Копать будем на сменку,распорядился Туркин:Быстро кончими в лес. Бабье лето успеем посмотреть.
Никто не был против такого предложения.
А из-под клетчатой Сашиной фуражки, перевёрнутой козырьком назад, выбивались сивые волосы, глаза, похожие на это осеннее небо, светились и зажигали нас.
Он первым взял лопату, поплевал себе на ладони. И черенок не скользил в его руках. Мы одобряюще гудели и тоже расхватали лопаты. Семь лопатна семерых. И копка началась.
Чернела от забора полосой взрыхлённая земля, горбилась комами. Разбивать их ни к чему, так они больше задержат снега, а весной сами развалятся. А по комам ползали кое-где розово-синие земляные червиубивать их тоже нельзя: они трудяги, поддерживают структуру почвы. Вот если попадётся медведка или мышь, убить не грех. Это паразитыпитаются трудом людей. И мы гурьбой преследовали мышей и медведок.
В первой партии копали Саша Туркин, я, Колька Грач и Павлуха Долговязый. Не отставали от нас и Слава Рагутенко и пионерка из четвёртого «А» Наташа Воронова, рослая, худая, с сердитым лицом. Ребята дразнили её «мужичкой».
Впрочем, они правы: Наташа копала, как мужик, то есть как мы. А вот Лёнька отсталзапыхался. Он поминутно оглядывался на нас, торопился. По пухлым конопатым щекам его катил пот. Рыжие волосы на лбу скомкались. Слабоват был на работу Лёнька.
А земля под яблонями хорошая, мягкая, как пух, и нет побегов. Побеги, или молодь плодовых деревьев, начались под вишнями. Эта порода страсть какая жадная до потомства. Если почву под ней не обрабатывать хоть один сезонна следующий год не подступишься. Всё зарастёт чащей.
И потому побеги эти мы нещадно рубили лопатами, более рослые выкапывали с корнем и складывали в кучи. Они могли пригодиться как саженцы. Короче, работали на совесть.
Девчонки и ребята, которые не копали, сгребали старенькими граблями палый лист и подрезанные ещё летом высохшие ветвидача была основательно захламлена.
Весь этот мусор стаскивался охапками за калитку, где Валька Ларина жгла его на костре. А заодно пекла принесённую нами на обед картошку.
Когда мы передали лопаты другим и сели отдыхать у этого костра, Саша достал папиросы «Беломорканал»они были в то время редкостьюи начал раздавать.
Желание курить в детствеэто, наверное, то же желание, что носить отцовский шлем или шинель. Это не баловство, а подражание взрослым. С годами оно проходит.
А пока мы горчили рты папиросным дымом, иногда захватывали его в лёгкие и до слёз кашляли.
Потом опять копали дачу, царапая руки о колючий, как рыбьи зубы, малинник. Девчонки и выдохшийся вконец Лёнька подвязывали его лыком к колышкам, делая из малинника худенькие, аккуратные снопики. Так же они обвязали крыжовник, чтобы не обломало снежным настом зимой. Лёнька мотался меж кустами, как ватный мешок. Пыхтел. И Грач подгонял его:
Поспевай!
Как спутанный!вторил я.
Вся работа на даче заняла у нас четыре с половиной часа. Потом мы сложили лопаты на место у двери, и на вскопанной даче по-прежнему стало пусто. И тихо. И было такое впечатление, что лопаты сами обработали землю и теперь отдыхали.
И мы отдыхали, ели общественно картошку, подсаливая её крупной солью. И дуя на неёохлаждая, а заодно дуя на кровоточащие на руках мозоли.
Они тоже горели огнём. Потом мы цепочкой друг за дружкой ушли по тропе, чтобы напиться. Позади дачи по овражку тёк из родников ручей. Там мы, конечно, задержались. По склону тянулся жёсткий, как проволока, дикий терновник. Лист с него опал, но кое-где на кустах синели подсохшие кисло-сладкие ягоды. И мы полезли в зарослилакомились тёрном. Незаметно вышли к задней изгороди директорской дачи. Около летника стояли Валентин Иванович и его супруга. Они оценивали нашу работу.
Наковыряли, как свиньи,ворчала молодая директорша и тыкала комья земли носком обутой в хромовый сапожок ноги.
Валентин Иванович возражал ей:
Дачу обработали правильно. Даже грамотно. Молодцы.
Потом они, забрав лопаты, направились к выходу. У калитки опять был разговор.
А тут намусорилитоже грамотно?
Директор вынужденно уступил супруге:
М-да. Накурили вот зря... Придётся наказать за это.
Мы возвращались домой невесёлыми: ни о чём не хотелось ни думать, ни разговаривать. Осенний короткий день угасал. И нам всем, и даже Саше Туркину, казалось, что прожили мы его напрасно.
Запоздалый конверт
Эту новую работу мы получили из-за несчастного случая с Катей Лариной, поселковой почтальоншей. Она вывихнула ногу. И сестра её, Валька, обратилась за помощью к нам. Как незаметно мы сдружились с Валькой. Возможно, нас породнила Точка. Но та самая девчонка, которую мальчишки по-прежнему дразнили Булкой, потянулась к нам. К старшим. Ей было девять лет, а нам, балбесам, по одиннадцать. Мы считали себя взрослыми. И даже казалось, что мы достаточно уже соображаем во всём. Вальку мы уважали. Думали так: странная она. Ей бы на нас обидеться за те раны, полученные на Точке, а она всё простила.
Злые языки трепались в посёлке:
Искалечили девчонку.
Среди таких была Лёнькина мать. Да и сами мы с Грачом думали, что виноваты перед Валькой.
Впрочем, так ли?
А Валька пришла в наш отряд. Мы брали её на копку директорской дачи. Правда, она не копалаживот у неё побаливал, но жгла на костре дачный мусор, пекла нам картошку. А это тоже труд. Вчера она попросила:
Грач, помоги со своим отрядом разнести почту.
И как бы пожаловалась:
Мне нельзя поднимать тяжести. А Катина сумкапуд.
О чём говорить!перебил Колька. И пообещал:Завтра будем чуть свет.
И вот мы у Лариных. Валька ждала нас, сидя на лавке, уже одетая в своё короткое и зелёное, как лето, пальтишко, в серую шаль матери. На ногах тоже материнские боты, широкие, растоптанные. И рядом с нею брезентовая, набитая письмами и газетами сумка.
Вы только вдвоём?спросила она. Но чему-то обрадовалась: может, не хотела, чтоб было больше. Да и Колька успокоил:
Тут делов-то... На одного.
И потянул на плечи тяжёлую сумку.
Во дворе, под навесом, тётя Настя и её полуслепой муж пилили дрова. Остановили работу. Тётя Настя глянула на нас, на сумку, висящую на Колькиных плечах, протянула:
Напасть-то на меня. То одна дочь, то другая... будто за грехи.
Муж приподнял тёмные очки, тоже пытался рассмотреть новоявленных почтальонов. Лицо его издали было похожим на блин. И улыбалось нам неровными губами.
Какие грехи?отозвался Грач.Жизнь состоит из случаев. От них никуда не денешься.
Это уж верно!вздохнула тётя Настя.
Эта новая работа мне и Кольке оказалась по душе. Иди по посёлкуразноси письма. Следом бежала Валька, всё время прибирая выползающие из-под шали светлые волосы. Она похудела за последнее время. Или выросла. И сделалась очень красивая, похожая на отца до войны.
Впрочем, она была красивой и раньше, только мы этого не замечали. А теперь замечаем. Почему? Может, тоже выросли. И начали донимать обоих какие-то чувства. Потянуло на внимание к Вальке. Вот ведь как бывает: живёшь-живёшь спокойно и привычнои вдруг всё меняется.
Эй, стойте, мальчишки,просит она.Селёдкиным письмо.
И мы «тормозим» у куцего селёдкинского дома. Он чем-то похож на скворешню: с одним окном и губастым подоконником. Сюда на подоконник тётя Варя выставляет летом свои домашние алоэ, которыми лечится.
Сейчас алоэ таращатся из-за стекла, зеленеют жирными листьями. Им там тепло.
Колька приседает с ношею за плечами, а Валька роется в сумке, ищет нужное письмо. Оно в голубеньком конверте с почтовыми печатями. И с марками. А что в нём: беда или радость? Неизвестно.
Тётя Варя уже хлопнула дверью и бежит навстречу, путается в длиннополой юбке.
Милые мои,просит она.Я ведь читать не горазда. Прочли бы... И ответ бы...
Вечером, тётя Варя, вечером. Прочтём и ответ напишем. А сейчас нам до школы письма разнести надо,улыбаясь, говорит Валька. И торопит нас:Айда.
Тётя Варя не обижается:
Обожду.
А мы с сумкой жмём рысью дальше: от дома к дому, как по цепочке. Когда Колька устаёт, сумку несу я, устаюопять он несёт. Валька тоже запыхалась.
В посёлок наш набилось народу тьма-тьмущая, и только сейчас мы это поняли. Домишки мелкие, частые, а улицы вдоль и поперёкв них переулки и тупикине каждого адресата сразу отыщешь.
Наконец сумка заметно легчает. А мокрый, похожий на простоквашу снег сечёт и сечёт. Уже который день. Сегодня он даже жиже. И зарядил с утра, и грязь под ногами утонула в лужах. Кругом лужихолодная мутная вода. Со слов Ирины Павловны, наша Овражная улица, как Венеция, только без моря. Да и солнца по осени, пожалуй, маловато.
Чёсанки мои с баллонными галошами нахлебались. И вымокли. У Грача заводские ботинки тоже полны воды, и у Вальки в широких ботах хлюпает. Но на душе у всех удовольствие: так много писем. Чуть ли не всем в посёлке письма. И газеты многие выписывают.
Вот журналы выписывают только двое: директор школы Валентин Иванович и учительница Ирина Павловна.
Впрочем, наша учительница получила в тот день не только журнал и газету, но и целую кипу писем.
Ой, ребята!обрадовалась она.Какой вы мне клад принесли. Спасибо. А с Катюшей что?
Она ногу вывихнула.
Как?
Ирина Павловна встревожилась. Катя Ларина её же ученица, только в вечерней школе. Там наша учительница тоже преподаёт по совместительству.
Мы наскоро рассказываем ей, как это случилось, и бежим дальше. Нам нужно ещё отнести письмо деду Матвею Ильичу, до него не ближний светшагать да шагать.
В классе в тот день Ирина Павловна прочитала нам одно из писем, принесённых нами. Писали ей бывшие подругилётчицы Таманского полка.
Впрочем, не бывшие. Подруги войнына всю жизнь подруги. И протянули руку дружбы на расстоянии. С фотографии, вложенной в письмо, улыбались молоденькие девушки: кто в гимнастёрке и юбке, кто в комбинезоне.
Ирина Павловна сказала, что фотография ещё военная и на ней даже убитые живут. Она нам показывала дрожащим пальцем этих убитых и просила:
Запомните их лица, ребята!
И мы запомнили.
У меня, например, на лица цепкая память. И эти убитые девушки отныне жили во мне. И ходили рядом. Так же, как жили в памяти детишки хирурга Анны ИвановныКоля и Танечка, погибшие от бомб в поезде. Как жили в памяти мой отец, на которого пришла похоронная, и Лёнькин отец, исчезнувший из посёлка навсегда, будто умерший.
Колька Грач, возвращаясь в тот день со мною из школы, тоже был встревожен. О чём он думал? Может, о тех же девушках-лётчицах.
И странно, когда знаешь, что кто-то мог бы жить, но умер ради нас, ради победы, или когда видишь, как нелегко твоей бабушке, которая до сих пор ждёт пропавших без вести сынов, кажется, что война не кончилась...
В тот день эта мысль только промелькнула во мне. Её вытеснило что-то неосознанное, яркое, новое. Вечером мы ходили все втроёмя, Грач и Валькачитать письмо тёте Варе Селёдкиной. Потом писали ответ её сынуот матери и от себя. Желали побыстрей восстановить разрушенный город, которого даже не представляли. Потом я и Грач провожали Вальку до дому. Под ногами хрустели подгороженные лужи и брызгались ледяной водой. В чистом небе горели звёзды и падали.
Возле дома Валька сказала:
Завтра будет вёдро. И опять кто-нибудь с почты привезёт письма. Я позову вас помогать.
Не надо,сказал Грач.Придём сами.
И опять мы разносили письма. Уже вчетверомк нам присоединился Лёнька. Бегали по посёлку по замёрзшей колкой земле, по уснувшим лужам. Позднеепо первому снегу, похожему на пшеничную муку. Время летит как-то быстро.
А потом произошло такое, что вспомнилась мне невольно та прежняя мысль. И показалось, что война не кончилась. Валька вынула из сумки конверт и сказала:
Тебе письмо, вернее, твоей бабушке.
От кого?
Я не мог догадаться, кто бы мог нам писать. Вдалеке родных у нас не было. А Валька тараторила:
Вот читай, напечатано на конверте.
Как напечатано?
Я глянул на конверт. На его красное поле. На машинописные буквы. Точно. Фамилия и номер доманаши.
Сердце дрогнуло. Колька сказал:
Это не к добру. Такие письмаказённые.
Даже Лёнька удивился:
Обратного адреса нет. Отвечать некому.
Я пойду, ребята,попросил я.Писем немного осталосьразнесёте без меня.
Иди,согласилась Валька. И Колька с Лёнькой кивнули. И зашагали вдоль улицы. Я смотрел им вслед.
«Письмо казённое... Не к добру...вертелось в голове.Что же с ним делать?»
Я попробовал его на весконверт толстый. G обеих сторон много печатей, наверное, были пересылки с места на место, пока не отыскали нас. Впрочем, я сообразил: бабушке его отдавать не следует: она старая, к тому же у неё больное сердце. А матери нет домаона на работе. И я спрятал конверт за пазуху. Дома бабушка встретила меня насторожённо. И мне показалось, что всё-то она знает: и про конверт, и про печатный адрес. Я втянул голову в плечи и сидел за столом, как мышонок, весь сжавшийся. А бабушка спросила:
Ты украл что-нибудь?
Нет.
Ну тогда тебя напугали.
Нет.
Может, ты заболел?
Она тронула шершавой ладошкой мой лоб, проверяя, горячий он или нет. А я рад был, что спрятал от неё глаза.
Потом она налила мне супу, а я не мог его есть. Думал: скорей бы пришла мать.
И хорошо хоть надо было идти в школу. Там я пробыл до вечера, а когда вернулся, мать была уже дома. Я тайком отдал ей конверт.
Она растерялась. Потом нерешительно позвала:
Идём в погреб. За картошкой. Посветишь мне.
Она вздохнула, загремела пустым ведром. Даже забыла накинуть на плечи фуфайку. До фуфайки ли!
В погребе было сыро, с потолка капало, скользкие брёвна обросли молочным грибком. Заплесневели. Погреб держался только на частых подпорках. К одной из них мать безвольно прислонилась спиной.
Давай ближе свечку,бросила она. Разорвала торопливо конверт. Достала пачечку бумаг.
Так и есть: это был ответ на очередной запрос о пропавших без вести дядьях.
Мать перечитала бумаги напряжённо и молча. По исхудалому лицу её бродили тени.
Убили дядю Саню и дядю Петю, сынок,сказала она. И выдохнула:
Опять горе нам.
Долго смотрела куда-то в одну точку. Мне было жаль и дядьев, и мать. И я почему-то хотел, чтобы она заплакала. Так, говорят, легче.
Но лицо матери оставалось сухим. Она стиснула зубы и терпела. Потом опять выдохнула:
Бабушке ничего! Понял? Ни в коем случае!
И точно простонала:
Айда.
А картошки насыпать?вспомнил я.
Насыпь.
Мать, точно неживая, стояла у стойки и держала свечу, а я звонко кидал картофелины на жестяное дно ведра. Свет от этого стука в погребе вздрагивалможет вздрагивала мать. Или рука её. Мне не хотелось оглядываться. Что-то давило на плечи. Спине было сыро и холодно. И вновь показалосьвойна не кончилась...
Когда ведро наполнилось, я молча взял его и ступил на лестницу. Мать вылезла из погреба следом. Свеча ещё горела в её руке, но конверт и пачечку бумаг она куда-то спрятала. И медлилане хотелось ей идти в дом.
Спустя минут пять она вошла, неслышно притворив за собой дверь и сразу же грохнулась на кровать. Засуетившейся около бабушке сказала:
Нет мочи мне!
Целую неделю в нашем доме точно играли в молчанку.
Приезжала из города тётка, приходил дядя, который жил тут же в посёлке и работал на заводе. Дядя и тётка с матерью украдкой плакалиневмоготу было сразу от двух похоронных. А бабушка ничего не знала. Она поняла недоброе по излишнему вниманию к ней. И когда дядя, тётка и мать опять собрались вместе, был испечён пирог для тайного поминания и бабушку посадили в передний угол, она тихо, сквозь слёзы, заговорила:
Зачем вы скрываете? Я же матьвсё чую.
И пересохшим голосом только и спросила:
На обоих пришло извещение? Или на одного?
В выцветших мокрых глазах её блеснула искорка надежды. Дядя и тётка с матерью ничего не в силах были ей ответить, лишь клонили над столом отяжелевшие сразу головы. И плакали.
Запоздалый конверт с печатными буквами и бумаги бабушка завернула в чистую клеёнку и хранит бережно. И никогда с ними не расстаётся. Изредка она вытаскивает свой пакет из привязного кармана, что под фартуком, и всё смотрит на него, смотрит... И слёзы текут по её морщинистому серому лицу. И острые плечи её, и горбатая спина вздрагивают. И тогда мне опять кажется, что война не кончилась.
Первый лёд
Ночью, в канун ноябрьского праздника, ударил морозец.
Я выглянул в окно, в выбеленные с нижних углов стёкла и увидел, как падают на белую землю листья с садовых вишен. Деревца всегда осыпали листву после всехзелёную, словно живую. Слышно было даже, как она шуршала, ложась на снег.