Ничего особенно не изменилось с того дня. Проклятье по-прежнему свирепствует и колотит стулом об пол. Мои одноклассники по-прежнему побаиваются его, но всё равно подстраивают ему всякие каверзы, от которых он ещё сильнее бушует.
Вот только я перестал садиться за первую парту и подсказывать Георгию Ивановичу. Да и вообще перестал называть его Проклятьем.
ВЬЮН
Сколько помню, дома у нас держали только кошек (по одной, естественно). Но я всегда хотел собакуверного друга.
Ничейных псов в нашем маленьком посёлке было-о-о!.. Не сосчитать! Целые своры. Но домой их приводить мне не разрешалось. Вообще-то некоторые из них и так были нашими. Мы, мальчишки, знали их по именам, знали их характеры: какой из них добродушен, а какого лучше не злить, какой ленив и предпочитает валяться в пыли на солнышке, а какой всегда готов отправиться с нами в поход. Все они были обыкновенные дворняги.
Обитали они прямо во дворе. Или в подвале. А некоторые даже в подъезде. Взять хотя бы Рекса. Рекс прожил в нашем подъезде почти половину зимы. У него имелась своя миска, подстилка. И вёл он себя поначалу тихо и скромно. Но потом решил, видать, отблагодарить жильцов за их доброту и взял на себя охрану подъезда. После того как он до полусмерти напугал двух сантехников, его лишили крыши над головой.
Наша мальчишечья жизнь протекала неотделимо от четвероногих приятелей. Летом они сопровождали нас в походах в лес и на речку, плыли с нами куда-нибудь в похищенной лодке, спасались вместе с нами бегством от хозяина этой самой лодки, купались с нами и грели нас в непогоду. Зимой мы впрягали их в санки.
Они терпеливо сносили наши неумеренные ласки и грубые шутки. Гришка, например, любил класть на спину какому-нибудь барбосу яблочные огрызки и потом хохотать, наблюдая, как тот подёргивает шкурой, сбрасывая их.
Мы валялись с ними в обнимку на траве за домом, целовали их в морду, выискивали на животе блох, ощупывали клыки, пробовали кататься у них на спине, делали им «улыбку», оттягивая к затылку рот, так что выворачивалась чёрная и мокрая с какими-то пупырышками губа. Мы трогали их носы, чтобы убедиться, что они холодные и влажные, и лечили раствором марганцовки, когда нос какого-нибудь бедолаги оказывался сухим и горячим (что, правду сказать, случалось нечасто). Бывало, мы сбрасывали их с лодки в качестве десанта, и они без обид плыли следом, старательно вытягивая вверх морду и усердно работая под водой лапами. Мы раскачивали их на качелях, тянули за хвост, засовывали им в пасть фантики от конфет. Но что бы мы с ними ни вытворяли, они смотрели на нас с неизменной преданностью.
Казалось, они едва дожидались утра, чтобы встретить нас восторженным лаем и скорее вступить в какую-нибудь игру. Команды «лежать», «к ноге», «голос» и другие они выполняли просто блестяще. Думаю, без нас их жизнь была бы намного скучнее, так же как и нашабез них.
И само собой, мы делились с ними и куском хлеба, и пряником, и даже мороженым.
От тебя постоянно несёт псиной, сердилась мама.
Конечно, наши косматые друзья не пользовались одеколоном и дезодорантами, но мы привыкли к их запаху, и он нам не казался таким уж неприятным. Наверное, к концу дня мы с ними пахли одинаково.
Когда старая и опытная сучка Муха приносила в очередной раз щенят, мы тотчас об этом узнавали. Прибегал ко мне, к примеру, запыхавшийся Пашка и, возбуждённо тараща глаза, сообщал, что нашёл в подвале Муху со щенками. И мы лезли в темноте с тусклым фонариком в вонючую пыльную нору под лестницей, ведущей из подъезда в подвал. И там, в самом дальнем углу, на каком-то прелом тряпье находили Муху. Под брюхом у неё копошились мокрые чёрные кряхтящие комочки. Сама мамаша дико, тревожно и испытующе глядела на нас горящими в луче фонарика глазами и сперва негромко предупредительно рычала. Не рычала даже, а как бы клокотала внутренностями. Она сдерживалась от настоящего рычания, боясь настроить нас против себя и своих детёнышей. Потом, пока мы поочерёдно брали в руки щенят, разглядывали, определяя мальчиков и девочек, примеряли к ним разные имена и распределяли, кто какого возьмёт на воспитание, она подобострастно старалась лизнуть наши руки. Мы прекрасно понимали этот язык жестов, который говорил нам: вы свои, я знаю, я доверяю вам, видите, я вся перед вами, я в вашей воле, и детишки мои беззащитны, но вы же ничего не сделаете им худого, я знаю.
Потом щенки подрастали и вступали в нашу компанию, и каждому находилось в ней место.
Одно нас огорчало: время от времени какая-нибудь из собак, а то и сразу несколько исчезали и уже не появлялись никогда. Так исчезли из нашей жизни Джек и Рекс. От взрослых мы слышали, что бездомных собак по ночам отстреливают. Убивают наших друзей!.. Это было так чудовищно, так не по-человечески, что верить в это не хотелось. Правда, стараниями Мухи ряды наших четвероногих братьев постоянно пополнялись.
Из всех наших затей мы особенно любили игру в пограничников и шпионов. Мы делились на две команды и делили между командами собак. Таким образом, были собаки пограничные и собаки шпионские. Первые бежали на поводке из бельевой верёвки впереди «пограничников», помогая тем отыскивать засевших в кустах или в подвале «шпионов». Вторые переносили спрятанные в самодельных ошейниках шпионские донесения. Правила игры все псы усваивали быстро. Только один барбос был на редкость бестолковым и совершенно не управляемым. Мы его не любили.
Это был длинномордый подросток, светлый, с тёмной полосой вдоль спины и короткой шерстью. Несмотря на небольшие размеры, в нём заключалась энергия десяти собак. А вот ума не хватило бы и на одну мышь. Он вечно путался под ногами, крутился юлой, задирался к другим собакам, носился взад-вперёд, как безумный. За это и кличку он получил соответствующуюВьюн. Особенно нас сердило, что он приставал ко всем сучкам, не исключая Мухи, которая была его родной матерью. За что ему нередко от нас доставалось. Но это его не исправляло.
В играх он ничего не понимал и даже не пытался понять. Он всё делал не так, и мы с удовольствием прогнали бы его, если бы это было так просто сделать.
Один только Пашка всегда защищал его.
Как-то раз мы играли в пограничников и шпионов. Пашка был шпионом и прятался в подвале с Вьюном. Переживая за своего подопечного (как бы тот не оплошал) и сдерживая его буйную энергию, Паша сидел в засаде, навалившись на пса всем телом. Пальцами он сжал ему челюсти, чтобы собачья энергия не выплеснулась в виде громкого лая.
А в это время пограничникия и Гришкашли в темноте с фонарём и своими верными «пограничными овчарками». «Овчарки» вдруг насторожились и натянули поводки-верёвки. Да и сами мы с Грихой услышали какой-то слабый скулёж. Мы припустили вперёд, да так бы и проскочили мимо, как вдруг сбоку от нас распахнулись дверцы колодца-отдушины. Оттуда светлым комком выскочил Вьюн, волоча за собой вцепившегося в него Пашку. И пока мы скручивали и вязали руки шпиону, его пёс весело скакал вокруг нас и лизал морды нашим почтенным «овчаркам».
Эх, ты, предатель! выкрикнул Пашка чуть ли не со слезами.
С того дня Пашка перестал защищать Вьюна. И все его называли теперь «предательский пёс». Его награждали пинками, старались при делёжке дать меньший кусок, чем остальным (хотя он, разбойник, успевал урвать пайку у какой-нибудь нерасторопной собаки). Но как мы ни гоняли его, он всё равно не отставал от нашей весёлой компании. И всем давно хотелось как-нибудь проучить этого предателя по-настоящему
Однажды мы отправились на карьер.
Это был средних размеров водоём с подозрительно зелёной водой (хотя мы в ней всё равно купались), с длинными мокрыми языками намытого песка и жёлтыми песчаными холмами по берегам.
Мы кидали друг в друга кусочками глины, а сопровождающая нас собачья братия носилась вокруг, грызясь игриво между собой и полаивая. Вьюн, как всегда, мелькал и тут и там. Хватал зубами какого-нибудь соплеменника и мчался в сторону, призывая догонять его. Скоро вся свора оказалась на другом берегу озера. Они как будто совсем забыли про нас.
А из-за горы в это время вышли два охотника с ружьями за спиной. Один был пожилой и хмурый, другой молодой, с весёлыми, озорными глазами.
Ваши собаки? спросил у нас молодой.
Да, наши, твёрдо ответили мы.
Ну, раз они ваши протянул охотник как будто с сожалением.
Ладно тебе, проворчал пожилой.
А то бы мы стрельнули какую-нибудь, договорил молодой.
Мы переглянулись и прочли в глазах друг друга одну и ту же осторожную, подпольную мысль. Потом мы глянули на Пашу. Он молчал И тогда Гриша сказал:
А вон тот светлый, самый шустрыйне наш.
Да, это был удобный случай рассчитаться с Вьюном за всё, за все неудобства, что он нам доставлял. Проучить его за вечную глупость, приставучесть, за предательскую натуру
Но, по правде сказать, мы не до конца верили в возможность такого сурового наказания. Ведь собаки были далеко. А сам Вьюн носился так, что легче, наверное, было попасть в муху, чем в него. Ну бабахнут, попугают псов. А мы посмеёмся.
Охотник снял с плеча и вскинул ружьё (может, он всё-таки шутит?). И вдруг, как по команде, наши собаки бросились врассыпную. Но больше всего меня поразил бестолковый Вьюн. Он всё понял. Понял, что опасность грозит именно ему. И припустил прочь от водоёма с невероятной скоростью, жалобно при этом повизгивая.
И мы уже начали понимать, что совершаем что-то ужасное.
Вьюн! Дяденька-а-а! одновременно крикнули Гришка и Паша.
Но в ту же секунду громыхнул выстрел. Он почти оглушил нас, эхом отразился от песчаных холмов. Звон в ушах слился с пронзительным собачьим визгом, похожим на отчаянный плач. Вьюн на всей скорости перекувырнулся через голову и замер.
Охотники переглянулись (молодойс торжеством, пожилойс укоризной) и отправились своей дорогой. А мы побежали по берегу, огибая озеро.
Вьюн лежал бездыханный, с прикушенным оскаленными зубами вывалившимся белым языком.
Потрясённые, мы сгрудились вокруг, не решаясь взглянуть друг на друга и не желая выдавать друг другу свои чувства.
Что, доигрался? не то хмыкнул, не то всхлипнул Гришка.
Я же не мог отвести взгляд от этого непривычно белого, прокушенного, с сине-бордовыми дырками языка, от вытаращенного глаза. Глаза, что ещё минуту назад был живым, блестящим, чёрным, хулиганским, а теперь стал голубовато-мутным, точно холодец. Я не удержалсяприсел и опасливо потрогал одеревенелые лапыте, что не знали прежде покоя И во мне мелькнуло подозрение, что как раз это мы и хотели увидетьувидеть, как живое становится неживым. Что ради этого мы пожертвовали Вьюном. И это превращение живого в неживое оказалось таким простым!.. Был живым, носился, лез лизаться, неприлично подёргивался И вот один миги он уже никогда не будет ни бегать, ни лизаться, ни вертеть хвостом, ни тащить за собой из засады «шпиона» Пашку.
И в то же время за этой видимой простотой я смутно ощущал что-то такое, что не умещалось в моей головекакую-то непостижимую космическую тайну. Тайну смерти, от которой ничто живое на земле не убежит, как бы быстро ни бегал, и не спрячется, как бы умело ни прятался.
Лежащая сейчас перед нами окоченевшая тушка с оскаленными зубами, с кусочками ещё влажной глины на когтях лишь отдалённо напоминала нашего нелюбимого всеми Вьюна. А где же он сам?..
Нет, наверное, я всё-таки не думал ни о чём таком. Скорее, все эти полумысли-полуощущения пришли ко мне позже. А тогда я весь был переполнен горечью. Это как если разобьёшь по неловкости, по глупости, из дурацкого любопытства, какую-нибудь фарфоровую или стеклянную фигуркуи никогда уже не сложить из бесформенных осколков прежнюю вещицу. И не вернуться назад по времени, чтобы удержать себя от неосторожного действия.
Я смотрел на тусклый глаз-студень, глаз-желе, и мне было особенно горько оттого, что это сделал я. Не охотники, не картечина, а именно я, моя злая воля. Нет, хуже: моё предательство
Помню, что остальные собаки, опять собравшись вместе, обошли стороной место убийства и до самого дома держались от нас особняком. Они как будто перестали доверять нам, будучи свидетелями нашего предательства.
Но конечно, очень скоро они простили нам это, как вообще прощали всё.
Мы же никогда больше не вспоминали вслух Вьюна, даже не произносили его имени, как будто его и не было. Знаю только, что Пашка на другой день сходил на карьер и похоронил убитого. Я тоже почему-то там оказался и видел из-за холма, как он копал ямку куском доски, оглядываясь по сторонам, точно злоумышленник.
И всё же из всех наших собак тот, самый нелюбимый, пёс запомнился мне больше других. Я думаю, запомнился на всю жизнь.
СМОЛА
Эта история приключилась, когда мне было двенадцать лет.
Во дворе нашего дома строители оставили смолу. Кучу чёрной блестящей пахучей смолы. Её ещё называют гудроном. В общем, то ли забыли про неё, то ли она оказалась лишней, не известно.
Это были большие угловатые куски. Лето выдалось жарким, и они стали плавиться, точнее, размягчаться и медленно, незаметно для глаза расползаться по двору. Я читал, что с такой скоростью, медленнее улитки, движется ледник. Только ледник белый, а смола чёрная. И к леднику не прилипнешь
Первым в эту чёрную вязкую гущу залетел пёс по кличке Кулёк. И не удивительно: он был самым глупым псом во дворе. Залетел он весело, с разгону, но скоро настроение его изменилось. Когда пёс понял, что его лапы прилипли, он заскулил, а потом и вовсе завыл. Но всё же сумел вырваться, хотя и перепачкался гудроном. Он зубами выгрызал смолу между когтей, так что и морда у него тоже стала чёрной. Кулёкпёс, хоть и глупый, но очень общительный. Он, по обыкновению, лез ко всем выражать своё дружелюбие. И не мог взять в толк, почему его прогоняют.
Следующей жертвой смолы оказался выпивший мужичок из соседнего дома. Он возвращался поздно вечером домой и в сумерках угодил в смолу. А так как выбраться из неё не смог, то и прилёг на неё. А утром проснулсяне встать. Даже пошевелиться не может. Точно Гулливер, пленённый лилипутами.
Хорошо ещё, что прилёг он с краю. Моя мама с другими женщинами ходила его вызволять. Им пришлось ножницами отстричь ему часть волос, иначе он никогда не оторвал бы головы от этой липучки. В общем с грехом пополам его вызволили. Освободившись от вязкого плена, он побрёл домой, а мы, мальчишки, толпой провожали его, хихикая и пугаясь одновременно: он напоминал персонажа из фильма ужасов.
После этого случая мама и другие жильцы нашего дома начали звонить в коммунальные службы, чтобы смолу во дворе убрали. Но работники жилищной конторы были, наверное, заняты более важными делами. А может, сами боялись прилипнуть.
Прошла неделя. И вот как-то утром ко мне домой прибежал Стас:
Вовка, выходи скорее! Там Кисель влип. Вот потеха!
Ну и что в этом такого? пожал я плечами. Кисель вечно куда-то влипает.
Сейчас он влип натурально. В смолу! Вот пентюх!
Я сразу всё понял и поспешил за Стасом.
Возле растёкшейся смолы стояла кучка зрителейнаших дружков. Колька по прозвищу Кисель торчал почти на средине широкого чёрного пятна и весь изгибался, корчился, дёргался. При этом ступни его ног оставались совершенно неподвижными. Но, в отличие от Кулька, он сохранял бодрость духа.
Есть, видимо, люди, которые радуются, оказавшись в экстремальной ситуации. Колька из такихвсё время куда-то «влипал». Возомнил себя естествоиспытателем и проверял, на что человек способен. То подпалит пачку газет и дымовую завесу в ванной устроит. И сам в дыму сидитсмотрит, сколько сможет выдержать. То сиганёт со второго этажа на кучу картонных коробок, которые мы специально собираем для него полдня по помойкам. Он якобы видел похожий прыжок в кино. Только в кинофильме с героем ничегошеньки не случилось, а Колька хряпнулся подбородком о свои же коленки и выбил зуб. Всякий раз за эти эксперименты ему влетало.
Колькин отец постоянно пропадал где-то на заработках. Воспитывала сына одна мать. Причём орудием воспитания служила пластмассовая хлопушка, какой выбивают из ковров пыль.
Я из тебя выколочу дурь! приговаривала мать.
А Колька издавал такие вопли, что собаки во дворе начинали подвывать. Но на другой же день он опять чего-нибудь отчебучивал.
Так и с этой смолой. Всем нам родители наказывали, чтобы к смоле и близко не приближались. Мы и не подходили к ней. Ну швырнём, бывало, кирпич и наблюдаем, как смола его постепенно затягивает. Или пробуем поджечь. Но чтобы залезть добровольно в эту дрянь!..