оказалась нелегкой, голодной. Мужчины и верховые лошади исчезли из аалов. Порой, правда, они приезжали к своим семьям ночами, тайно, так что даже соседи не замечали. Чем они занимались на стороне, никто не знал.
Иногда вечером мужчины сидят преспокойно, ведут неторопливую беседу, а назавтра и след их простыл, словно и не бывали совсем тут. Хорошо, если хозяин юрты появится через несколько дней или через несколько месяцев. А бывало, и вовсе не возвращались или возвращались, но в таком виде, как бывает скотина, каким-то чудом отбившаяся от волков, когда, истекая кровью, добирается до своего стойбища, а добравшись, даже стонать вслух боится.
Вдруг давно знакомые люди сделались совсем непохожими на себя, будто это и не они вовсе. Смотришь, таскают постоянно за собой ружья, а разговор ведут словно бы и на нашем языке, да ничего не понять из отрывочных таинственных фраз. Разговор этот скорей напоминает пулю, загнанную в ствол, готовую к выстрелу. От коновязей далеко не отходят, всегда куда-то торопятся, скрытничают, настороженно оглядываются. А если уж сядет на лошадь, то словно птица вспорхнет, карьером помчится, а когда подъезжает к своему аалу, так, словно волк, осторожно подкрадывается, долго всматривается в каждого человека и в каждый кустик. Но большей частью сидят они где-нибудь на высоком месте, будто беркуты высматривают добычу.
Однажды вечером дядя Мукураш встретился со своим другом Орус-Хунду. Они чистили и смазывали ружья, а наутро, когда я проснулся, уже ни оружия, ни их обоих в юрте не оказалось.
Я огорченно подумал, что меня считают еще мальчишкой и ничего мне не доверяют.
Тетя, а где же дядя с Орус-Хунду? спросил я.
Тетка ответила шутливой поговоркой:
Хоть знаю не скажу, хоть скажу да не все до конца.
Мне стало еще обидней, что даже женщина меня считает совсем несмышленышем, а тетка заметила мое огорченье и засмеялась:
Зачем спрашиваешь? На то они и мужчины! Небось по аалам скачут, красуются, хвастаются, какие они наездники. А может, по горам да по лесам волков гоняют Но при этом она как-то тяжело вздохнула, а по лицу ее пробежала тень. Хватит болтать! Лучше намочи ячменной муки кипятком да поешь. Пора уж козлят отлучать да коз выгонять пастись. И немного погодя добавила: Не забывай одно: рыжего коня надо крепко держать за костяным забором!
Прошло несколько дней, и дядя появился так же внезапно, как и исчез. Лицо его сильно обветрело, оно потемнело, как кора лиственницы, глаза красные, усталые, и конь сильно отощал, даже седло и войлок под ним говорили о большом переходе. Главное же, в юрте появились какие-то странные запахи.
Утром, когда дядя встал, я нарочно приветствовал его так, как приветствуют охотника, возвратившегося с удачной охоты:
Ужа! Курдюк мне!
Кш-ш! остановил меня дядя, приложив палец ко рту: Понял?
Разве не знаешь, он же ведь настоящий бук! сказала тетка, помешивая в большом котле только начинающий закипать чай. Как только проснулся, так и пошел носом водить по юрте! Ладно, держи, хитрая лиса! Тетя положила в мою руку с таинственной миной кусочек настоящего сахару!
От радости я забыл всякую осторожность и крикнул по-детски:
Уучак! Спасибо!
Я вертел в руках этот кусочек, даже полизал, но вдруг у меня вырвалось:
Ой, ой, а вдруг на нем кровь тех осталась?!
Что ты мелешь, дурак! тетка в ужасе замахала руками, а дядя спокойно остановил ее:
Не шуми! Достался дурачку кусочек сахару, он и потерял рассудок. Не часто это лакомство видит.
Я испуганно смотрел то на тетку, то на дядю и сам не знаю, как это получилось: проглотил свой сахар, не успев даже наглядеться на него. Вместе со слюной он провалился в желудок. Так мне было жаль, до слез прямо!
Скоро в юрте появился дядя Шевер с приятелями. И опять замельтешили в разговоре непонятные фразы и намеки.
Снег сошел с гор воды для питья не стало, и аалы перекочевали с подножья гор в низины, к ручьям и речкам.
Только юрта дяди Мукураша все еще оставалась на возвышенности и одиноко маячила на склоне Оскус-Тея. Семье не легко было выискивать остатки залежалого снега и таскать его в кожаных мешках, чтобы приготовить чай или сварить суп.
У тувинцев считается дурной приметой такое одинокое житье, когда все уже откочевали, а кто-то остался на старой стоянке. Страшно становится жителям такой юрты. Не только людей, но и ни одного животного вокруг не осталось ни человек не крикнет, ни собака не тявкнет тишина, страшная тишина одиночества. Скот весь отправили с соседскими стадами, а за скотом убежали и собаки. Теперь все чаще стали появляться обнаглевшие волки. Они забегали прямо на брошенные места стоянок юрт и там рылись в мусоре.
Осталось нас в этой юрте бабушка, тетка с двумя младшими ребятишками да я. Мы ожидали возвращения дяди Мукураша.
Однажды днем мы увидели, что к нашей юрте приближаются шагом три всадника. Между двумя лошадьми висят носилки с чем-то тяжелым. Они подъехали к юрте и молча спешились. Мы все сгрудились вокруг носилок. Переднюю лошадь с носилками мы узнали издали: это была лошадь дяди. А на носилках лежал с неподвижным белым лицом дядя Мукураш.
Трое мужчин, что его привезли, торопливо, но ловко принялись снимать его с носилок. Один из этих людей строго крикнул на нас:
Ну, что рты поразинули! Раненых никогда не видали?.. Готовьте в юрте скорее кровать! Да прежде дверь откройте и кошму откиньте на юрту.
А бабушка, увидев сына, горько запричитала:
Ой, оммани! Да что же это с ним приключилось-то? Да мой ли это бедненький сыночек, такой бессильный, что и в юрту сам не может войти?
У дяди Мукураша лицо всегда было полным и румяным, а теперь щеки ввалились, под глазами синие круги. Когда тетка увидела его лицо, то сделала такие страшные глаза и так крепко зажала руками рот, словно там был спрятан драгоценный камень.
Сыночек мой, что случилось с тобою? спросила бабушка, наклонившись к самому лицу дяди.
Но дядя ничего не отвечал, только медленно поводил глазами, ища кого-то. Увидев детей: дочку Севиль и сына Арандола, он попытался покачать головой, желая, видно, показать, как ему худо.
Тем временем мужчины, словно ничего такого особенного не произошло, отвязали носилки, внесли дядю на руках в юрту и осторожно, как израненную волками овцу, положили на приготовленную теткой постель.
Поздороваться с приезжими убитые горем бабушка с теткой смогли, только когда в юрту вошел лама. В переднем углу на самом почетном месте они постелили для него расшитый квадратный коврик и жестами пригласили ламу сесть.
Мир вам, добро пожаловать. Садитесь.
И бабушка тут же принялась горько жаловаться ламе:
Это был мой единственный сыночек! Ох, за что на мою бедную голову такое наказанье свалилось, святой лама? Спасут ли его три ваши ламские сокровища, ваши святые молитвы?.. Какие будут предсказанья вашего божественного предвидения о судьбе моего сына?
Лама-лекарь, пряча свой взгляд от несчастной матери, пытался как-то успокоить ее:
Ваш сын не от болезни страдает, за ним пока еще не приехал гость из страны ада. Он, повинуясь мужской храбрости да нетерпеливости быстрого коня, помчался провожать «китайскую родню». Настигла его шальная пуля, но ведь говорят: «Кто попал в собачью пасть увидит кровь свою». Что делать, судьба! Но не бойтесь за него, я думаю, все обойдется.
Вот-вот, я же говорила! Сердце мое материнское не могло ошибиться, будто чему-то обрадовавшись, перебила ламу бабушка. И, взглянув вверх, в отверстие дымохода, она опять сложила ладони надо лбом и опять стала молиться.
А лама начал осторожно растолковывать ей состояние дяди:
Правда, рана у него неприятная: пробита насквозь прямая кишка, задеты ответственные органы. Если воспалится, то придется повозиться с ним долго Он много навредил себе сам: когда его ранили, он не меньше суток не сходил с лошади. И крови потерял очень много. Да и перевязку ему сделали плохо. В таком виде он ко мне только через сутки прискакал. Сами поймите, это же не комариный укус ядовитый свинец жалил!
Ой-ой, бедненький мой, да как же он еще живым остался?! Наверное, им не страх руководил, а ненависть? плача, говорила бабушка.
А один из сопровождающих подтвердил:
Мать говорит правильно. Когда после перестрелки мы сделали раненым перевязки, Мукураш вдруг сказал: «Раз пуля в теле, таким больным и домой стремиться незачем. Пока сгоряча боли не чувствуем, давайте продолжать наступление. По крайней мере каждый за себя расплатится сполна!» Мы их урезонивали: «Братцы, так нельзя. Жертвы с нашей стороны увеличатся, а толку не много будет». Но они стояли на своем: «Все равно: если сегодня, то попозже вечером, если завтра, то пораньше утром закончить дело надо. Пусть ни одного гоминьдановца на нашей земле не останется!» Мы возражали, что нет смысла самим на острия оставшихся ножей лезть. И так сегодня мы неорганизованно и безрассудно действовали. Если мы сегодня не одолели их до конца, то тут дело не в их силе, а лишь в наших беспорядках. Подыхающая змея жалит ядовитее.
Ну-ну, я же об этом и говорила вам, сыновья мои, но вы меня, старую, и слушать не хотели. Разве это шуточное дело? Остатки армии сильнее и отчаяннее будут драться, чем свежие войска. У тех ведь страху еще не было, а эти знают, что им пощады не будет.
Правда, правда, старая мать! Быть бы нам немного поосторожней, ни один гоминьдановец не ушел бы от нас, а потерь было бы меньше с нашей стороны, сокрушался участник перестрелки. Беда в том, что хемчикские нойоны захотели присвоить товары китайских факторий. А чтоб товары никому, кроме них, не достались, они послали отряд русских белых казаков. Снабдили их бумагой с большой печатью, чтоб они никого не подпускали к этим товарам, дали право стрелять в каждого, кто приблизится к фактории. А мы, дураки, этого подвоха не раскусили сразу. Вот эти казаки и открыли по нас неожиданно огонь! Так неудачно вышло
Очень скоро слух о несчастье дяди и его друзей облетел все аалы. В соседние аалы тоже вернулось много раненых. Хургул ранен в грудь, сосед Сандак притащился пешком, потеряв лошадь, взамен же получил восемь ранений. Идти ему пришлось ни много ни мало двести сорок верст. Многие же и вовсе не пришли домой, попали в руки гоминьдановцев.
Впрочем, раненые овюрцы сидели дома недолго, многие вскоре снова стали объединяться группами и действовать храбрей и организованней. Нам же, мальчишкам, все было интересно: как и где добивают они остатки белой армии, как и где расправляются с небольшими группами гоминьдановцев.
Как-то утром я проснулся и услышал негромкий разговор приехавших родственников с дядей Мукурашем. Сразу после коротких приветствий гости начали рассказывать о страшных новостях. Я побоялся, как бы они не замолчали, увидев, что я проснулся, и лежал тихо, уши мои крепко впились в их разговор, а сердце так и замерло от ужаса. Один из приезжих сказал: