Но Лёнька отказался идти к отцу. Вместо него пришёл к нам в дом Лёнькин отчимтолстый, рыхлый, с белёсыми, как у свиньи, глазами. Он тоже сел за стол, на краешек скамейки и выдохнул, отыскав глазами приезжего:
Прости, товарищ. Боится тебя Глаша, потому и сынишку не пускает.
И, как бы оправдывая себя и Лёнькину мать, пояснил :
Она же похоронную на тебя получила. Вот.
Он протянул усатому солдату жёсткую бумажку с печатью и со страшной записью. Тот читал её, эту бумажку, и крепился, чтобы не заплакать. Потом положил зачем-то к себе в карман: может, на память. И сказал Лёнькиному отчиму:
Ух-хади.
Ночью, накинув сырую шинель на плечи, солдат всё-таки ушёл от нас к дяде Лёше. Вместе им, двум обездоленным, было сподручнее коротать ночь. А утром Лялякин проводил Лёнькиного отца на автобусную остановку.
Право быть пионером
Через неделю в школе нас принимали в пионеры. Мы в четвёртом классе не все имели на это правотолько те, кому исполнилось одиннадцать лет. И только те, кто из этих одиннадцатилетних учился на «хорошо» и «отлично».
Мы все трое: и я, и Грач, и Лёнька начали учебный год удачно и потому попали в число первого в нашем классе отряда. Он состоял из восьми кандидатов.
Матерей наших попросили сшить мальчишкам белые рубахи, а девчонкамбелые кофточки. И раздобыть красные галстуки, желательно из сатина. Приём в пионеры назначили на субботу, после занятий.
А ещё в среду на этой неделе Колька Грач что-то замыслил. Идя со мной в школу, он был какой-то молчаливый, а цыганские глаза его горели.
Что с тобой, Колька?настойчиво спрашивал я.
Он пыхтел, словно вёз тележку «Му-2» с грузом, однако не разговаривал.
Ну и ладно, дуйся,ворчал я. И даже на него обиделся. Не любил, когда важничают.
А вытоптанная залысина тропинки привела нас к школе. Вот и последний подъём на бугоршипят на ветру русские багряные клёны, что по бокам, сыплются с них, как звёздочки, мёртвые листья. Осень. Даже воробьи собрались в стаи, хотя им никуда не улетать: они верны своему краю. Но мы, мальчишки, почему-то их не любим. Нам больше по душе птицы, которые отступают перед зимой. А воробьи надоеливсегда на глазах.
Слава Рагутенко был в оккупации и рассказывал, что воробьи не отступили и перед войной, разделив с людьми тяжкую участь.
Возле ворот школы посаженные вдоль тропинки клёны кончились. Старое кирпичное здание заметно просело в грунт. И переднее крыльцо с двумя круглыми колоннами просело. Полукруглый навес над ними похож был на отвисший козырёк. А по бокам от крыльцав полстены портреты, написанные заводским художником: с одной стороныЛенин, с другойСталин. Оба в рост.
Ленин простой, улыбающийся, в скомканной кепке и с бородкой клином. Одну руку он держит в кармане, а другую протянул нам навстречу. Мы, школьники, любили Ленина: он какой-то свой, будто родной дедушка. Колька Грач остановился около его портрета и задумчиво выдохнул:
Неужели Лёньку примут в пионеры?!
Я невольно вздрогнул, потому что думал об этом же.
На уроке Колька вдруг заявил нашей учительнице Ирине Павловне, что если это будет, то есть примут Лёньку вместе со всеми в пионеры, тогда он, Грачёв, не согласен быть пионером.
Почему ты решил так?удивилась и даже испугалась Ирина Павловна: подобного случая в школе ещё не было.
Потому,ответил твёрдо Колька,что он отца своего, фронтовика, испугался обнять. Даже руки ему не подал, а прятался, как дезертир.
Класс одобрительно загудел.
Правильно! Грачёв прав.
Ну-ка потише!попросила Ирина Павловна.
Лёнька, красный, как после бани, ёрзал за партой. Старался, подобно черепахе, втянуть рыжую голову между пухлых плеч.
Ирина Павловна тоже расстроилась. Она уже кое-что знала об этой встрече Лёньки с отцом. Однако не рискнула в этом деле разбираться сама.
Я директору о вашем заявлении скажу,пообещала она.
Директор Валентин Иванович и Лёнькин отчим были большие друзья, и это в школе никто не считал секретом. Они не однажды вместе ездили на рыбалку на служебной полуторке Лёнькиного отчима. Ловили на Волге сомов и стерлядок, затем варили во дворе у Коновых-Сомовых уху. И если Лёнькин отчим бывал в командировке, то привозил Валентину Ивановичу какую-нибудь дефицитную вещичку. И на большие праздники Лёнькины родители приглашали директора и его молоденькую жену к себе в дом. Короче, давно и хорошо ладили. И потому Валентин Иванович был крайне возмущён Колькиным поведением. И, придя в класс, стыдил его.
Некрасиво, Грачёв. Некрасиво,повторял он.Поступок не ученический. Не пионерский. Ты подумай, чего ты изобрёл. Ведь это глупость!
После он начал допытываться, кто Кольку на это дело подстрекнул. И в итоге, встретившись с угрюмым и молчаливым взглядом Грача, сказал: в пионеры Кольку не принимать. Такие не нужны отряду. А Лёньку обещал принять. Тогда и я, не отдавая себе отчёта, вскочил и тоже отказался от приёма в пионеры. И Слава Рагутенко, с которым мы сидели за одной партой. И что удивительно, отказались от приёма и девчонки из соседнего четвёртого «А» класса, узнав про этоГрачево и нашетребование. Мы все в один голос твердили:
Принимайте тогда в пионеры одного Лёньку за его заслуги. А мы с ним не хотим. Не желаем.
Что тут было! Даже матери наши растерялись. Их поочерёдно вызывал к себе в кабинет директор.
Моя мать, раскрасневшаяся, вернулась с приёма. И вздыхала и выговаривала мне.
Лишка хватил. Лишка... Не твоё это делоуказывать старшим.
Я пытался ей всё объяснить. Но где там! Мать показала в угол у печки, где лежала у неё для особенного дела верёвка. Да и жёсткость её я не однажды испытывал.
После к нам зашла Колькина мать. И, вытурив меня за дверь, матери долго о чём-то разговаривали. Я, конечно, пытался подслушать, стоя под окнами, их разговор. Но до меня долетели лишь обрывки фраз басовитой Колькиной матери.
Детишки смыслят,восторгалась она.Будто взрослые, ей-богу.
А на другой день, встретив нас с Колькой, идущих в школу, Лёнькин отчим процедил:
Пакостники!
Впрочем, на сегодня это было только начало. Директор собрал нас семерых и наших учителей в физзале и, поставив в одну шеренгу, как заведённый, бегал по паркетному полу и шипел:
Это бунт! Позорите школу!
Но Ирина Павловна, не скрывая радости, вежливо поправила его:
Нет, Валентин Иванович, это протест детей. Борьба за чистоту их первого отряда.
Очкастая и русоголовая учительница четвёртого «А» класса тоже поддакнула:
Да, Валентин Иванович, вы неправы.
Директор лизнул женщин нехорошим взглядом.
И вдруг решил:
Это вы их подговорили. Да-да, вы!
Он тыкал в их сторону острым пальцем. Учительница четвёртого «А» класса вспыхнула от обиды, лицо её стало похожим на осенний кленовый лист. Но Ирина Павловна удержалась от нервного приступа, которые с ней случались. И, глядя в маленькие серые глаза директора, опять пояснила:
Сами они поняли, Валентин Иванович. Сами! Надо только приветствовать...добавила она.
Неизвестно, чем бы кончился этот неприятный разговорсвидетелями его нас сделал директор по ошибке или специально, чтобы унизить учителей. Как знать?
Но в физзал вдруг без спроса вошла грузная Олимпиада Григорьевнаи откуда она только взялась? До этого мы не видели её с полмесяца, учителя говорили, что она очень больна. И вот бледное и плоское, как подсолнух, лицо Олимпиады тревожно глянуло на нас, на наших учителей. Потом она перевела взгляд на озлобленного и взъерошенного директора. Взяла его бесцеремонно под руку, улыбнулась:
У меня с вами, Валентин Иванович, срочный разговор. Отпустите на время этих... провинившихся.
И, грузная и большая, Олимпиада Григорьевна повела директора, как мальчишку, к двери. Он не доставал своим ершистым затылком даже до её плеча. И это было смешно видеть.
Уже когда учительницы потихоньку провожали нас коридором в классы мимо неплотно прикрытой двери директорской, мы невольно замерли. Оттуда слышался тихий, но строгий голос школьного парторга :
Ну, увлеклись, Валентин Иванович! Не узнаю вас...
В субботу мы все семеро в этом же самом физзале принимались в пионеры. Напротив нас, одетых в белые рубашки и белые кофточки, выстроились ученики всей средней школы. Рядом со своими классами в торжественной церемонии стояли учителя и старушка завуч.
Директор Валентин Иванович смирился с нашим требованием. Он как бы даже забыл об этом и весело суетился, говоря пламенную речь. Слащавый тенорок его лился как по маслу. А завязывать нам красные галстуки пригласили дядю Ваню Заторова. В этом зале в своей выгоревшей солдатской гимнастёрке, украшенной двумя рядами медалей и орденами, он казался великаном. И когда нагибался к кому-нибудь, неумело завязывая узлами галстук на тонкой шее, ордена его ещё больше сияли, а медализвенели. Бросались в глаза три солдатские звёздыордена Славы, которые люди очень чтут.
Мне дядя Ваня завязывал галстук дольше всех и улыбался большим ртом.
Что же ты, дружок, эдакий маленький?спросил он. И погладил по голове. Большие тёплые пальцы его пахли табаком. И было приятно их нюхать.
После, когда на всех уже были красные галстуки, дядя Ваня отступил от нашей линейки на два шага. И надел на седоватую голову пилотку, достав её из-под мышки. Отдавая нам честь, он сурово сказал:
Пионеры! К борьбе за дело Ленина и партии будьте готовы!
Всегда готовы!дружно, в семь голосов, отозвались мы. И ответно отдали ему салют.
Лёнька стоял в стороне среди учеников нашего класса, опустив в паркетный пол взгляд. Конечно, ему было горько. И слёзы капали из его зелёных глаз. Но что поделаешь. За вину надо платить, да и наказания, как говорят, воспитывают.
Напрасный день
Трудно быть пионером.
Первые дни мы с Колькой держались смирно, как и остальные пятеро, носящие красные галстуки: это Слава Рагутенко и девчонки из соседнего четвёртого «А».
В классе редколлегия стенгазеты выдвинула лозунг: «Пионервсем пример!». Краткий смысл его был, конечно, ясен. Это значило, что на нас смотрят все ребята класса. Мы не должны разговаривать во время урока, даже за спиной у Ирины Павловны, не должны баловаться на переменах. Но ребята обращали на нас внимание только в первые дни, а потом забыли, что с нас надо брать пример, и носились на переменах как угорелые, дико стуча откидными крышками парт и атакуя бумажными голубями классную доску; Лёнька озоровал больше всех. И всё приговаривал :
Во, сделали мне хуже.
И он выдумывал всякие новшества. Например, научился быстро бегать на четвереньках по паркетному полу, как пёс, и лаял. И даже кого-то понарошку укусил.
Выдумка кончилась тем, что Грач не выдержал и «врезал» Лёньке пинка.
Что, завидно?гнусавил Лёнька и щупал сзади штаны, ища ушибленное место.
Впрочем, он был прав. Нам действительно было завидно. Слава Рагутенко, конечно, проще привыкал к новому званию пионера. Он от природы смирный. А в нас с Колькой всё кипело, вылезало наружу. И ненадолго нам хватило терпения, чтобы не озоровать. Как нас в этом осудить?
Даже дед Архип, которому за семьдесят, любил поозоровать. И Лёнькина выдумка была не его, а дедова. Он сам видел, как её продемонстрировал Илюшкин, когда Лёнькина мать и молоденькая директорша, жена Валентина Ивановича, стояли у двора и делились новостями.
Дед Архип, опустившись на четвереньки, сзади подполз к женщинам и залаял:
Аф-ваф!..
Директорша с испугу заскочила на забор. А Лёнькина мать начала прыгать и невзначай угодила ботом в деда Архипа. После бабка Илюшиха, прикладывая ему на щеку компресс из настоя бодяги, смеялась, глядя на синяк:
Ну и подкалымил!
И горестно вздыхала:
Что старый, что дитёразуму поровну.
Да и матери наши любили шутить. Повеселели: кончилась война. Всем посёлком встретили уцелевших солдат. Пришёл мир!
Казалось, мир был на всей земле. Но люди никак не могли привыкнуть к нему. Впрочем, сразу же дала о себе знать новая заботанеобходимость восстановления разрушенных войной городов. Много молодёжи из посёлка уехало поднимать заново Сталинград. И возглавил эту артель бывший солдат Селёдкин, сын нашей школьной уборщицы. До войны он окончил строительный техникум, на фронте командовал сапёрным отделением. А сапёрное делоэто для строителя практика по специальности. Тётя Варя отпускала сына неохотно, со слезами, как на войну. И всё возражала:
Разве тут мало работы? Эвон завод какой рядом.
В день отъезда первых восстановителей городов в школе был митинг. Наш пионервожатый Саша Туркин, пятнадцатилетний крепкий парень, который уже поступил на завод и одновременно учился в вечерней школе, сказал на митинге:
Отряду надо откликнуться на почин старших.
Ну, а как откликнуться? Нам казалось, что мы опоздали родиться. Иное делоподвиг Павлика Морозова. И тимуровцы как-то сумели показать себя. А мы даже дров напилить тёте Варе Селёдкиной опоздали: их ей сын напилил, И наколол перед отъездом. Хотя мы кое-что успели: натаскали хворосту на зиму тётке Акулине Немчиновой. Обеспечили дровами нашего пасечника деда Матвея Ильича, и тот был несказанно рад. Угостил нас мёдом и сушёной воблой и, сидя напротив за столом, сиял улыбкой из дремучей, как лес, бороды.
Вижуновое племя за ум взялось,радовался он.Спасибо, ребята, стало быть, пионеры.
Задумавшись, Матвей Ильич рассуждал вслух:
Вот так и текёт жисть. Правнуки уже пионеры. А мы старикине мешайся.
Я смотрел на его бороду, утонувшую в седине, как в инее, и мне казалось, что он, Матвей Ильич, похож на мою бабушку. И мысли у них одинаковы: будто они куда-то торопятся. Или жизнь торопит ихне мешайтесь.
И потому немного грустно быть с ними. Со стариками. Жаль их.
Вы не мешаетесь,успокаивал я.На земле всем хватит места.
Были в наших делах и не совсем желанные работы. Отряд наш вне школы пополнился за счёт добровольных помощников, не пионеров, таких, как Лёнька, Павлуха Долговязый, и за счёт других ребят. Были помощники и из младших классовВалька Ларина. Отряд наш разросся от семи до двенадцати человек. И порой трудное дело нам представлялось забавой. Как-то Лёнька сказал мне:
Валентин Иванович просит дачу ему вскопать под зиму.
Этой просьбе я совсем даже не обрадовался и, почесав в затылке и подумав, ответил:
Иди к Грачу. Он председатель отряда. А мне что говоритья рядовой пионер.
Колька, услышав эту просьбу, нахмурился.
Ладно,отозвался он.Соберём совет отряда, и если Саша Туркин разрешит,поможем.
Нам всем неохота было копать директорскую дачу, ведь сам директор ещё нестарыйвсего сорок лет. И не занятый в выходные дни. А жена у него и того моложе: ей двадцать пять, и здоровая, сильная, и нигде не работает. Вдвоём бы они за два выходных дня могли свою дачу обработать. И не устали бы. Однако просят...
А отказать их просьбе нам самим было боязно. Мы надеялись, что отказ возьмёт на себя Туркин. Но Саша Туркин тоже не решился на это. На совете он долго и невесело раздумывал. Тёр шершавыми тёмными пальцами прыщеватый лоб и, наконец, предложил:
Директора надо уважить.
И, поднявшись из-за учительского стола, начал через силу натягивать на себя маловатое, сшитое из солдатской шинели пальто. И так же через силу улыбнулся:
Чёрт с ней, с дачей, вскопаем.
И ты пойдёшь с нами?спросил зачем-то Колька.
Пойду.
Так и решили.
Саша Туркин легонько шлёпнул Грача по плечу.
Выходной выдался на славу. Это часто у нас случается: после дождливого холодного сентябрябабье лето. Оно как улыбка природы. Оживают на полянках цветы, таращатся голубыми, жёлтыми глазками.
А вокруг них уже уснул в прощальной красе лес, шуршит листопад, сыплет свои огненные бусы рябина. И дикая яблоня уже уронила кислые янтарные яблочки.
В чистом прозрачном небе, будто лебединый пух, тянется паутинка. Спешит куда-то.
Но в лесу тихо: собравшиеся в стайки птицы исчезли. Разве белобокая сорока, тревожно стрекоча, протащит по небу свой длинный хвост.
На грунтовой дороге, что ведёт на дачи, голубеют лужи, позолоченные отражением леса, да ещё камешки от щебёночной насыпи шуршат под ногами:
Шур-шур...
Директорская дача была с краю, у оврага. Под прикрытием плотного забора ещё жили возле неё васильки и пламенели метёлки конского щавелярассыпали семена на будущий год. Зелёно-бурая берёзка-вьюнок замотала местами забор цепким покрывалом.
А на даченикого. Только семь отточенных для работы лопат прислонены к запертой двери летника. Нас с Сашей Туркиным было тринадцать. Мы оживили дачу своим гомоном, суетой.